Ва-банк

Гибера, мадам Алекс Жермен Гибер, венесуэльцам, моим соотечественникам, и тысячам друзей: французам, испанцам, швейцарцам, бельгийцам, итальянцам, югославам, немцам, англичанам, грекам, американцам, туркам, финнам, японцам, израильтянам, шведам, чехам и словакам, датчанам, аргентинцам, колумбийцам, бразильцам – и всем тем, кого я забыл упомянуть, всем тем, кто оказал мне честь, обратившись ко мне в письменной или устной форме с вопросами: «Кем вы были, Папийон? И что вы сделали после каторги для того, чтобы у нас в руках оказалась ваша книга?»

То, что ты сам о себе думаешь, гораздо важнее того, что думают о тебе другие.

Неизвестный автор «Мотылька»

Henri Charrière

BANCO

Copyright © Editions Robert Laffont, Paris, 1972

© И. Стуликов, перевод, 2015

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

Глава первая
Первые шаги на свободе

– Удачи вам, Francés!^[1] С этой минуты вы свободны. Adios!^[2]

Офицер каторжной колонии Эль-Дорадо помахал нам рукой на прощание и повернулся спиной.

Вот так запросто я сбросил с себя оковы, которые таскал целых тринадцать лет. Под руку с Пиколино мы сделали несколько шагов вверх по крутой тропинке, ведущей от берега реки, где мы только что расстались с офицером, к деревне Эль-Дорадо.

И вот сейчас, в тысяча девятьсот семьдесят первом году, а точнее, вечером восемнадцатого августа, в своем доме старинной испанской постройки, я с удивительной ясностью снова вижу себя на дороге, усыпанной галькой, и в ушах у меня не только звучит, как тогда, низкий и ясный голос офицера, но и сам я делаю то же самое движение, что и двадцать семь лет назад, – поворачиваю голову в его сторону.

Полночь. За окнами темно. Но только не для меня. Для меня одного сейчас десять утра и светит солнце, я смотрю на спину моего тюремщика и понимаю, что ничего прекраснее я в жизни не видел! Он удаляется от нас, и это означает конец неусыпному надзору, преследовавшему меня ежедневно, ежеминутно, ежесекундно в течение всех этих тринадцати лет.

Последний взгляд на реку и поверх головы тюремщика – на остров в центре реки, место венесуэльской каторги; последний взгляд на ужасное прошлое, где меня топтали, унижали и смешивали с грязью целых тринадцать лет.

И тут же в белесой дымке тумана, поднимающегося над рекой от перегретой тропическим солнцем воды, передо мною, словно на экране, замелькали образы минувших лет. Но я не желал участвовать в просмотре этого фильма; подхватив Пиколино под руку, я повернулся к странному экрану спиной и сделал решительный шаг вперед, передергивая при этом плечами, словно стряхивая с себя налипшую за тринадцать лет грязь.

Свобода? Но где? На краю земли, в глубине плато Венесуэльской Гвианы, в деревушке, со всех сторон окруженной девственными тропическими лесами, пышность которых не поддается описанию. Это самая крайняя точка на юго-востоке Венесуэлы, рядом с бразильской границей. Огромный зеленый океан, тут и там прорезанный водопадами и змейками рек и речушек; обширный зеленый массив, с редкими вкраплениями небольших сельских общин с часовнями посередине, где живут по духу и букве законов, достойных библейских времен, где пастору нет надобности молиться о любви к ближнему и простоте общения между людьми, поскольку это так естественно для жителей этих мест; они всегда так жили и живут по сей день. Нередко эти pueblitos^[3] настолько разрознены между собой, настолько оторваны друг от друга, что появление в деревне залетного грузовика сразу же рождает вопрос: как ему удалось добраться сюда? Образ жизни этих людей, их мысли и чувства, понятия о любви не меняются веками. Они словно вышли из буколики, и миазмы цивилизации нисколько их не коснулись.

