Алексей Иванов

Вообще, это два разных процесса, два разных состояния. Профессиональным писателем я стал тогда, когда у меня вышли первые книги и я смог жить на писательские доходы. Я уволился со всех работ и занялся только литературной деятельностью. Это было в 2003 году. А что у меня получается, я был уверен всегда. Даже когда писал какие-то детские фантастические повести, я всегда был уверен, что сделал как надо. Может быть, это нескромно, может, в этом был какой-то самообман. Но сомнений в себе у меня никогда не было.

Я недавно рылся в своих вещах и обнаружил школьную тетрадку, исписанную примерно на треть. Там было четырнадцать страниц детскими каракулями, на обложке стояло название: «Три Робинзона. Фантастический роман. Алеша Иванов. 6 лет». То есть уже в шесть лет я видел себя писателем, причем сразу же масштабным. Я всегда хотел быть писателем, сколько себя помню. Мальчики мечтают быть пожарными, летчиками, космонавтами, бандитами. А мне всегда казалось, что интереснее профессии, чем писатель, не существует, что лучшая работа на свете – это работа писателя.

Нет, такого не было никогда. Было отчаяние от того, что не публикуют. Особенно тогда, когда уже начал писать на публикабельном уровне. Но желание все бросить и на веки забыть – такого не было. Дело в том, что я ощущаю себя прирожденным писателем. Что такое прирожденный писатель? Это человек, который видит мир как текст, как историю, которую он может рассказать. Если вы прирожденный фотограф, вы видите мир как фотографии, которые вы можете сделать. Если вы прирожденный журналист, вы видите мир как серию новостей, которые вы можете поведать. Если вы прирожденный вор, то вы видите мир как чужой карман, в который можно залезть. А писатель видит мир как текст, как истории. И я всегда видел мир как истории. Поэтому бросить писать – это все равно что отказаться от самого себя. Отказаться от самого себя я, разумеется, не мог. И невзирая на то, что меня очень долго не публиковали, я никогда не бросал писать и никогда сам себя не переделывал, потому что не вижу в этом смысла. Я такой уродился.

Есть писатели двух типов. Одни всем своим творчеством окучивают одну-единственную огромную титаническую идею, вневременную идею. Обычно речь идет о величии русского народа, или страданиях русского народа, или злодеяниях российской власти. Такие писатели называются иронической аббревиатурой «ВПЗР» – великие писатели земли русской. Слава богу, я не принадлежу к их числу, хотя, конечно, это вполне уважаемая когорта. Я принадлежу к числу других писателей, которых можно назвать буржуазными интеллектуалами. Эти писатели своими произведениями отвечают на раздражители эпохи. Они занимаются тем, чем, на мой взгляд, и должен заниматься нормальный писатель – проблематизацией бытия. То есть они видят проблему там, где, предположим, общество эту проблему еще не видит. И, соответственно, каждое мое произведение – это отклик на какую-либо проблему, которая лично меня достала. Таких актуальных проблем одновременно может быть много. Но ты выбираешь какую-то одну, потому что на роман уходит примерно год. И надо взвесить, согласен ли ты год разбираться с этой проблемой или не согласен. И вот когда определился с проблемой, с темой, тогда уже можно выбирать формат произведения. Потому что каждая проблема диктует жанр разговора о ней. Если я хочу написать, например, об устройстве Вселенной, я не буду пользоваться жанром дамского романа. Я напишу космическую оперу. А если я захочу поговорить о мироощущении современного человека, своего ровесника, я не возьму жанр исторического романа, я напишу современную городскую прозу. И так каждая проблема сама себя немножко проговаривает и сама себя решает. Постепенно выстраиваются очертания будущего романа, начинаешь придумывать сюжет и так далее. Все начинается с того, что ты ставишь перед самим собой вопрос, о чем ты хочешь говорить.

Я от фантастики полностью не уходил. Я продолжаю использовать ее как прием, но не как жанр. Хотя я отдал фантастике значительную долю своего времени. До десятого класса я и читал преимущественно одну фантастику, и писал, разумеется, только фантастику. Но где-то в году 1989-м просто как отрезало. Тогда я уже стал студентом. Это были времена горбачевской перестройки: весь мир открылся перед нами, все культурное многообразие мира. И мне стало скучно, тесно в фантастике. Кроме того, и сама фантастика в то время переживала сложные пертурбации: она искала себе новое место в этом мире и нашла то место, которое мне совершенно не нравится, – она решила жить в гетто, в очень большом гетто. Ну а мне в гетто жить неинтересно.

