Граф Соколов – гений сыска

Озарение

Соколов и помрачневший Кошко остались вдвоем в квартире, словно какая-то сила не позволяла им покинуть место, хранившее страшную тайну.

– Я все-таки не верю, что Дмитрий причастен к убийству отца, – сказал Кошко. – У него нет мотивов к преступлению. Все капиталы найдены на месте, отношения между отцом и сыном были добрые.

Соколов еще раз внимательно разглядывал таинственный чертеж, хотя каждый штрих его помнил наизусть. Ответил он не сразу:

– Но, как удалось выяснить, Дмитрий вел рассеянный образ жизни, ему постоянно не хватало денег.

– Ну и что? Многим не хватает их, но никто не идет на преступление. Тем более, повторюсь, что все ценности в сохранности. Сыну не нужна была смерть отца. А вы безвинного бросаете за решетку, нарушаете закон.

– Нет, любезный начальник, я закона не нарушаю. Вам известно: мы имеем право задерживать подозреваемого на трое суток. Согласен, что тюремная камера – место гнусное. Но она лишает преступника воли к сопротивлению.

– Нет, не всегда! Знаю исключения.

– Есть такие, это или закоренелые злодеи, для которых тюрьма – дом родной, или натуры с железным характером. Дмитрий не похож ни на тех, ни на других.

Соколов прошелся по гостиной, смягчив тон, произнес:

– В конце концов, наше желание должно совпадать с целью Дмитрия: выяснить причины смерти библиофила. И ради этого, ради отца родного, можно два-три дня потомиться на тюремных нарах.

* * *

Сыщик задумчивым взором уставился в заманчиво-древние корешки раритетов, которыми был набит палисандровый шкаф. Даже их внешний вид вызывал в его сердце приятный отзвук. Вдруг блестящая мысль молнией сверкнула в его сознании. Он хлопнул себя по лбу:

– Вот он – ключ к разгадке! Как же прежде я не понял этого? Аркадий Францевич, какое несоответствие при взгляде на эти книги режет вам глаз?

Кошко с недоумением смотрел на книги и несоответствия никакого не замечал:

– Не знаю…

Соколов возмутился:

– Нет, вам, любезный начальник сыска, не преступников искать – в колониальной лавке бананами торговать!

Кошко, с трудом после захолустной Риги избавлявшийся от провинциальной фанаберии, вздернул нос:

– Вы, Аполлинарий Николаевич, что-то сказать хотите?

Соколов хлопнул Кошко по плечу так, что тот аж присел, и проревел:

– Внимательней зрите, командир, на сии раритеты! Любой собиратель редкостей расставляет книги на полках не абы как, а обязательно с толком. Учитывает и формат, и цвет переплета, но главное – тематика. Он никогда, к примеру, не поставит книгу по геральдике среди первых путеводителей по Москве, вышедших при Екатерине Великой. А здесь что? Видите, вот раритеты, тисненные при Петре Первом. И вдруг среди них – тома энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона. А тут, между первопечатными фолиантами и иллюстрированными изданиями, словно пятна черной смолы, опять глаз режут тома Брокгауза!

Кошко словно только что прозрел – с великим удивлением уставился на книжные ряды.

– И впрямь, как это прежде мы не обратили внимания? Теперь мне ясно, что с полок сняли какие-то книги и вместо них поставили эти увесистые тома, которые рядом со шкафом стоят прямо на полу.

– Да, брали без всякого порядка, лишь бы заткнуть в шкафу прорехи. Мне теперь понятно, что означает чертеж: горизонтальные линии – полки, вертикальные – книги. А красный карандаш указывает как раз туда, откуда были сняты редкости и теперь красуются почти ничего не стоящие тома Брокгауза.

– Но могли с этой целью воспользоваться и другими книгами, вон сколько их здесь на полу!

– Конечно, но под руку попался именно Брокгауз, которого восемьдесят шесть томов. Наверняка это сделал не книжник, работа слишком грубая.