Одолев крутой подъем, в конце которого, собственно, и начиналась деревня Эль-Дорадо, мы замедлили шаг и дальше продвигались очень медленно. Я слышал, как сзади тяжело дышит Пиколино. Я тоже пытался перевести дух: набирал полные легкие воздуха и выдыхал осторожно, не спеша, боясь прожить эти чудесные минуты – первые минуты свободы – слишком быстро.

Перед нами открылось широкое плато. Справа и слева маленькие опрятные домики утопали в цветах. Нас заметили ребятишки. Они знали, откуда мы идем. Без всякой враждебности, напротив – вежливо и учтиво, они приблизились к нам, обступили со всех сторон и молча зашагали рядом. Кажется, они понимали всю серьезность момента и относились к нему со всем уважением.

У первого же домика полная негритянка продавала кофе и arepas.^[4] И лепешки, и кофе помещались на небольшом деревянном столе.

– Добрый день, мадам.

– Buenos dias, hombres!^[5]

– Два кофе, пожалуйста.

– Si, señores.

И добродушная толстуха налила нам две чашки восхитительного кофе. За неимением стульев мы выпили его стоя.

– Сколько с меня?

– Нисколько.

– Это почему же?

– Для меня большое удовольствие угостить вас первой чашечкой кофе на свободе.

– Спасибо. Когда отправляется автобус?

– Сегодня праздник, и автобусы не ходят. Но в одиннадцать поедет грузовик.

– Вот как? Спасибо.

Из дома вышла молодая девушка – черноглазая смуглянка.

– Заходите, отдохните немного, – предложила она, мило улыбаясь.

Мы вошли и сели. В доме уже собралось человек десять. Они сидели и пили ром.

– Что с твоим приятелем? У него все время вываливается язык.

– Болен.

– И что, никак нельзя помочь?

– Нет, он парализован. Ему надо в больницу.

– Кто же его будет кормить?

– Я.

– Это твой брат?

– Нет, друг.

– У тебя есть деньги, Francés?

– Да, немного. А откуда ты знаешь, что я француз?

– Здесь новости разлетаются быстро. Мы еще со вчерашнего дня знаем, что ты должен освободиться. Знаем и то, что ты бежал с острова Дьявола и что французская полиция хочет схватить тебя и вернуть на место. Но она здесь не распоряжается, да сюда ей и не добраться. Мы сами о тебе позаботимся.

– Почему?

– Да потому что…

– Что ты имеешь в виду?

– Выпей-ка рому да угости друга.

В разговор вступила женщина лет тридцати, почти черная. Поинтересовалась, женат ли я. Я ответил, что нет.

– Живы ли родители?

– Только отец.

– Он будет рад, когда узнает, что ты в Венесуэле.

– Да, конечно.

Следующим слово взял белый, долговязый и тощий. У него были большие, навыкате глаза, но взгляд светился добротой.

– Мой родственник не сумел объяснить, почему мы о тебе позаботимся. Теперь я попробую. Если человек не обозлился – а тут уж ничего не поделаешь, – то он может раскаяться и, если ему помогут, стать добрым человеком. Вот почему в Венесуэле о тебе позаботятся: мы любим людей и с Божьей помощью верим в них.

– А как ты думаешь, за что меня держали на острове Дьявола?

– Наверняка за что-нибудь серьезное! За убийство или, может, за крупное ограбление. Сколько дали?

– Пожизненную каторгу.

– Здесь самое большее дают тридцать лет. Ты сколько отбарабанил?

– Тринадцать. Но теперь я на свободе.

– Забудь обо всем, hombre. И чем скорее, тем лучше. Свои страдания во французских тюрьмах, здесь, в Эль-Дорадо, – все забудь. Иначе злые мысли могут вызвать в тебе неприязнь и даже ненависть к людям. Только если забудешь прошлое, ты снова сможешь полюбить людей и жить среди них. Поскорее женись. У наших женщин горячая кровь; та, которую ты выберешь, поможет тебе обрести счастье в семье и детях, и ты забудешь все свои прошлые страдания.

