Бумажный театр. Непроза

Полупродукт – несчастный случай

Когда я с грустью говорю, что работа драматурга – производить полупродукт, у меня есть для этого основания. Больше тридцати лет тому назад я написала киносценарий “Сестрички Либерти”, по которому был снят фильм. С первого же кадра снятого фильма я поняла, что это вообще не моя история. Речь даже не о том, хорош или плох был тот фильм. К первоисточнику он имел весьма отдаленное отношение. Чтобы реабилитировать сценарий, привожу его в первоначальном виде.

Сестрички Либерти
Сценарий

Позднее зимнее утро высвечивает огромное трехстворчатое окно. Прихотливо вырезанное окно стиля модерн. Высокие потолки, остатки лепнины и панелей. Обои, кое-где свисающие и вздутые пузырями. Бедность и отсутствие воображения. Раскрытая кабинетная машинка фирмы “Зингер”. Засыпанный лоскутами пол.

Над столом склонились две очень молоденькие светловолосые девушки, совершенно одинаковые сестры-близнецы, Люба и Вера. Играют в карты. У одной в руках две карты, у второй – длинный веер карт, чуть не в полколоды.

– Ну, вмасти, вмасти! – поддразнивает Люба.

– Красненькие у тебя, – задумчиво говорит Вера. Замирает и начинает грызть ноготь большого пальца.

– Ну, давай, чего думать-то… Да уж ты его совсем отгрызла, – с насмешкой, впрочем, вполне добродушной, говорит Люба.

Вера бросает две карты – бубновую и червовую.

Люба кроет старшей, смеется:

– Нематёха…

– Больно ты везучая, – обижается Вера.

В дверь стучат, всовывается соседка.

– Вы когда уборку будете делать? О! С утра в карты расселись… Имейте в виду: в воскресенье я дежурство принимать не буду! Сегодня не уберете – еще неделя будет ваша…

– Мы сейчас, теть Лид, – отвечает Вера.

Соседка ушла. Вера потянулась.

– А чего тебе вчера Генка всё говорил?

– Ой, дурак такой! Говорит, ты меня ждать будешь, когда я в армию пойду… Больно нужен, – вскинула бровки Люба.

– А он вообще-то ничего, – слабо возразила Вера.

– Тёка сита, – усмехнулась Люба – у сестер был свой язык.

– Пошли коридор мыть, – предложила Вера.

…Посередине коридора стоит таз. С двух сторон, спиной друг к другу, девочки, с тряпками в руках, приближаются к тазу. Моют умело, по-славянски, на чуть согнутых ногах. Сблизились. Одновременно склонились над тазом, окунули тряпки, отжали их точным движением, одна с правой руки, вторая – с левой. Поправили челки предплечьем и разошлись от таза в разные стороны. Тетя Лида высунулась в коридор, осмотрела инспектирующим взглядом.

– А вечером на Пушку пойдем? – спросила Вера сестру.

– Ты что, Вер, завтра за куртками приедут, – напомнила Люба сестре.

– Забыла я… это нам до ночи сидеть… – вздохнула Вера.

…Сидят, работают. Одна строчит, вторая гладит.

– В девятой группе и в восьмой, там мастера все же… А у нас сучка старая… Может, на тот год перейдем? – предложила Вера, поднимая утюг левой рукой. Она левша.

Люба покачала плечами.

– Да хер с ней. Чего она может нам… Ведь не выгонят же…

Люба встряхивает работу, закрепляет нитки.

– Все. Эту закончила. Дай лейбл.

Вера протягивает из коробочки маленький фирменный знак. Подделка… Сидят рядом. Шьют. Одна левой, другая правой…

За окном свистят, Вера подходит к окну.

– Генка…

– Ну и пусть, – пожимает плечами Люба.

– Тебя зовет, – поясняет Вера.

– Да ну его. Не пойду, – отказывается Люба.

– Почему? – удивляется Вера.

– Да неохота, – отвечает Люба.

– А я б пошла, – отзывается Вера.

– Хочешь, так и сходи. Заместо меня, – предлагает Люба равнодушно.

– Может, правда… – неуверенно говорит Вера.

– Да сходи, если хочешь… Он на день рождения звал. К Куцему… Он и не заметит, – советует Люба.

…Лохматый парень с мордой дурацкой, но не злой, зажимает Веру между двумя дверьми парадного.

– Пошли, Люб, там компания… Пошли, – просит он. – Серега музыку приволокёт… – Расстегивает на Вере пальто, влезает под кофточку… Вера мелко хихикает.