Нет, я не согласен. Думаю, империя здесь совершенно ни при чем. Фантастика имела такое большое значение в Советском Союзе по многим причинам. Во-первых, не было развлекательной литературы, во-вторых, не было фантастического кинематографа, в-третьих, в советской парадигме на литературу вообще взваливали очень много обязанностей, которые литература везти не обязана. То есть литература была одновременно и изучением истории, социологии, культурологии, футурологии, и какими-то психотренингами, и лечением души, то есть сразу всем. А когда с культурой все стало более-менее правильно по мировому стандарту, весь этот длинный состав расцепили на вагоны, и литература эти функции утратила. То есть политикой стали заниматься политики, культурологией – культурологи, историей – историки, а не писатели. И вся литература, в целом, утратила и многофункциональность, и аудиторию. И фантастика выбрала путь развлечения, во-первых. Во-вторых, вообще вся российская культура (плачевно это признавать) вторична по отношению к европейской и американской. То есть основные тренды в культуре задаются в Европе и в Америке. А фантастика получается повторением повторения, то есть она вторична даже по отношению к вторичности вообще российской культуры в целом. То есть она опять же утратила еще часть своей интересности. В-третьих, фантастика – это все-таки жанр, который как-то ориентирован на технологии, на социальное развитие. А у нас в 90-е годы вообще в человеческой цивилизации произошел резкий слом, перемена мечты. До этого времени мы мечтали о том, как полетим в космос, заселим Луну, Марс, Солнечную систему, все остальные планеты, как будем сражаться с чудовищами, восстанавливать атмосферы, какие-нибудь звездные войны творить. А в середине 90-х вдруг раз – произошло переключение, и мы уже все стали и эльфами, и хоббитами, добываем какие-то заветные мечи, сражаемся с драконами, строим замки. То есть от фантастики как science fiction (научная фантастика) общество повернулось к фэнтези. И это тоже подкосило фантастику, потому что она жанр более технологичный. А фэнтези происходит не от фантастики, а от сказки. И по всем этим причинам фантастика проседала-проседала и, в конце концов, стала нишевой литературой, интересной в основном только своим фанатам.

Когда я писал роман «Тобол», я отчасти пытался создать или воссоздать жанр истерна. Но для того чтобы конкурировать именно в этом вопросе, этому надо отдать лет десять жизни, не меньше. Нужно написать десяток таких истернов, чтобы продолбить скорлупу непонимания и пренебрежения. А у меня нет свободного десятка лет. Один раз я могу попробовать и задать кое-какие форматы. Но потом развивать это, продолжать, превращать в серию – нет, я этим заниматься не буду. Да и вообще, по-моему, такое занятие... Серийный писатель – это как серийный убийца. Это немного напоминает сектантство, это уже не мое.

В работе многое. Сергей Урсуляк заканчивает съемки восьмисерийного сериала по моему роману «Ненастье». Думаю, в конце этого года или в начале следующего сериал появится на канале «Россия». Закончены съемки полнометражного фильма и сериала по моему сценарию по роману «Тобол». Фильм пойдет в прокате в ноябре этого года, сериал – немного попозже. Результат мне не понравился, и я снял свое имя как автора сценария с титров фильма. Но тем не менее. Зимой начинаются съемки восьмисерийного сериала по роману «Сердце пармы». В разной степени проработанности и проекты по экранизации романов «Псоглавцы», «Золото бунта», «Общага-на-Крови». То есть у меня более-менее благополучно с кинематографом.

Да, я не участник тусовки, не интегрирован в литературную жизнь России. Я поступаю так сознательно, потому что мне реально неинтересно дружить со всеми подряд, быть кому-то обязанным. Своя личная и творческая свобода мне важнее хороших отношений с коллегами по цеху. Мне кажется, хорошие отношения можно поддерживать и на уровне профессионализма. Необязательно для этого бухать, дружить, ездить куда-то вместе. По поводу премий. Знаете, мне представляется, что современные премии даются писателям трех категорий: либо это участник тусовки (а я не участник тусовки), либо это человек, лояльный тусовке (а я не лоялен тусовке, я вообще тусовки терпеть не могу ни в чем, и в писательской жизни тоже), либо это некая фигура компромисса (а я не могу быть фигурой компромисса).

Может быть. Об этом я не задумывался.