Пришел грузовик. Поблагодарив этих добрых, отзывчивых людей, я вышел из дома, поддерживая Пиколино под руку. Десяток пассажиров уже разместились в кузове. При нашем появлении они уступили нам самые лучшие места, поближе к кабине.

Машина словно угорелая неслась по скверной дороге, подскакивая на выбоинах и ухабах, а я тем временем предавался размышлениям об этих странных венесуэльцах. Ведь никто из них – ни рыбаки с залива Пария, ни простые солдаты из Эль-Дорадо, ни эти скромные люди, с которыми мне только что пришлось разговаривать в домике под соломенной крышей, – не имел образования. Они едва умели читать и писать. Почему в таком случае у них так развито чувство христианского милосердия, так ярко выражено благородство души, готовой простить однажды оступившегося? Откуда берут они нужные и ненавязчивые слова, чтобы ободрить бывшего узника? Откуда такая готовность прийти на помощь советом и всем тем малым, чем они располагают? И почему тюремные власти Эль-Дорадо, старшие и младшие офицеры, высокое начальство, люди, несомненно, образованные, разделяют те же идеи, что и простой народ? Они тоже за то, чтобы дать шанс заблудшему человеку, невзирая на его личность и характер преступления. Эти качества не могли быть заимствованы у европейцев. Значит, они пришли к ним от индейцев. Во всяком случае, перед венесуэльцами ты можешь снять шляпу, Папийон.

Наконец мы прибыли в Кальяо. На большой площади звучала музыка. Пятое июля в Венесуэле – национальный праздник. Публика была разодета во все пестрое – весьма характерная черта для тропических стран. Смешение всех цветов и оттенков: белый, желтый, черный и медно-красный. Медно-красный – это индейцы, их всегда отличишь по слегка раскосым глазам и блеску кожи. Мы с Пиколино слезли с грузовика вместе с несколькими пассажирами. Среди них была молодая девушка. Она подошла ко мне и сказала, что платить не нужно, она обо всем позаботилась.

* * *

Шофер пожелал нам удачи, и машина тронулась с места. В одной руке я держал небольшой узелок, другой сжимал левую руку Пиколино, на которой осталось всего три пальца. Я раздумывал, что же нам делать дальше. В моем распоряжении было немного английских фунтов из Вест-Индии да несколько сотен боливаров – подарок моих учеников за уроки математики в Эль-Дорадо. Вдобавок ко всему имелось еще несколько необработанных алмазов, найденных в огороде под томатами.

Та девушка, которая заплатила за наш проезд, спросила, куда мы направляемся.

– Хотелось бы найти недорогой пансион, – ответил я, – где можно было бы остановиться.

– Идемте сначала ко мне, а там видно будет.

Мы последовали за ней, пересекли площадь и, пройдя метров двести, оказались на немощеной улице, вдоль которой тянулись низкие глинобитные домики, крытые соломой, толем и оцинкованным железом. Перед одним из них мы и остановились.

– Входите, чувствуйте себя как дома, – пригласила девушка, пропуская нас вперед. На вид ей было лет восемнадцать.

Мы попали в большую чистую комнату с утрамбованным земляным полом, круглым столом и несколькими стульями. На одном из них сидел мужчина лет сорока, с гладкими черными волосами, среднего роста. Цвет кожи у него был тот же, что и у дочери, – светло-кирпичный, индейские глаза. В доме жили еще три девочки, на вид четырнадцати, пятнадцати и шестнадцати лет.

– Мой отец и мои сестры. А это наши гости. Они освободились из тюрьмы Эль-Дорадо, и им некуда идти. Прошу великодушно их принять.

– Добро пожаловать, – приветствовал нас отец и повторил священную заповедь гостеприимства: – Чувствуйте себя как дома. Садитесь за стол. Проголодались? Может быть, кофе или рому?

Я не хотел обижать его отказом и согласился выпить кофе. В доме было очень чисто, но, судя по скудной меблировке, жили здесь бедно.