– Пусти, чёрт, щекотно…

– Тебе же нравилось, ну… – идет в атаку Генка. – Пошли, что ли… – Потянул ее за руку, вывел из парадного. Темная, почти ночная улица.

…На двуспальной кровати с гнутым изголовьем спит Люба. Вольготно разлеглась посреди кровати между двух подушек.

В дверь стучат. Встрепенулась, выскочила из-под одеяла. Она в толстых штанах до колен, в коротенькой рубашке и кофточке поверх.

– Сейчас! – натягивает байковый халат. В голове надо лбом бигуди. – Подождите!

Открывает дверь. И обмирает. За дверью – высоченный человек с прекрасно-восточным лицом, длинными волосами, собранными в хвост, бородатый, вальяжный.

– Доброе утро! Вы Вера? – спрашивает приветливо; голос богатый, бархатный.

– Ну Вера, – поджимает губы девочка, словно заранее ожидая чего-то неприятного для себя в столь раннем посетителе.

– Мне Тамара Васильевна дала ваш адрес. Сказала, что вы можете сшить рубашку.

– Ну можем, – уже не напряженно, повеселее отвечает она.

А посетитель тем временем вынимает из забавной кожаной сумки, похожей на патронташ, сверток ткани и расправляет его на столе. Отодвинув грязные чашки, он кладет на стол старенькую рубашку-образчик.

– Вот видите, любимая рубашка была. Старая американка. Батничек. Пуговки на воротнике…

Он прост и обаятелен, но глаз – зоркий, охотничий.

– Точно такую, один в один, и швы, и расстояние между пуговицами, можете? – со вниманием спросил он.

Девчонка кивнула.

– Славная, славная у вас кроватка. – Остановился глазами на гнутой спинке. – Тоннет, отличный мастер.

– Старье, – презрительно говорит девочка, – от соседки досталась.

Посетитель ласково гладит большими породистыми пальцами изголовье кровати. И тут открылась дверь и вошла Вера в коротком пальтишке, с батоном в сетке. Вошла, удивленно остановилась у двери.

– Вер, от Тамары Васильевны заказ, – объяснила Люба.

Посетитель засмеялся:

– Два экземпляра?.. Кто же из вас Вера?

– Вообще-то Вера я, да нас все путают, так что не важно, – сказала вошедшая.

Посетитель сел на стул, сплел свои пальцы, выставив вперед большой мрачный перстень, закусил слегка ус, помолчал, пристально и тяжело разглядывая девочек, и спросил:

– Вы учитесь, работаете?

– В ПТУ, швея-мотористка специальность, – ответила Вера.

– Знаете, девочки, когда сошьете рубашку, приходите ко мне в мастерскую. В любой день, до девяти вечера. Я думаю, что я вам сделаю одно интересное предложение, – сказал он и положил на стол визитную карточку. Потом встал, кивнул приветливо и ушел.

– Ну ты даешь… – с раздражением обращается Люба к сестре. – И ночевать не пришла. Я без тебя знаешь как замерзла…

Вера хихикает:

– Люб, а этот твой, он ничего… Очень даже ничего…

– Не догадался? – поинтересовалась Люба.

– Не-а, – покачала головой Вера. Взяла со стола визитную карточку, рассматривает.

– Ну и бери его совсем, – засмеялась Люба.

– Серде… Серже… не по-русски, не по-английски… по-французски, наверно, – замечает Вера.

– Если по-французски, то Серж. Овца ты, Вера, – поправляет сестру Люба. Переворачивает карточку: – Вот, по-русски написано: Сергей Оганов, фотоживопись, фотографика, дизайн.

– А дизайн – это что? – спрашивает Вера.

– А кто его знает, – пожимает плечами Люба.

– Да, дядечка. Пень с горы… с кольцом, – неодобрительно оценивает его Вера.

– А мне понравился, не старый еще, – отозвалась Люба.

– Шикарный. Интересно, что предложит?

– Что, что? Полы помыть или портки починить. Разбежалась! Любовь крутить… – довольно зло сказала Вера.

– Да ну тебя, Вер. Чайник лучше поставь, – советует Люба, отламывая от батона большой кусок и засовывая его в рот.

Вера берет чайник и выходит.

…Сестрички стоят у двери небольшого дома старой постройки в не вполне еще разрушенном московском переулке. Парадное выходит на улицу. Входная дверь заперта. Звонок выведен на улицу.