Дошел я до этого в 2007 году. У продюсера много разнообразных функций. Разумеется, на нем лежат агентские функции: заключение договоров, взаимоотношения с издательствами и так далее. Но это далеко не всё. Продюсер курирует мою общественную жизнь. Мне поступает много предложений об интервью, об эфирах. Я сам с ними не разбираюсь. Продюсер определяет, какие предложения принять, договаривается, устраивает все это. А главное, что, на мой взгляд, делает продюсерский центр – помогает мне реализовывать проекты нон-фикшн. Я очень люблю заниматься нон-фикшн, это моя писательская блажь, это делается не для денег. Но проекты нон-фикшн требуют дополнительного финансирования. Вот это финансирование и изыскивает продюсерский центр, он же занимается всей бухгалтерией и юриспруденцией. Потом эти проекты нужно реализовать: организовать поездку, добыть какие-то документы, провести встречи, отправить фотографов по необходимым маршрутам, иногда даже сделать макет книги – все это очень большая работа, на которую у меня самого никогда бы не хватило времени. Поскольку у меня есть продюсерский центр, реализующий мои проекты, я могу заниматься только творчеством, то есть тем, что мне больше всего и хочется делать.

В данном случае нет. С продюсерским центром у нас есть телепроект – «Хребет России». Но это все-таки телевизионный фильм, а не кино. На этот проект мы добыли огромное финансирование. Он растянулся почти на три года и состоял, по-моему, из двенадцати съемочных экспедиций. Мы проехали несколько тысяч километров по Уралу, снимали многие достопримечательности. У нас даже съемочный караван был: по-моему, штук десять машин шло друг за другом. Тогда еще не было коптеров, дронов. Приходилось выкладывать рельсы, тащить с собой краны, на всякие горы их затаскивать и монтировать. То есть съемки были гораздо более громоздкими. Потом требовалось все это обрабатывать, монтировать, заниматься постпродакшном, продвигать на канал. Всем этим занимался, разумеется, продюсер, а не я. Фотокниги, которые я делаю, в производстве уже не так масштабны, как телепроект, но, тем не менее, все равно это большая работа. Например, мы делали фотокнигу «Увидеть русский бунт» (она же «Вилы»), посвященную пугачевскому бунту. Мы проехали по всему кругу пугачевщины, то есть по огромным территориям. Потом по этому же кругу прогнали фотографов, которые отсняли те места, что мы нашли в поездках, и сделали радиальные выходы по местам, связанным с Пугачевым, но уже не на этом маршруте. Мы ездили в Польшу, в Прибалтику, в Казахстан. Потом сами макетировали книгу. Всё это очень большой проект, требующий значительных трудозатрат. И писателю тратить на это время просто нецелесообразно.

Это примерно такой же вопрос, как «почему нет жанра русского истерна». У меня на этот вопрос есть традиционалистский, марксистский, что ли, ответ: сначала базис, потом надстройка. Нация испытывает интерес к тому, что она может изменить, что может делать сама. Если нация не может сама делать историю, то она и не испытывает интереса к этому предмету. Историю у нас творит власть. Что власть сказала, то нация и делает. Но делает без особого интереса. Когда у нации появится возможность творить историю, вот тогда эта история нации станет интересной. Точно так же когда отдельные регионы станут значимы в масштабе всей страны, станут что-то определять в ее жизни, тогда к этим регионам и будет привлечено внимание публики. Например, если освоение Сибири станет действительно достоянием масс, а не достоянием власти, тогда появится жанр русского истерна, то есть исследование и идеология освоения уже с народной и национальной точки зрения, а не только как история губернаторов или воевод.

Нет, мне дается не легко. Я работаю много и напряженно. Но поскольку я занимаюсь любимым делом, это меня не выматывает и не наскучивает мне. Если меня ничто не отвлекает, то мой рабочий день проходит примерно так, как вы описали: встаю, сажусь за работу, обедаю, прогуливаюсь, снова сажусь за работу, дальше ужинаю и отдых. Вообще, на мой взгляд, я человек системный, педантичный, в какой-то степени даже немец. Для меня чем менее жизнь интересна, тем она мне интереснее.

Конечно, присутствует. Знаете, есть такая хорошая поговорка: «У человека, который нашел себя, не бывает хобби». Вот у меня хобби нет. Да, разумеется, я в необходимой степени и смотрю кино, и читаю кое-что. Но это для меня не самое главное. Вообще, для меня всё, что я делаю, так или иначе связано с моим собственным творчеством. Например, если я долго сидел, работал несколько недель, просто подустал, я отправляюсь в поездку. Но эта поездка – тоже форма работы, потому что я еду в те места, которые могут быть связаны с моими будущими проектами или даже с моим нынешним проектом. Невзирая на то, что я в поездке не пишу, я, тем не менее, собираю материал, собираю впечатления, которые пригодятся мне в работе.