– Вас привела сюда моя дочь Мария. Она старшая в семье и заменяет нам мать, которая бросила нас и убежала со старателем пять лет назад. Лучше я сам вам сразу обо всем расскажу, чем вы услышите от других.

Мария подала нам кофе. Теперь я мог рассмотреть ее повнимательнее – она села рядом с отцом, как раз напротив меня. Сестры стояли у нее за спиной и в свою очередь наблюдали за мной. Мария – настоящее дитя тропиков: большие черные миндалевидные глаза, черные как смоль вьющиеся волосы с пробором посередине ниспадают на плечи. У нее тонкие черты лица: в медно-красном цвете кожи хоть и угадывается примесь крови индейцев, но в облике ее нет ни единой черточки, характерной для монгольской расы. Чувственный рот. Великолепные зубы. Время от времени между ними показывается кончик розового языка. Белый, вышитый цветами корсаж с широченным вырезом едва прикрывает плечи и верх груди, которую прозрачная ткань не скрывает от взора. Этот корсаж, короткая черная юбка и туфельки на низком каблучке – самый лучший наряд, какой она может себе позволить по случаю праздника. Губы у нее ярко-алые, а глаза умело подведены карандашом, отчего кажутся еще огромнее.

– Это Эсмеральда,^[6] – представила она самую младшую из сестер, – имя как раз подходит к ее зеленым глазам. Это Кончита, а это Росита, что значит роза. Цвет лица у нее светлее, чем у нас, она очень застенчивая и часто краснеет без всякого повода. Вот вы и познакомились с нашей семьей. Отца зовут Хосе. Нас пятеро, но все мы единое целое, потому что наши сердца всегда бьются в одном ритме. А как вас зовут?

– Энрике (так по-испански звучит Анри).

– Вы долго были в тюрьме?

– Тринадцать лет.

– Бедняга, как вы, должно быть, страдали!

– Да, пришлось.

– Папа, чем бы Энрике мог здесь заняться?

– Не знаю. У вас есть специальность?

– Нет.

– Тогда лучше идти на золотые прииски. Там вам дадут работу.

– А чем занимаетесь вы, Хосе?

– Я? Ничем. Я не работаю – очень мало платят.

Вот это номер! Они бедны, это так, но чисто одеты. Однако не могу же я спросить его, на что он живет, если не работает. Ворует?.. Посмотрим.

– Сегодня ночью вы будете спать здесь, Энрике, – распорядилась Мария. – Вот комната, где спал брат моего отца, но он уехал, и вы можете занять его место. А за больным мы присмотрим, пока вы будете на работе. И не надо нас благодарить – пока не за что: ведь комната все равно пустует.

Я не знал, что сказать. Позволил им взять свой узелок. Мария встала и направилась к двери, сестры последовали за ней. Мария слукавила: комнатой пользовались – из нее стали выносить женские вещи. Я сделал вид, что ничего не замечаю. Кровати в комнате не было. Как водится в тропиках, ее заменяли два прекрасных шерстяных гамака, а это еще лучше. Большое окно без стекол, только со ставнями, выходило в сад, полный банановых деревьев.

Устраиваясь поудобнее в гамаке, я едва соображал, что происходит. Первый день свободы! Как все просто! Проще не придумаешь! В нашем распоряжении была комната, за Пиколино ухаживали четыре молоденькие очаровательные девушки. Но почему я позволял обращаться с собой как с ребенком? Почему? Да, я находился на краю света, но главная причина заключалась в том, что я слишком долго скитался по тюрьмам и привык только повиноваться. Но сейчас-то, на свободе, пора бы и самому принимать решения, а я все еще позволяю собой распоряжаться. Точь-в-точь как птица в клетке: дверца открыта, а летать не умею. Надо учиться снова.

Я заснул, стараясь не думать о прошлом, как советовал мне тот старик из Эль-Дорадо. Мелькнула только одна мысль: гостеприимство этих людей одновременно и восхищает и озадачивает.

Я только что позавтракал. Съел два вареных яйца, два жареных банана с маргарином и хлеб. Мария в комнате умывала Пиколино. Неожиданно в дверях возник человек с мачете на поясе.