– Чудно как-то, – говорит одна.

– Номер вроде правильный, – отвечает вторая.

За их спинами раздается крик:

– Женя! Женя! Выходи!

Оборачиваются.

Стоит паренек приличного вида, с овчаркой.

– Женя! – кричит он, задрав голову. На последнем этаже дома напротив открывается окно, высовывается мальчишеская голова.

– Сейчас! Подожди!

Дом высокий, не теперешней постройки. Над окном мальчика, чуть наискосок, полубашня с чердачным окном.

Люба решительно нажимает на звонок. Открывает Серж.

– А, сестрички пришли. Проходите, пожалуйста, – гостеприимно приглашает он.

…Две маленькие взъерошенные птички, в кудельках, бедно и плохо одетые, растерянные сестрички сидят в высоких креслах с прямыми спинками. Разглядывают диковинную обстановку: мебель, светильники, развешанные по стенам костюмы и старинные ткани. На асимметричной этажерке – золоченые корешки старинных книг. В мастерской царит стиль модерн. Вдоль стены – большие щиты с подкрашенными фотографиями. Модель – юноша на тонком переходе, когда фигура уже имеет мужские очертания, но тело еще не огрубело плотными мышцами. Лицо безволосое, девичье. Фавнёнок. Стоит на коленях, держит на уровне бедер медный кувшин.

Серж мелет на ручной мельнице кофе и не торопясь рассказывает:

– Говорят, кофе по-турецки! Да кофе по-турецки готовят двадцатью разными способами – в Александрии, в Стамбуле и в Афинах совершенно по-разному. Я сварю так, как варил мой дед.

Он высыпал кофе из нижней части медного цилиндра, снял с полки три джезвы и вышел со словами:

– Сейчас, несколько минут. Вот, посмотрите пока альбом.

Девочки раскрыли альбом, но смотрели не в альбом, а друг на друга.

– Тёка сита́. Аке́на, – говорит Вера непонятные слова на их детском, никому на свете не понятном языке.

– Наматёка, – укоризненно отвечает Люба.

– Люб, давай убежим? – предлагает Вера.

– Ты что? Того? – удивилась Люба.

– Аке́на очень, – призналась Вера.

– Бутенькая ты, сита́. Интересно же. Как ты думаешь, кто он? – задала вопрос Люба.

– Написано же, фото… это… дизайн, – отвечает Вера.

– Нет, Вер, я думаю, он князь… или писатель.

– Скажешь тоже, Люб, писатель! Разве писатели такие бывают? Помнишь, в школе еще учились, в восьмом классе, писатель приходил. Фамилию забыла… Разве сравнить? Тот замухрышка, от земли не видать… простой такой, – с осуждением сказала Вера, – а этот, может, правда, князь. Но уж точно не писатель.

– Ты посмотри, ткани-то какие… ручные, наверное…

– Откуда ручные?

– А какие же? Не помнишь, что ли, по материаловедению проходили.

– Богатство как в музее… откуда деньги берут?

Входит Серж с подносом. На подносе крохотные фарфоровые чашечки в медной оправе, расписные бокалы, прихотливая вазочка с печеньем.

– Так вот, девочки, что я хотел вам сказать… Я много лет занимаюсь стилем модерн. Было такое направление в искусстве на рубеже XIX–XX веков. Его по-разному называют: ар-нуво, ар-деко, либерти… не важно. Посмотрели альбом? В нем архитектура стиля модерн. В Москве осталось довольно много зданий этого времени. Дом, в котором вы живете, тоже модерн. Русский модерн. Модерн – изумительная линия, изгиб, плавные повороты, прихотливость.

Девочки переглянулись. Это было очень интересно, но непонятно: к чему он клонит? А Серж продолжал:

– Линии и формы модерна пронизывали всю жизнь начала века: мебель, посуда, одежда существовали в этих формах. В литературу, в театр, в музыку – всюду проникал модерн. И сложился определенный женский тип, определенный стиль, тонкий, изысканный. Вот, посмотрите. – Он перебил себя, положив перед ними несколько журналов и толстых книг.

Девочки склонились над иллюстрациями.

– Вы мне интересны как модели. Я хочу сделать серию, то есть ряд фотографий в стиле модерн. Я хочу вам предложить попробовать сняться в качестве моделей.

Девочки опять переглянулись.

– Голяком? – жестко спросила догадливая Люба.

