Русские истории

 
К ночному исходу, когда мы невольны и слабы,
на звёздную россыпь в небесной дали посмотри:
Большая Медведица встала на задние лапы,
ища на востоке приметы грядущей зари.
 
 
Над лесом и степью, над Волгой, Амуром и Обью
за тёмною ночью опять наступает рассвет.
Россия всегда на любовь отвечает любовью,
да жаль – за ветрами не каждому слышен ответ…
 
 
Икона, звезда или птица на месте почётном —
нанёсшая и залечившая множество ран
Россия всегда на распутье меж белым и чёрным,
от моря до моря бездонный сама океан.
 
 
И пламя займётся, и сердце сильнее забьётся,
и станет яснее дорога, увидишь когда
Медведицу Малую – ковшик над краем колодца,
откуда струится на землю живая вода.
 

© Расторгуев А.П., 2014

© Колинько Ю.А., оформление, 2014

© Издательство «Генри Пушель», 2014

© Издательство «Российский писатель», 2014

Русские истории : Стихи, поэмы / Андрей Расторгуев ; художник Ю. Колинько. – Екатеринбург : Генри Пушель; Москва : Российский писатель, 2014. – 192 с.

ISBN 978-5-905672-16-3 (Генри Пушель)

ISBN 978-5-91642-141-5 (Российский писатель)

Всегда – с надеждой

Заглавие этой книги – «Русские истории» – отнюдь не означает, что речь в ней идёт об исключительно русских делах и людях. Напротив: составляя рукопись, сам удивился, сколько в ней оказалось инородцев: армяне, финно-угры, евреи, немцы, даже персы – правда, тысячелетней давности…

Хотя удивляться вроде нечему: пускай словечко «нацмены» из советского индустриального новояза на родном Урале временами ещё звучало, интернационал в большом городе, который возник в 1929 году вместе с металлургическим комбинатом, воспринимался совершенно естественно. Была, однако, у этой межэтнической идиллии оборотная сторона: собственная моя принадлежность к крупнейшему из народов многонационального Отечества на выходе из школы определялась, по сути, только записью в паспорте.

Всё произошло потом. И погружение в русский фольклор, который отнюдь не без труда отвоевал себе место у иных ладов и звуков. И узнавание собственного родового древа – кстати, тоже отнюдь не моноэтнического и размахнувшегося корнями не только на Великую, но и на Малую и Белую Русь… И жизнь в северной республике, ярко явившая не только общую необходимость уберечь родные языки и культуры перед лицом наступающей глобальной унификации, но и национализм некоторых из представителей титульного народа. И осознание: именно те, кто умеет соединить открытость миру с пониманием причастности к своим народам и общности их судеб, способны сохранить Россию хотя бы в её нынешних пределах.

Всё это имеет прямое отношение к поэзии – во всяком случае, той, которая ощущает взаимную связь с чем-то бóльшим, нежели причудливо выраженные переживания автора по поводу сугубо личных неурядиц и радостей. Однако такой поэзии тем более необходимы искренность и художественное мастерство, проникающие под затёртую кожу.

К этому и стремился многие годы, плоды которых вошли в эту книгу. Без лишнего пафоса и теперь уже без особых иллюзий. Но всегда – с надеждой…

Андрей Расторгуев

След на земли

Русская карта

I

 
Я и в Господа слабо – не то, что в судьбу или карму:
одному не под силу – сумеем рядком да ладком…
А намедни вгляделся в родимую русскую карту —
и овеяло тёплую плоть изнутри холодком.
 
 
На брюхатой кобыле, на миг обернувшейся твердью,
едет маленький всадник полярные дни напролёт.
Он спиной на восток прислонился к морозному ветру,
а на запад лицом проголосную песню поёт.
 
 
То ли грудь выгибается в длинном серебряном звуке,
то ли тонкие плечики долгой дорогой свело —
раскрываются миру его неокрепшие руки,
упираются ноги в подбитое мехом седло.
 