Кошко испытал сильнейшее волнение. Он заметил:

– Безусловно, покойного Абрамова кто-то обворовал. Желая выиграть время, чтобы воровство не было сразу раскрыто, заложил освободившиеся места книгами. Но Абрамов заметил пропажу и с горя удавился. Вы согласны со мной, дорогой Аполлинарий Николаевич?

Соколов возразил:

– Из-за десятка-другого исчезнувших книг в петлю полезет лишь душевнобольной, а покойный не был таким. Ведь свидетели – Пятакова, Дмитрий, – говоря о «ненормальности», имели в виду лишь болезненную страсть Абрамова к книгам. Но страсть эта не является психическим заболеванием, скорее наоборот – говорит о глубоких знаниях древней и редкой книги, о высоком интеллектуальном уровне субъекта. Да, покойный Абрамов был чудаком, но это с точки зрения обывателей, разбирающихся в книжной культуре, как свинья в апельсинах.

– Что предпримем дальше?

– Выясним, какие книги пропали. Для этого надо встретиться с книжниками, приятелями Абрамова, – Ульянинским и Чуйко. На кухне лежит «Вся Москва». В этой книге мы найдем их адреса и телефоны.

Пыль веков

Далее события развивались с невероятной скоростью.

Не прошло и часа, как в квартире Абрамова появилось двое гостей. Один – высокого роста, крепкий в плечах антикварий с Мясницкой улицы – Владимир Чуйко, с жесткой щеткой усов под слегка проломленным носом, придававшим ему мужественный гладиаторский вид. Другой – щеголевато одетый, с задумчивыми глазами на интеллигентном лице – чиновник Управления удельного округа Дмитрий Ульянинский.

Библиофилы, повздыхав о покойном, дружно ответили Соколову:

– Да, в библиотеке Абрамова (царствие ему небесное!) есть прекрасные и весьма ценные раритеты. И мы их знаем.

Совместными усилиями библиофилы вскоре установили:

– Исчезли из шкафа одиннадцать первопечатных книг, выходивших в шестнадцатом веке в типографиях Ивана Федорова, Острожского, Невежина. Вот на их месте как раз теперь стоят тома энциклопедии. Среди изданий, появившихся при Петре Первом, нет трех книг, одна особенно редка – «Символы и эмблемата». Она напечатана в 1705 году в Амстердаме и содержит восемьсот сорок гравюр. Экземпляр Абрамова некогда принадлежал Виллиму Монсу – фавориту самой Екатерины Первой, обезглавленному по приказу Петра.

– А чье место занял этот том энциклопедии? – спросил Соколов.

– Тут находилась жемчужина коллекции Абрамова – альбом «Отечественная война» со ста тринадцатью карикатурами Наполеона, исполненными Теребеневым, Венециановым, Ивановым и другими выдающимися мастерами.

Ульянинский значительно покачал головой:

– Это был самый полный экземпляр из всех известных! Я предлагал за него Абрамову фантастические деньги – две тысячи, но он отказался.

Кошко полюбопытствовал:

– Какова примерная стоимость всего похищенного?

Чуйко неопределенно отвечал:

– Эти редчайшие книги стоят столько, сколько за них попросят. Если коллекционеру для полноты раздела не хватает какого-либо экземпляра, он готов выложить за него чуть не целый капитал.

Кошко многозначительно взглянул на Соколова:

– Путь поиска пропавшего ясен: надо оповестить всех букинистов. Пусть сообщат полиции, если кто предложит им украденные книги.

Соколов хотел ответить, что похитители не такие дураки, чтобы тащиться с уворованным в антикварные лавки, как вновь кто-то позвонил в дверь.

Любовь к прекрасному

Судьба в этот день решила быть щедрой к Соколову.

В квартиру ворвался Рацер. Он был крайне взволнован:

– Я уже звонил в полицию, господин Соколов, но мне сказали, что вы тут… Это очень кстати! Тут такая история, не знаю, с чего начать, право.