Серж зевнул нарочито, потом отодвинул журналы и резко, совсем другим голосом сказал:

– Слушайте меня внимательно. На сегодняшний день вы шавки, полное говно. И жизнь ваша – полное говно. И говном будет всегда. Я даю вам шанс. Я готов для вас кое-что сделать. Кое-что в вас вложить. Лично меня не интересуют ваши сиськи-пиписьки, но если я скажу, что надо раздеться, значит, надо раздеться.

Вера тронула верхнюю пуговицу кофты.

– Не надо, – остановил её Серж. – Пойдите в ванную и намочите волосы, но не сильно. По коридору направо.

И вот они, с мокрыми, прилипшими к маленьким головкам волосами, голые, вышли из ванной.

– О господи! – засмеялся Серж. – Я же сказал: только волосы намочите!

Достал два халата, накинул на них.

И вот они сидят перед Сержем на табуретках, и он скручивает из бедных жидких волос маленькие пучочки на макушке, остригает ножницами пряди и накладывает завитки на щеке. А потом кладет пальцы на лоб Любе, на то место, где начинают расти волосы, и с нежностью говорит:

– В середине века женщины подбривали себе лбы в поисках этой линии. А вам природа подарила… Ну, и отчасти последствия рахита.

…На столе – газета, на газете – металлическая подставка, на подставке – сковородка с жареной картошкой. Над сковородой – сестрички. Одна с вилкой, вторая с ложкой. Едят. Разговаривают:

– А если обманет?

– Да как обманет-то? За рубашку заплатил.

– Нет, вообще!

– А чего он нам должен-то? Подумаешь, посидели, кофе попили, щелкнул три раза…

– Ой, а кофе-то этот, едрит его, меня чуть не сорвало…

– А мне понравилось. И вообще, живут же люди… красота…

– Чудно всё же.

– Ой, сита́, бося́ва… Мне чудится, влипнем мы, – пророческим тоном говорит Вера.

– А ты не бося́вай! Не хочешь, не ходи. А я пойду. Мне понравилось. Интересно ж!

Зазвенел звонок. Три раза. Девочки встрепенулись.

– Генка, небось, с Куцым, – предположила Люба.

– Ой, на что они нужны… Открой поди, а то Лидия заругается.

Вера идет открывать, Люба лениво доедает картошку.

Входит Генка с Верой.

– Привет.

В комнату заглядывает соседка, без стука, уверенно.

– Имейте в виду: если после одиннадцати хоть что – сразу и отцу, и в милицию.

– Когда же это мы после одиннадцати? – вздрючилась Люба.

– Мы тихо, теть Лид, – смягчила Вера.

– Знаю я вас, из молодых да ранних! – фыркнула соседка. – Имейте в виду: чуть что – я к отцу!

– Что – к отцу? К отцу? Мы совершеннолетние! – вдогонку уходящей соседке сказала Люба.

– Дался ей отец! – хмуро сказала Вера.

Пришедший вытаскивает две бутылки портвейна.

– Стаканы дай, Люб! Вер!

– Еще чего? Забирай! Здесь не распивочная, – отрезала Люба.

– Да брось, Люб, Вер, чё? – бубнит Генка.

– Да пусть его, – примиряюще говорит Вера, – пусть! – И ставит на стол стакан.

– Разляжется потом, не вытолкаешь, – буркнула Люба.

– Да я на полу, хошь, на коврике, Вер, ляжь со мной на коврике, а? – полушутил он.

– А чего Куцый не пришел? – поинтересовалась Люба.

– А чё тебе Куцый? Я не хуже, всё при мне! – ёрничает Генка.

– Эт ты такой храбрый, пока Куцего нет, – поджимает губки Люба.

– Да что ж он, с двумя зараз? – изумляется Генка.

– А хоть бы и так, не твое дело, – неожиданно сердится Вера.

Но стаканов на столе уже три. Генка заглатывает как удав. Девочки тянут лениво, потихоньку.

– И как вас мать различает? – спросил Генка. – Похожи вы, аж жуть.

– Умерла мать. Она различала. А отец путает, – отвечает Вера.

– Бантики разные вязали, – дополнила Люба.

– А куда? – шутит Генка.

– А туда! – довольно гнусно кривляясь, смеется Люба.

…А, пришли, – встречает сестричек Серж, – раздевайтесь, прошу вас!

Он как-то преувеличенно любезно снимает с них жалкие пальтишки.

– Прошу вас! – распахивает дверь в большую комнату, как и в прошлый раз заставленную по одной стене щитами. Щит с юношей отъехал в сторону, в центре – их крупные портреты. Они не сразу это поняли. Остановились, остолбенело уставившись.