– Gentes de paz!^[7] – поприветствовал он нас, давая понять, что он друг.

– Чего тебе? – спросил Хосе, завтракавший со мной.

– Начальник полиции хочет видеть людей из Кайенны.

– Не называй их так, называй по имени.

– Хорошо, Хосе. А как их зовут?

– Энрике и Пиколино.

– Сеньор Энрике, пройдемте со мной. Я полицейский. Меня послал начальник.

– Чего они хотят от него? – спросила Мария, выходя из комнаты. – Я пойду с ним. Подождите меня, я сейчас оденусь.

Через несколько минут Мария была готова. Как только мы вышли на улицу, она взяла меня под руку. Я удивленно смотрел на нее, а она мне улыбалась. Вскоре мы подошли к небольшому зданию префектуры. Все полицейские были в гражданской одежде, кроме двоих, в форме и с мачете на поясе. Все помещение было уставлено винтовками. Чернокожий полицейский в фуражке с золотым галуном обратился ко мне:

– Это вы француз?

– Да.

– А другой?

– Он болен, – пояснила Мария.

– Я начальник полиции и в случае необходимости готов оказать вам помощь. Меня зовут Альфонсо. – С этими словами он протянул мне руку.

– Спасибо. Меня зовут Энрике.

– Энрике, тебя хочет видеть глава администрации. Мария, тебе туда нельзя, – добавил он, увидев, что она собирается следовать за мной.

Я прошел в другую комнату.

– Добрый день, француз. Я глава администрации. Садись. Так как ты на вынужденном поселении здесь, в Кальяо, я пригласил тебя, чтобы поближе познакомиться, поскольку несу за тебя полную ответственность.

Он расспросил, чем я собираюсь заняться, где буду работать. После короткой беседы добавил:

– Заглядывай ко мне без всякого стеснения. Я постараюсь помочь тебе наладить скромную жизнь.

– Благодарю вас.

– Ах да! Тут вот какое дело. Должен тебя предупредить: ты живешь у честных и порядочных девушек, но их отец, Хосе, пират. До свидания.

Мария ждала меня на улице, у дверей комиссариата. Ждала, как ждут все индейцы, словно изваяние из камня, не двигаясь и не вступая ни с кем в разговор. Она не была чистокровной индианкой, но даже небольшая примесь индейской крови давала о себе знать. Мария взяла меня под руку, и мы направились домой, но уже другой дорогой.

– Что хотел от тебя начальник? – спросила Мария, впервые обратившись ко мне на «ты».

– Да ничего. Сказал, что может мне помочь устроиться на работу и окажет содействие, если я попаду в какую-нибудь неприятную историю.

– Энрике, теперь тебе никто не нужен. Ни тебе, ни твоему другу.

– Спасибо, Мария.

По дороге нам встретился уличный торговец женскими безделушками. На лотке у него чего только не было: ожерелья, браслеты, сережки, брошки и прочее.

– Ну-ка, посмотри сюда.

– Да, красиво.

Я подвел ее к лоточнику и выбрал самые красивые бусы и подходящие сережки. Затем взял три пары сережек поскромнее – для сестер. За все эти побрякушки я отдал тридцать боливаров, расплатившись сотенной банкнотой. Мария тут же надела бусы и сережки. Большущие черные глаза так и искрились радостью и благодарностью, как будто я купил ей настоящие драгоценности.

Вернулись домой. При виде подарков сестры завизжали от восторга. Я оставил их за этим занятием и ушел в свою комнату. Следовало хорошенько все обдумать. Эта семья предложила мне кров и оказала редкое по щедрости гостеприимство. Но стоило ли мне принимать все это? У меня было немного венесуэльских денег и долларов Вест-Индии, не говоря уже об алмазах. Месяца четыре можно прожить без всяких забот, даже обеспечив уход за Пиколино.