– Проходите в комнаты, Яков Давыдович, усаживайтесь в кресло. Что стряслось?

Рацер плюхнулся в кожаное кресло, быстро заговорил:

– Видите ли, заболел мой кучер Терентий Хват. Еще позавчера он прислал жену с этим известием. Сегодня я подумал: «Надо Терентия навестить, дорога близкая, а человек он услужливый. Куплю того-сего, подарочков разных, и перед заседанием нашего правления загляну».

Приезжаю в Лялин переулок, это дом Морозова, рядом с полицейской больницей. Живет он, оказалось, в полуподвале. Сырость, воздух застоявшийся, а сам кучер мой любезный сидит за столом. Перед ним на клеенку высыпаны пряники, конфеты, стоит початая бутылка водки, а прямо на газете – шматок сала. Зарабатывает Терентий прилично, мог бы лучше устроиться, да, видать, у некоторых просто стиль жизни такой.

Соколов согласно кивнул:

– Кто это заметил, Вольтер, кажется: «Что будет делать разбогатевший пастух? Он будет свиней пасти верхом».

– Очень верное наблюдение! Но, господа, теперь доложу главное. Говорит пьяным голосом: «Гуляю, горе пропиваю!» А на стене лачуги висит, что бы вы думали? Прекрасная старинная гравюра! Да не какой-нибудь аляповатый лубок, какие клеят на сундуки и стены люди круга кучера, что-то вроде «Что делает жена, пока мужа нет дома», а великолепная работа, на которой изображен Наполеон. Я не стал любопытствовать: «Где взял гравюру?», я решил вам сообщить – на всякий случай.

Кошко деловито предложил:

– Внизу – служебное авто. Едем все к Терентию!

* * *

Путь от Тургеневской площади до Лялина переулка – самый недальний. Галкин промчался мимо Чистых прудов, свернул на Покровку влево, еще поворот – теперь направо – и вот трехэтажное владение Морозова.

На неразобранной постели валялся пьяненький Терентий, а на стену самым варварским образом была приклеена редкая гравюра.

– Это работа Теребенева «Наполеон с сатаною», из пропавшего альбома, – единодушно заявили библиофилы.

Терентий вяло пробормотал:

– Чего уж, расскажу все, только вы, господа командиры, зачтите мне это в смягчение судьбы. Эх, все равно меня, поди, повесят? А во всем виноват сыночек покойного Абрамова. Как-то еще в прошлом годе подвез я его со Сретенки на Ильинку, а он мне трешник отвалил. Это за целый день такого не всегда наездишь. Фартовый, думаю, господин. А тут недавно повстречал меня возле дома, где Яков Давыдович живут, спрашивает: «Выпить желаешь?» – «Коли с вашей стороны подношение окажется, то очень желаю!» Отправились мы в чайную к старику Абросимову. Дмитрий Львович большой графинчик заказал, все мне подливает, а сам любезный – ну, что тебе угорь в сметане. Вдруг сказал, как оглоблей огрел: «Хочешь капитал сшибить – пятьсот рубликов?» – «За какие такие труды?» – «Ты залезь по дереву в папаши моего окно и тем же путем вынеси книги из палисандрового шкафа, какие тебе по плану скажу». – «А как же залезть, когда он дома будет?» – «Не будет, это моя забота! Только недалеко от папашиного окна толстое дерево произрастает, а сук близко к папашиному окну подходит, вот с него и влезь. Ведь ты сам говорил, что в цирке акробатом служил». – «У Саламонского на Цветном бульваре верхним в пирамиде стоял, да потом свалился, голову повредил, в кучера подался». – «А чтоб не сразу папаша пропажу обнаружил, ты щели на полках книгами заложи, там целый ворох на полу…» – «А обратно?» – «Тем же манером, в окно». – «Зачем в окно? Я ловкий, лучше в фортку, она там просторного размера. Тогда никто и не подумает, что в квартиру залезали. А у вашего папаши книг много, пока он спохватится, пока чего…» Похвалил меня Дмитрий Львович: «Смекалистый!»