– Мы? – спросила хрипло одна.

– Мы? – повторила другая.

Слезы хлынули у Любы из глаз. Она забилась в угол, затряслась в плаче.

– Мадемуазель, что с вами? – растерянно спросил Серж.

– Нет, нет! – всхлипывала Люба.

Вера стояла возле фотографий и грызла ноготь большого пальца. Фотографии были прекрасны. Одна анфас, вторая в профиль, немного совмещенные лица. Тонкие шеи, маленький рот приоткрыт, и блестят атласно два детских зуба. А на другой – почти всё вытравлено, только графическая линия, абрис удивительного лица. И ещё… И ещё…

Серж казался страшно довольным. Он гордился своей работой, эффект – и слезы, и столбняк – был ему чрезвычайно приятен.

– Вот такие пробы! – улыбнулся он. – Ну что, будете работать? Я буду вас звать Любочки, чтоб не путаться! Ну как, Любочки? Вот так, девочки, вот так, мои мышки! Ну, работаем? Почему мы молчим?

– А мы правда такие? – спросила Люба.

– Вы можете стать такими. Женщинами от кутюр, и даже больше того. Но! – Он поднял свой длинный палец. – Если будете работать как африканские рабы! Бросайте к черту ваше ПТУ. Если вам надо будет работать, я сам вас устрою в пошивку, в театр. Поняла, Любочка? – обратился он к Вере.

– Я Вера, – поправила она.

– Я сказал, вы Любочки. Любочки, и всё. Поняла?

Вера кивнула.

– У вас природные данные, а все остальное в стиле строится извне, с поверхности, вот так возникает подлинная линия: давление изнутри, давление извне и выстраивается… – Он говорит это не им, а обращаясь к юноше на щите, к портретам сестричек, ведя пальцем вдоль щеки фотоизображения. А потом перевел взгляд на девочек и стал сухим, деловым.

– Как я понял, вы живете одни? Вам никто мешать не будет? – спросил он.

– Матери нет, отец – он у жены живет, у него семья другая, – получил ответ.

– Прекрасно, прекрасно. – Он слегка задумался. – Пока мы вот что сделаем. Будете ходить в студию к Олегу, моему приятелю. Он даст вам движение. Предупреждаю: поломает. Но в Союзе лучше специалиста по движению нет. Научит ходить по земле как по небу. Даст форму. Да, брови сбрить, – словно вспомнил важное.

– Как сбрить? – удивилась Вера.

– Взять бритву и сбрить, – объяснил он. – Начисто. Брови надо поискать.

Они испуганно смотрели на него, растерянно – друг на друга. Он улыбнулся неожиданной улыбкой, и лицо его стало еще более привлекательным.

– Понимаете, Любочки, брови – самый сильный акцент лица. Они во многом определяют характер. Я буду рисовать вам разные брови, пока не найду правильные. А потом, когда брови станут отрастать, вы будете пинцетом их подправлять, чтобы правильно росли. Поняли?

Они молча кивнули.

– Волосы надо отпустить подлиннее, мне нужен маленький пучок. Руки, ноги, ногти – это мы потом поговорим. Пока работаете так: у меня студия, рисованию учу ребят, вы будете позировать, по очереди или одна из вас, мне все равно, два раза в неделю, понедельник, четверг, с шести часов до девяти вечера. За это и буду платить.

Они переглянулись, кивнули одновременно. Он встал, вытащил из крохотного, в цветных стеклышках, шкафика затейливый графин, маленькие металлические рюмки, налил и сказал торжественно:

– Я хочу выпить за моих новых учениц, за ваш успех! – И, вложив каждой в руку по рюмке, поднял свою, и опять улыбнулся победоносно: – За новую жизнь! Ну, вита нова!

Выпили. И вдруг Серж добавил строго:

– И рекомендация: друзья, подружки – всех-всех гнать. Будут мешать.

…Сестрички принимают гостей; сидят за столом рядышком, в одинаковых блузках, в кудельках, возбужденные.

– Ну что, пора? – спрашивает одна у другой.

– Нет еще!

А гости – дворовые ребятишки, пэтэушники и подружки по швейному делу. Неблагополучные… Здесь Генка и длинная Людка. Гомон, Куцый с гитарой. Поет:

 
Мне говорят, она же грязная,
И глаз косой, и ноги разные.
Мне говорят, она наводчица,
А мне плевать, мне очень хочется…
 

Генка пытается рассказать анекдот, но его плохо слушают.