 
Так рысит и поёт бессловесно – ребёнок ребёнком,
и молозиво каплет с кобыльих сосцов на жнивьё…
А когда, наконец, разродится она жеребёнком —
всё равно не убавится тяжкая ноша её.
 

II

 
Смешанных памятей и кровей,
мы отродясь о себе забыли.
То ли невиданный муравей
тащит на запад брюшко Сибири,
то ли неведомый скарабей,
пену холодной волны глотая,
от монотонных степных скорбей
катит угрозою ком Китая,
то ли громадный живучий краб,
чувствуя жгучую боль в грудине,
держится, чтобы ни край, ни град
не разорвались посередине.
 

«Вот сюжет традиционный…»

 
Вот сюжет традиционный
со времён Луи Дагера
или красочных портретов
принаряженных инфант:
перед фотообъективом
двое – девочка и мальчик.
У неё – витые кудри,
у него – на блузе бант.
 
 
Даты нет на обороте —
лишь рекламные медали
да по толстому картону
надпись: «Тереховъ и Сынъ».
В старом Екатеринбурге
это в нескольких кварталах
от Ипатьевского дома,
что ещё не знаменит…
 
 
Вот ещё сюжет сюжетов:
у старинного буфета
смотрит девочка другая
удивлённо в объектив.
С нею рядышком – старуха.
И едва ли уловимо
сходство с девочкою первой
на морщинистом лице.
 
 
Между девочками теми —
поколения и горы,
панихиды и крестины,
две германские войны.
А прошла – и уместилась
под картонною обложкой
одного фотоальбома
человеческая жизнь…
 

Печорский складень

I

 
В истоке великой Печоры
я воду прохладную пил…
Какого, казалось бы, чёрта
я в этом ручье позабыл?
Глядеть с вертолёта на ельник
и остерегаться беды,
чтоб горный сорвать можжевельник
да чистой напиться воды?
 
 
Но так заберёт имярека
недолгое слово «исток» —
любая цена не морока
за животворящий глоток
и чтобы в мирской дешевизне
на слово и тело своё
узнать завершение жизни,
вкусив и начало её.
 

II

 
Когда родниковой водой
прочистить мужицкие глотки,
на той же воде не гадай —
потребуют водки…
 
 
Пошли разговоры искристей —
рыбалка, рецепты ухи…
И через распахнутый блистер
стекло полетело во мхи!
Сосед, поклоняясь природе,
пустил опустелый сосуд —
на память нетленную вроде,
что мы побывали и тут…
 
 
И сердце ударило глухо,
и дрогнула линия гор
с диковинным русскому слуху
названием Маньпупунёр,
где по суетливости нашей
у звёздно-земных берегов
оставлены семеро стражей
одним из вогульских богов.
 
 
Сейчас отзовутся по лонам
удары тяжёлых шагов.
Сейчас вознесутся над склоном
семь жестоколобых голов…
Но, глядя в речные долины
и видя небесное дно,
остыли давно исполины
и остолбенели давно.
И, метя железные стрелы
в их каменные глаза,
вдогонку за нами гремела
в бессильной досаде гроза,
покуда гряда междуречья
виднелась в туманной дали…
 
 
Дурацкая блажь человечья —
оставить свой след на земли.
 

III

 
Избитая брёвнами запань
уже далеко позади.
Откидывай выцветший запон,
на палубу выходи!
Блескучие блики похожи
на пряди серебряных трав,
и, словно по скошенной пожне,
идут по реке катера.
В бору земляника поспела,
и скоро черника пойдёт.
А там и важнейшее дело
рыбацкое – сёмужий ход.
Охота на всякого зверя —
в открытую и отай…
И напоминаньем о мере
на вырубках – иван-чай.
 

Тридцать шесть и семь

 
В городке не высоком, не низком
и тебе от рождения близком
ты живёшь, не меняя прописку,
от добра не желая добра.
Хоть жена мне – а не декабристка.
Да и незачем, коль севера.
 