Терентий перешел к главному:

– Настал нужный вечер. Сам Дмитрий Львович нарочно из Москвы отъехал, чтобы подозрениев не было. Я лошадь привязал у библиотеки, напротив. Во дворе – ни души! Без шума в квартиру забрался, по плану нужные книжки вынул. Собирался уже уходить, да слышу кто-то ключом в дверях ковыряется, знать, хозяин явился. Ну, думаю, пропал! Надо выкручиваться.

Терентий замолк, нервно почесывая маленькую красноватую ладонь.

Соколов подбодрил:

– Давай, давай! Дальше – самое интересное. И что ты сделал?

Как о чем-то обыденном, Терентий сказал:

– Спрятался я, а когда Абрамов за собой дверь на ключ закрыл, я мешок ему на голову накинул, а он слабый, как котенок, быстро в омрак упал. Смекаю: тикать надо! Вдруг меня словно нечистый в ребро толкает: «Да повесить его на веревку! Пусть все думают, что сам удавился». Отправился я в чулан, там нашел крепкую удавку. Вернулся, а он, Абрамов-то, дышит опять, даже сквозь зубы свист идет. Тогда… решился я. Пододвинул стол под люстру, встал на стул, привязал веревку. Спустился вниз, да его голову в петлю засунул, чтоб в воздухе болтался. А где чертежный план? Как в воду канул! Плюнул я, прорехи в шкафу книжками заложил, которых целая горка возле стояла, да и ушел обратным ходом. Без затруднениев! Поначалу я все домой отвез – как приказал Дмитрий Львович. А тут шум начался, газеты пишут, испугался я. Оба мешка переправил к свояченице, она в Сокольниках живет. Только, грешен, одна картинка очень мне понравилась, думаю: мало ли на свете картинок? Ведь никто не догадается, что это оттуда. Взял, примазал ее к стене. Можете казнить меня, достоин. Только меня давно совесть угрызла, оттого и занемог. Надо бы самому к вам явиться…

– В том-то и все дело – самому! – сказал Соколов.

Кошко виновато посмотрел в глаза Соколова:

– Аполлинарий Николаевич, преклоняюсь перед вашей прозорливостью! Но если бы не эта гравюра на стене, то и дело никогда бы не распуталось.

– Ошибаетесь, сударь! Уже звонил мне капитан Парфенов – начальник Бутырок, сказал, что Дмитрий Абрамов желает сделать чистосердечные признания. Я направил к нему Жеребцова. И если бы не чертеж, не гравюра на стене, все равно преступление было бы обязательно раскрыто. – Помолчал, с твердой уверенностью добавил: – Нет на свете такого преступления, которое нельзя было бы раскрыть. А убийство – в особенности, потому что против убийцы восстает само небо. Жизнь дает Господь, и только он один имеет право отобрать ее.

Неожиданно улыбнулся:

– Завтра едем ко мне в Мытищи!

Кошко откликнулся с охотой:

– Сбор ровно в пять в Большом Гнездниковском, и надеюсь, что теперь никто и ничто нам помешать не сумеет. Кстати, надо взять с собой подполковника Диевского – он первым приступил к этому делу.

– И Якова Рацера! – добавил Соколов.

Старым воровским способом

Уморительная история произошла поздним вечером того же дня, когда шоферы развозили сыщиков по домам.

Подъехав к себе на Садовую-Триумфальную, Кошко поднял голову и с огорчением произнес:

– А где семейные? Неужто отправились к свояку на дачу в Малаховку? А я нынче дома ключи забыл. Придется опять в Гнездниковский ехать, на служебном диване ночь вертеться.

Жеребцов галантно предложил:

– Коли, Аркадий Францевич, не возражаете, постараюсь вашей беде помочь.

– Каким образом?

– Все тем же – воровским!

Предвкушая удовольствие, сыщики двинулись на третий этаж, где снимал квартиру Кошко. Консьержка сообщила, что семья и впрямь уехала на два дня.