– Эт-та… двое поспорили. Он говорит: можешь в три глотка плевательницу выпить, – а тот говорит: могу. Ну, говорит, давай! Этот – раз! – и выхлебал. А тот ему говорит: ты проиграл, мы договаривались в три глотка, а ты разом! Ну и что, этот говорит, такая сопля попалась, перекусить не мог! – и заржал, сам собой довольный.

– Ой, чего смешного-то? Ничего смешного! – пожала плечами подружка.

– Соплю перекусить не мог! – смеется Генка.

Сестрички переглядываются.

– Пора?

– Сейчас, погоди немного, – шепчет Люба сестре.

– А мне плевать, мне очень хочется! – надрывается опять Генка.

– Да хватит тебе, надоело! – Подружка пихает музыканта в плечо. Не рассчитала. Он грифом задевает за что-то, пихает ее, та отлетает.

– Ты что, оборзел?

Генка встал, опрокинул бутылку с пивом. Лужа на столе. Газеты, пустые бутылки… рюмка падает со звоном.

– Одиннадцать, – говорит Вера. – Пора.

– Давай! – кивает Люба и поднимается над столом. – Эй, вы! Попили? Поели? А теперь давайте отсюда!

Застолье замирает. Длинная подружка подхватывает:

– Давайте, давайте отсюдова!

Вера ее окорачивает:

– А ты-то кто? И ты уваливай! Ну, всё! Давайте отсюдова!

– Да вы что, обалдели? – возмущается Куцый.

– Уходите и дорогу забудьте, поняли? Прощальный бал вам был! Всё!

Люба вскочила на стул и стала сгребать всё со стола.

– Убирайтесь! Убирайтесь!

Оторопевшие гости попятились к двери. Людка разъярилась:

– Ах, так? Пожалеете ещё! Ой, пожалеете!

– Проваливайте! Все проваливайте! До свиданьица! Приветик!

Гости ушли, а хозяйки не могут успокоиться; прогнав гостей, они изгоняют теперь и самый дух своей прежней жизни.

– Скатертью дорога! – кричит Люба зло и весело. Никому кричит.

– Катитесь колбаской! – подхватывает Вера.

– К чёрту! К чёрту всё! – Люба сгребает со стола стаканы, пустые бутылки, обрывки газет, остатки еды. Куча растет. В нее летят картинки со стен, старые тетради, фарфоровые статуэтки собаки и петуха. Даже фотография матери, висящая в рамке на стене, летит в кучу.

– И занавески! – кричит Люба. – Занавески эти дурацкие!

Рванула занавески с окон. Они не поддались сразу, отлетели вместе с карнизом.

– И обои! – подхватила Вера и схватила за слегка отошедшую от стены полосу. Полоса съехала вниз.

И всё, что оказалось под силу, было сброшено, сдернуто, сломано, опрокинуто.

– Бритва! – закричала Вера. – Где бритва?

И бросилась на поиски.

Через мгновенье она принесла откуда-то помазок, бритву, стакан с водой и сбрила брови. Тоненькая кровавая полоска пролегла через бровь.

– И я! И я! – визжала Люба от нетерпения.

Сбрила. Зализала Вере кровь на порезанной брови.

И запрыгали на куче хлама, как два бесенка, крича:

– К черту! К черту! Новая жизнь!

Хрустят черепки битых чашек и рюмок.

…Девочки – перед Сержем. Их разделяет небольшой столик. На столике коробка грима, круглое зеркальце на подставке. Бровей у девочек нет, краски тоже. Несколько листов бумаги, на которых тушью нарисованы женские лица. Серж ищет грим.

– Ну хорошо, – произносит Серж, – рисуем брови.

Он хмыкает, напевает, кладет тени, перекрывает. Когда доходит до губ, говорит:

– Посмотри-ка у Бёрдслея. Я уверен, что это его открытие – более темная верхняя губа и опущенный вниз уголок рта, впечатление надменности и очень холодной чувственности…

Люба заглядывает в зеркало – на неё смотрит странное лицо. Грим лежит только на одной его половине. То же и у Веры.

– Это надо зафиксировать, – говорит Серж и устанавливает свет. Он доволен и разговорчив. – У вас очень хорошие веки, без единой складочки, плотно прилегают к глазному яблоку, а само глазное яблоко очень выпуклое. Чтобы это подчеркнуть, вы кладете тень на веко довольно высоко, а потом проводите темно-серым или даже черным резкую границу, а выше кроете белым. То есть не чисто белым, светлым. Это очень грубый театральный грим, я закажу; мне привезут хороший. А сейчас это будет наша маленькая игра.