К тому же девушки были красивы, как цветы тропиков, темпераментны, сексуальны. Они были готовы запросто отдаться, ни на что не рассчитывая и ни о чем не задумываясь. Сегодня, я заметил, Мария смотрела на меня почти влюбленными глазами. Смогу ли я противостоять подобному искушению? Нет! Лучше оставить этот гостеприимный дом. Не хотелось бы из-за минутной слабости причинять им беспокойство и страдания. Кроме того, мне уже тридцать семь, скоро стукнет тридцать восемь. Правда, выгляжу я моложе своих лет, но ведь возраст не скроешь и лет себе не убавишь. Марии даже нет восемнадцати, а сестры и того моложе. Да, надо расстаться с этой радушной семьей, уехать. А вот Пиколино можно оставить. За ним тут присмотрят. За уход и за пансион я, разумеется, заплачу.

– Сеньор Хосе, хотелось бы поговорить с вами наедине. Не откажите в любезности пропустить со мной стаканчик-другой в кафе на площади.

– С удовольствием. Но не называй меня сеньором. Зови просто Хосе, а я буду звать тебя Энрике. Идем. Мария! Мы ненадолго сходим на площадь.

– Переоденьте рубашку, Энрике! – крикнула мне Мария. – Та, что на вас, уже сомнительной свежести.

Я пошел в комнату сменить рубашку. Перед тем как нам уйти, девушка добавила:

– Не задерживайтесь долго, Энрике. И особенно много не пейте!

И прежде чем я успел уклониться, она звонко чмокнула меня в щеку.

Отец рассмеялся:

– А Мария-то уже в тебя влюбилась!

Мы направились к бару, и по дороге я начал разговор:

– Хосе, вы и ваша семья приютили меня в мой первый день свободы, за что я вам бесконечно благодарен. Мы с вами примерно одного возраста, и мне не хотелось бы отплатить вам за гостеприимство черной неблагодарностью. Вы сможете меня понять, как мужчина мужчину: живя в окружении ваших дочерей, трудно будет не влюбиться в одну из них. А ведь я в два раза старше вашей первой дочери. К тому же во Франции у меня есть законная жена. Мы сейчас выпьем с вами по стаканчику, а затем вы покажете мне, где можно снять недорогой пансион. Заплатить есть чем.

– Француз, ты настоящий мужчина, – ответил Хосе, глядя мне прямо в глаза. – Дай я пожму твою руку, крепко, по-братски. За то, что не погнушался поговорить со мной, бедным человеком, искренне и по душам. Видишь ли, здесь, возможно, все не так, как в твоей стране. Почти никто тут не женится законно. Понравились друг другу, слюбились, родился ребенок, завели хозяйство. Легко сходятся, легко расходятся. В нашей стране очень жаркий климат, а у женщин слишком горячая кровь. Что поделаешь? Женщины жаждут любви, чувственных наслаждений. Они рано созревают. Мария – исключение, у нее еще не было ни одного романа, хотя ей уже восемнадцать. Думаю, что в твоей стране дела с моралью обстоят лучше, чем здесь. У наших женщин полно незаконнорожденных детей, что само по себе проблема, и тяжкая. Но, опять-таки, что делать? Сам Господь милостивый дал нам завет любить друг друга и иметь детей! В поступках наших женщин нет скрытых помыслов. Отдаваясь мужчине, они не ищут положения в обществе. Они хотят любить и быть любимыми. Естественно и просто. И больше ничего. Они остаются верными до тех пор, пока ты их удовлетворяешь в сексе. Если это прошло – тогда другое дело. Зато они примерные матери и готовы пожертвовать всем ради своих детей, даже когда дети вырастают и начинают работать. Я понимаю, тебе трудно сдержаться, испытывая постоянное искушение. Но все-таки еще раз прошу тебя: останься в нашем доме. Я очень рад, что в моем доме живет такой мужчина, как ты.