Жеребцов, разминая пальцы, осмотрел массивный, с бронзовой накладкой замок. Затем полез в потайной карман пиджака, вытащил стальную отмычку, вставил ее в замочную скважину.

Все затаили дыхание.

Жеребцов мягко повернул отмычку – и замок был открыт. Назидательно посмотрел на начальника сыска:

– Немного стоит сыщик, если он не умеет делать всего того, что делает преступник.

– Например?

– Это нужда покажет, – туманно ответил Жеребцов, ученик гения сыска.

Эпилог

Дмитрий Львович, попав на тюремные нары, тут же потерял стойкость духа. Вызвав начальника тюрьмы, он просил прибыть в камеру Соколова:

– Во всем ему покаюсь!

Соколов прислал Жеребцова, который составил протокол допроса.

На сей раз сынок библиофила был предельно откровенен.

– Мне до зарезу были нужны деньги, – сказал Дмитрий, и на его глазу блеснула слезинка. – С любимой женщиной хотелось съездить в Ниццу, да чтоб с шиком! А тут продулся в карты, кругом задолжал. К отцу на поклон идти? Нет, это бесполезно. На мои «глупости» он и копейки не дал бы. Предпочел бы купить еще один автограф Пушкина или рукопись Гоголя. Ему развлечение – рыться в мертвых бумажках, а у меня остаток молодости проходит. На свете если есть что важное, то только любовь и азартные игры. Остальное – гиль!

…Выяснилось, что именно в этот момент, как на грех, подвернулся ему некий «князь Б.» (газеты его фамилию не расшифровывали). Он обещал Дмитрию за некоторые редкости из коллекции Абрамова (у которого однажды был дома) громадные деньги, ибо и сам «пожираем коллекционерской страстью».

Зародился план экспроприации раритетов, вроде бы вполне безобидный. Бывая часто у отца, Дмитрий в его отсутствие составил известный нам чертеж. И совсем без особых хлопот за пять рублей устроил какому-то студенту-медику (личность не установлена) «случайную» встречу с отцом в лавке Шибанова.

Остальное читателю известно. Решившись однажды лишь на малый грех, человек против своей воли скатывается в преступную клоаку, из которой выхода нет.

Суд лишил всех прав состояния и отправил на каторгу: Дмитрия на три с половиной года, Терентия Хвата на девять лет.

Что стало с остальными героями? Ульянинский в 1912 году в типографии Рябушинского напечатал тиражом триста двадцать пять экземпляров трехтомный каталог своей обширной библиотеки, ставший важным вкладом в российскую культуру. Этот каталог считается необходимостью всякого серьезного библиофила. Умер Дмитрий Васильевич в страшный для России год, когда до власти дорвался торжествующий хам, – в девятьсот восемнадцатом. Ему было пятьдесят семь лет.

Владимир Чуйко вел успешный антикварный торг в своем магазине на Мясницкой, пока большевики не отняли у него все, что он имел.

Плугом пропахала история жизнь Якова Рацера. Но с этим интересным человеком мы встретимся в следующем рассказе.

Что касается библиотеки Абрамова, то без хозяина она распылилась, разлетелась.

Впрочем, на этом свете все кончается – рано или поздно. Сенатор и кавалер Гавриил Державин мудро писал: «Река времен в своем стремленьи уносит все дела людей…»

Обед в Мытищах

Обычная тишина усадьбы графа Соколова на сей раз была нарушена. Хозяин давал званый обед. Причинами тому были успешно завершенное дело об убийстве библиофила и приезд из Петербурга отца-генерала, члена Государственного совета. Эта встреча вдруг приобрела совершенно неожиданный характер.

Воскресшие тени

Теплый и чистый вечер середины августа медленно умирал в розовых сумерках. Из кухни пахло осетриной и раками. Громадный дубовый стол вынесли в сад. Его накрывали шестеро нарочно приглашенных лакеев.