Он что-то подправил в лицах и, достав камеру, сделал несколько снимков.

– Ну хорошо, – говорит Серж, – на сегодня мы с этим закончим. А вам дам вот такую работу. Надо чулан разобрать, я туда лет пять не заглядывал. Возьмите стремянку в коридоре и всё оттуда вытащите, потом меня позовете. Когда пол там вымоете, назад всё складывать вместе будем. Чтоб я знал, где что стоит. Понятно?

– Понятно, – кивнули девочки.

– Вы голодные? В холодильнике сыр, колбаса, масло…

Зашумела вода, хлопнула дверца холодильника, Вера вошла в комнату с бутербродами. Целую кучу кривых толстых бутербродов настрогала. Серж смотрит из глубины комнаты насмешливо.

– Детка, забери свои бутерброды, я сам сделаю…

И вот они уже сидят за столом. Девочки скованны. Серж разглагольствует:

– Вы можете натрескаться на кухне капустой с кашей, это никого не волнует, но за столом женщины вашего типа вообще не едят. У них, понимаете, аппетита нет… Ну, ломтик сыра, глоток вина… кусочек пирожного… да, глоточек, щепотка, чуть-чуть… Но только самого лучшего… Сами посудите, ну? Могут ли такие изысканные женщины набивать рот селедкой с луком? Они созданы для любви… нет, для обожания! Вот так, Любочка, ты делаешь мне одолжение. Исключительно чтобы доставить мне удовольствие, ты съешь этот крохотный бутерброд. Лениво и без всякого удовольствия. И всё – только самое лучшее.

Он посмотрел на часы.

– До шести еще много времени, так что занимайтесь чуланом. О’кей?

…Как обезьянки лазают по стеллажам и антресолям чулана, спускают вниз старые лампы, связки книг, поломанную мебель. Пыль столбом. Они чихают, кашляют, восхищаются, немного играют…

– Смотри, Люб, коробка какая! Чего в ней?

– Открой да посмотри!

– Шляпа! Умереть можно! – Вынимает из футляра цилиндр.

– Цилиндр это! – догадывается Люба, надевает его.

Входит Серж.

– Ну, кто сегодня работает? Класс собрался! – И ушел.

– Вер, попозируй ты, а? – просит Люба.

– Твоя же очередь! – удивляется Вера.

– Ну прошу тебя!

– Ладно, – соглашается она.

…Сидит одна из сестричек на подиуме, с прямой спинкой, опершись рукой. Человек восемь учеников. Серж ходит между ними, склоняется над очкастой девушкой.

– Ксения, что ты делаешь? Ну что ты штрихуешь? Остановись, подумай немного, что ты хочешь сделать?

– Без рук! Вперед! – приказывает черно-густоволосый человек; из глубины маленького зала на него идут десятка полтора учеников. Присев на корточки, разведя колени и ступни, нелепым и странным ходом. Дверь открывается, появляются Вера и Люба в купальниках. Черноволосый резко оборачивается.

– В чем дело?

– Нас Серж прислал! – робко говорят сестры.

– Почему опоздали? – строго спрашивает он.

– Искали долго. Номеров-то нет, – оправдывается Люба.

– В задний ряд, быстро. Босиком, босиком! – уже не глядя в их сторону, говорит он. Девочки снимают носки и тапочки, ставят в угол. – Ничего сейчас не объясняю. Потом. Делайте как все, – бросает руководитель.

Девочки становятся в последний ряд и пытаются подключиться к этому странному занятию.

– С руками! – командует руководитель. Ученики добавляют к своему странному ходу не менее странные движения руками.

У девочек ничего не получается, все слишком сложно.

– Коврик, – командует руководитель; все расстилают коврики и ложатся. – Кленовый листок!

Девочки жмутся к стенке, ковриков у них нет. А ученики, подняв ноги, описывают ступнями немыслимые зигзаги… И всё это в темпе сильном, быстро меняющемся.

Руководитель меняет кассету и снова… и снова… Все в мыле. Он сам вытирает пот со лба.

– Маша, Гуля, Витя, Саша, – командует он, – номер седьмой!

Все мгновенно разбегаются к стенам, четверо остаются в центре. Пластическая композиция большой сложности, непривычная глазу.