 
Я и сам полюбил их воочью
потаённою белою ночью,
упоённый печорскою мощью,
и того не стереть, хоть убей,
даже тучами, рваными в клочья
о крюки обнажённых ветвей.
 
 
И как будто любовь между нами.
Но, как будто в дешёвом романе,
ты меня упрекаешь в обмане
и печальный подводишь итог:
мол, приехал, наплёл, отуманил,
а теперь норовишь за порог…
 
 
Севера вы мои, севера…
Я на свет родился не вчера.
 

Вот и мы первый тайм отыграли

I

 
Вот и мы первый тайм отыграли.
Тридцать шесть, как один, миновали,
и подумать о том не пора ли,
где роднее и мягче земля?
Все могилы мои на Урале —
за две тысячи верст киселя…
 
 
Молодые пускай отмахнутся,
пожилые пускай усмехнутся,
но мгновение – и запахнутся
от промозглого сквозняка,
если в толще земной ворохнутся
потревоженные века.
 
 
Я уже отмахнуться не смею,
усмехнуться – ещё не умею,
и осенней порою немею,
глядя, как высыхает трава
и река, остывая, темнеет,
и редеет живая листва…
 
 
Что за обереги и чуры?
Повышение температуры,
или просто литература
перехлёстывает за край?
Утончённые мы натуры —
всё Дантеса нам подавай.
 
 
Тридцать семь – и зайдётся сердечко,
и мерещится Чёрная речка,
и картонные человечки,
и возвышенные слова…
И затеплившаяся свечка
перед образом Покрова…
 
 
Сколько начато – будто начерно,
сил потрачено – точно в дым…
Годы минули – силы схлынули.
Вполовину ли – поглядим…
 
 
Или это холодной тьмой —
окаянный тридцать седьмой?
Он у каждого века свой,
если даже век золотой…
 
 
Помню похороны отца.
Мы с ним ссорились без конца.
Лей поболе свинца в словца —
лишь бы не потерять лица…
 
 
Провожатые вразнобой
сокрушались, что молодой.
Я внимал, головой кивал,
а душою – не понимал.
Но всё менее мне пути
до его сорока пяти…
 
 
А как маму мою несли,
не хватило ей там земли,
и лежит от него вдали,
и растут над ней бодыли…
 
 
На погосте трава густа,
есть в ограде ещё места —
для себя, а не для меня
припасла их моя родня.
И расти мне в земле иной
новой веткою корневой.
Над Печорой?
Двиной?
Невой?
 

II

 
Поубавилась ныне Россия —
коренные да некоренные…
Сколько ратников пьют стременные,
сколько путников на посошок —
так пласты шевелит временные
и волосья иной корешок.
 
 
Если он до нутра доберётся,
всё расколется да распадётся —
московиты да нижегородцы…
Как свою ни вынашивай спесь,
из-под всякой земли отзовётся
чудь, земигола, меря иль весь.
 
 
Да и сами, сойдясь именами,
мы доныне живём племенами.
И иными когда временами
мы от лучших времён далеки,
кто поможет хотя бы словами?
Корешки, свояки, земляки…
 
 
Но куда инородцу податься
и какому народцу поддаться,
за какие колодцы сражаться,
а какие оставить навек?
Где бедою понудишься – братцы! —
и откликнется хоть человек?
 
 
Кто, на торную глянув дорогу,
за обитые сталью ворота
перехожему вынесет воду
и не справится, чая вреда:
а какого ты племени-роду
и какого явился сюда?..
 
 
В экипаже, по сути, убогом,
упираясь горбом или рогом,
по чащобам, степям и отрогам
материк опоясавших гор
по ухабистым русским дорогам
я изрядно резины истёр.
 
 
И в земле золотой или медной,
замечательной и незаметной,
изработанной и заповедной,
в суете городской и в глуши
и закатной порой, и рассветной
не встречал неприветной души.
 