Эта усадьба еще недавно принадлежала отпрыску древней, но вдребезги разорившейся фамилии. Изнурив свое тело беспутной и нетрезвой жизнью, отпрыск безвременно почил. Усадьбу пустили с молотка. Ее владельцем стал Соколов.

Создателем усадьбы был современник Екатерины Великой – знаменитый архитектор Старов. Любитель одиноких прогулок, Соколов легко представлял себе ту жизнь, которая кипела здесь лет сто назад.

Старинные люди любили торжества и умели веселиться.

Еще накануне праздника сюда съезжалась сотня-другая тяжелых карет. Важные отцы семейств, украшенные бриллиантовыми орденами, толстые мамаши в немыслимых кринолинах, очаровательные дочки с розовыми личиками, волокиты всех возрастов, одетые по последней моде, возбуждавшиеся лишь при мысли об амурных утехах, и в сих утехах вполне преуспевавшие.

Вспышки шипящего фейерверка, театральное представление, каскады вод, хор пейзанок, нарочно спрятанных в кустах, обильный ужин под музыку итальянского оркестра, тайные поцелуи в дальних беседках – ах, золотое невозвратное время!

Соколов из всего этого паркового великолепия восстановил лишь обширный барский дом с обязательными четырьмя колоннами, державшими балкон, да бревенчатую баньку на берегу студеного по причине подземных ключей пруда. Задумчиво склонив бородатую голову, в воду смотрел мраморный Нептун.

И вот теперь, как во времена минувшие, сюда съезжались гости.

Крушение надежд

Старый граф, одетый в придворный мундир без звезд, поглядывая выцветшими глазами в лицо сына и взяв его под руку, прогуливался по аллее и говорил по-французски так, как умели на нем говорить лишь в пушкинское время.

– Бисмарк верно заметил, что только неразумный купец все свое добро грузит на один корабль. Я стал, силой Провидения, сим купцом неразумным. Ты, Аполлинарий, мой единственный сын. Что бы философы ни утверждали, но мы живем ради продолжения и славы своего рода. Когда-то я имел неосторожность рекомендовать тебя Николаю Александровичу. И как же государь был эпатирован, когда узнал, что ты манкировал военной карьерой и перешел в ведомство внутренних дел.

Соколов-младший, словно соглашаясь со словами отца, грустно качнул головой:

– Вы правы, папа! Шамфор сказал бы, что удел родителей – страдать от неразумных чад.

– Перестань шутить. Я говорил днями с военным министром Александром Федоровичем Редигером. Он готов тебя вновь взять на службу. Тебе, Аполлинарий, уже скоро тридцать восемь лет, а я в тридцать два года был генералом. Не обижайся, но мы, наш круг, полицейских в дом не пускали, руки не подавали. Я сделал для твоего воспитания все, что должно. А ты… Тут проезжаю мимо Апраксина двора, какой-то оборванец книжками торгует, орет на всю улицу: «Приключения графа Соколова – гения сыска! Лучшее чтение за пять копеек!»

– И что, папа, вы сделали?

Старый граф поморщился:

– Послал кучера Антипа, он скупил всю эту дребедень и сжег. – Вдруг у старика перехватило горло, с трудом удерживая слезы, он сдавленным голосом проговорил: – На службу в полицию прежде отправляли боевых офицеров в наказание. А ты… по своей охоте. Зачем сыщику образование, воспитание? Только дурни могут идти ловить жуликов.

В этот момент, шурша шелковым платьем, высоко перехваченным широким поясом, полная здоровья и живости, с крыльца сбежала горничная Анюта. Густые каштановые волосы были по моде высоко взбиты. Красивому лицу особую прелесть сообщали голубые, весело смотревшие на мир глаза.

– Гости едут! – радостно, вполне по-девичьи крикнула она. – Я на балконе была, у дальнего леса видела кортеж.

Соколов-младший обрадовался вдвойне: и гостям, и тому, что можно было прервать тяжкий разговор.