– Закончили, – прерывает руководитель. – Новенькие, на середину! Друг к другу спиной! – приказывает девочкам. – Сейчас вы услышите музыку, минуту слушаете, потом по моему сигналу включаетесь. Сами будете делать то, что в музыке услышите. – Поднял палец, улыбнулся. – Чувствуйте себя свободно, здесь все свои. Просто подвигайтесь! Друг к другу спиной!

Грохнула музыка. Девочки стоят, прислонившись друг к другу спиной. Руководитель махнул рукой:

– Пошли!

Сначала робко, потом смелей, начали они танцевать. Стояли они спинами, друг друга не видели, но движения их были синхронны.

– Дают! – сказал кто-то из учеников. Руководитель махнул рукой. Все замолчали. Когда музыка кончилась, он поднял большой палец.

…Девочки лежат в своей постели, разговаривают:

– Ни рукой, ни ногой… я не могу. Люб, мы с девяти до девяти, хуже, чем на заводе.

– Ну хорошо. Что ты предлагаешь? Что?

– Ну, можем сказать, что мы так не можем. Не согласны.

– Вер, но мы-то не больше его работаем. Ты посмотри, он сам-то с утра до ночи, с утра до ночи, и ночью работает. И когда спит?

– Это его дело. Он на себя работает. Как думаешь, сколько он получает?

– Не знаю. Наверное, много. Рублей тысячу или пятьсот.

– А сколько ему лет, как думаешь?

– Не совсем еще старый, лет сорок или шестьдесят.

– Дура ты!

Совсем почти заснули девочки, но, хоть глаза закрываются, губы еще двигаются.

– У тебя, он сказал, колени, как Тинторетто писал… он сказал…

– А кто это?

– Художник старинный, в альбоме у него, он показывал.

– А как писал? В смысле, что хорошие?

– Наверное…

– Устала, тёка сита́… – закрыла глаза Вера и поцеловала Любу в плечо.

– Кукуля, – отозвалась Люба.

…Вера гладит мужскую рубашку. Люба чистит картошку. Входит Серж:

– Спасибо, девочки. Любочка, порежь соломкой, и всё. Спасибо. Вы мне больше сегодня не нужны.

Девочки переглядываются. Одна кивает другой, спрашивает:

– Серж, нам надо ремонт в комнате сделать.

– Ремонт? Уже ремонт захотелось? Быстро вы! – усмехается он.

– Мы хотим, чтоб красиво, – говорит Вера.

– Как у вас, – подтверждает Люба.

Серж становится серьезным. Чешет лоб, трет щеку – такие у него знаки работы мысли…

– Любочки, у вас очень красивая комната. Строго говоря, её можно красиво сделать. Но понимаете, у вас такой хлам… – задумчиво говорит он.

– У нас ничего нет, кроме кровати и швейной машинки, – поправляет его Вера.

– Мы всё выбросили. Давно, – добавляет Люба.

Серж смотрит на них, качает головой.

– Ей-богу, вы мне нравитесь! Правда всё выбросили?

Они кивнули.

– Да.

– Ну а как же отец, родственники? – поинтересовался он.

– Наплевать! – пожала плечами Люба.

– Да он бывает-то у нас раз в год! – сказала Вера.

Серж уже что-то соображает.

– Слушай, Люб, а у вас, кажется, панели сохранились?

– Ну, такие штуки на стенах? Да, – отвечает Люба.

– Помогу, – соглашается Серж, – только обои не покупайте. Покрасим. А панели я, может, распишу… Прыткие вы девочки, вот что я скажу!

Вера сложила рубашку.

– Ну, мы пошли.

– Идите. Завтра к двенадцати, возможно, будет большая съемка. Придет мой приятель, хочу продать вас в рекламу. Чтобы были в полном порядке.

– А что надеть? – спросила Вера.

– Наверное, те синие блузки… И захватите с собой черные платья. На всякий случай…

…Поздний вечер. Девочки возвращаются домой. Идут через проходной двор мимо помойки. Видят старую выброшенную мебель.

– Люба, кресло-то старинное, как у Сержа, смотри-ка, – говорит Вера. – Возьмем, что ли?

– Нет, у него какие-то другие, – возражает Люба.

– Возьмем, – предлагает Вера.

– Больно старое. Чинить надо.

Тащат через двор громоздкое псевдовольтеровское кресло, временами присаживаясь на него. Втаскивают в парадное…

Из парадного выходит соседка – гулять с собачкой.