 
Спелых яблок на тракт выносили,
невысокую цену просили,
кто, откуда, куда – вопросили
не однажды, а всё не за страх —
любопытствующих не судили
никогда ни Христос, ни Аллах…
 
 
Не во многом расходятся правды
у неверных и басурман.
Воды Калки и воды Непрядвы
воедино смешал океан.
И единая нам основа
на грядущие времена —
коль не воинство Пугачева,
так Отечественная война.
 
 
И когда, выходя на дорогу,
мне потомок ордынских татар
вдруг воскликнет: «Аллаху акбар!»,
я отвечу ему: «Слава Богу…» —
чтобы в утро лугами росными
не дымами плыла заря,
чтобы яблони медоносные
не ломились плодами зря…
 

III

 
Но и впрямь: что нас гонит и гонит
в неизведанные пути?
Отчего изнывает и стонет
неприкаянный дух взаперти?
Отчего, только вскроются реки
и подсохнет окольная грязь,
бьётся птица в живом человеке.
о пруты костяные стучась?
 
 
То ли ведреная погода,
то ли ветреная порода,
то ли вечная несвобода
или вешняя колгота.
То ли ветхая изгорода
или дальняя долгота…
 
 
От рассвета и до рассвета
нас тревожит и то, и это,
перекатывается лето,
и ещё, и ещё одно —
всё быстрее кружит планета
житевое веретено.
 
 
И непрочная нить стекает,
время зыбкое истекает
то подёнщиной, то стихами.
Но и звуки – надолго ли?
И яснее моих стихали,
занесённые в ковыли.
 
 
Но в ковыльном тугом колчане
и угрюмом лесном качанье,
крике птицы и пса ворчанье
всё хранится живая речь.
Не услышать, не устеречь —
задохнётся земля в молчанье…
 
 
Так, смирясь или руки в боки,
безымянны и одиноки,
мы пройдём в стрежевом потоке
неизмеренной глубины —
доморощенные пророки,
местечковые плясуны…
 
 
Но досада буравит темя:
мол, ещё остается время.
чтобы ногу – в златое стремя,
а железного не приму.
Дело вовремя – не беремя,
коль по норову да уму.
 
 
Коль поётся – без перепева,
безымянно – именовать!
Коль не любится королева,
так супругу короновать!
 
 
А поётся – в пути раздольном,
а корона – во граде стольном
да в биении колокольном
в раззолоченном во дворце
тяготой на челе невольном
да заботою на лице…
 
 
Вот я, милая, и катаюсь —
то ли, гордостию питаясь,
удоволить её пытаюсь,
то ли дело себе сыскать,
чтобы силы, пока остались,
суетою не расплескать.
 
 
Но столица взирает строго:
мол, одна – а наезжих много…
Замыкает кольцо дорога.
и опять во дворе стою.
Остаётся поверить в Бога
и во близость к нему твою.
 

IV

 
Хлопоча поутру на кухне,
ты боишься, что мир твой рухнет,
и полуденный свет потухнет,
хохотнут за окном сычи,
и остынет постель в ночи,
сердце мёртвой тоской набухнет.
 
 
Или всё нажитое – комом,
чтобы в городе незнакомом
снова обзаводиться домом
и чужих узнавать людей,
что привыкли к иным законам —
откровеннее и лютей…
 
 
Но покуда ценой такою
не куплю своего покоя.
Хоть порою до паранойи
бессловесная давит глушь,
остаюсь. Я отец и муж
в этом городе над рекою.
 
 
Всё имеет и цель, и суть,
основанье и приращенье,
если даже столетний путь
завершается возвращеньем.
Всё имеет и свет, и след,
осязаемо и упруго,
если двадцать протяжных лет
Пенелопа ждала супруга.
Но, грядущим певцам в пример,
допускать не желая фальши,
хитроумный слепец Гомер
не пропел, что случилось дальше…
 

2000 г.