Тем временем мы вошли в бар. Я так и не успел ему ответить или возразить. В баре, одновременно служившем бакалейной лавкой, насчитывалось около десятка посетителей. Мы заказали коктейль «Куба либре» – ром с колой. Несколько человек подошли к нам, чтобы пожать мне руку и произнести традиционное «добро пожаловать в нашу деревню». И каждый раз Хосе представлял меня своим другом, живущим у него в доме. Выпили изрядно, но, когда я поинтересовался, сколько мы должны, Хосе почти рассердился и выразил желание расплатиться за все. В конце концов мне удалось убедить хозяина взять деньги с меня.

Тут кто-то тронул меня за плечо: Мария.

– Пойдем домой, уже пора обедать. Больше не пей. Ты же обещал мне много не пить.

Ага, значит, перешла на «ты».

Хосе был занят разговором с соседом. Ничего ему не говоря, она взяла меня под руку и потянула к выходу.

– А отец?

– Оставь его. Разве можно с ним говорить, когда он пьет! Да я никогда и не разыскиваю его в кафе. Все равно не послушается.

– Тогда почему ты пришла за мной?

– Ты – другое дело. Энрике, ну пожалуйста, прошу тебя, пойдем со мной.

Взгляд ее был настолько светел и чист, а просьба высказана с таким обезоруживающим простодушием, что я безропотно последовал за ней.

– Ты заслуживаешь поцелуя, – объявила она уже у самого дома. И тут же притронулась губами к моей щеке, почти касаясь рта.

Когда Хосе вернулся, мы уже успели отобедать, расположившись за круглым столом. Пиколино с помощью самой младшей из сестер, кормившей его с ложечки, тоже принял участие в общей трапезе.

Хосе пришлось сесть за стол в гордом одиночестве. Он порядком нагрузился и поэтому понес еще с порога:

– Доченьки вы мои! Энрике-то вас боится. Так боится, что хочет уйти из нашего дома. А я ему говорю, чтобы оставался. А дочери мои, говорю, достаточно взрослые и сами разберутся, что можно, а чего нельзя.

Мария уставилась на меня широко раскрытыми глазами: в них читалось удивление и разочарование.

– Папа, если он хочет уйти, пусть уходит! Но я не думаю, что у других ему будет лучше, чем у нас, где его все любят. – И, обернувшись ко мне, добавила: – Энрике, не будь cobarde.^[8] Если какая-то из нас тебе нравится, а ты – ей, то почему надо бежать?

– Да потому, что у него жена во Франции, – вмешался отец.

– Сколько лет ты не виделся с женой?

– Тринадцать.

– Да, у нас тут все иначе. У нас любят не для того, чтобы заставить на себе жениться. Если женщина отдается мужчине, так только для того, чтобы его любить, и ни за чем больше. То, что ты женат и сказал об этом отцу, – очень хорошо: значит, ни одной из нас ты не можешь обещать ничего, кроме любви.

И она попросила меня остаться, не обременяя себя никакими обязательствами. Они все будут заботиться о Пиколино. Мои руки будут развязаны, и я смогу работать. А чтобы я не чувствовал себя неловко, она даже согласна принять от меня небольшую сумму в уплату за проживание. Может, рискнуть?

На раздумье времени не было. После тринадцати лет каторги все казалось так ново и неожиданно.

– Согласен, Мария. Пусть так и будет.

– Хочешь, я пойду с тобой на золотой рудник? Там можно поискать работу. Пойдем сегодня вечером, часов в пять, когда солнце уже сядет и станет прохладнее. От деревни до рудника три километра.

– Согласен.

Пиколино жестами и мимикой выразил радость по поводу того, что мы остаемся. Он был совершенно сражен тем вниманием и заботой, которыми окружили его девушки. Если я и согласился, то в первую очередь ради него. Конечно, рано или поздно я обязательно вляпаюсь здесь в какую-нибудь историю. А это как раз то, чего бы мне не хотелось.

Мысль, мучившая меня эти тринадцать лет и не дававшая покоя все это время, никак не укладывалась в обычное стремление побыстрее осесть в небольшой деревушке на краю земли ради красивых девичьих глаз. Нет, меня ждет дальняя дорога, и остановки должны быть как можно короче. Только чтобы перевести дух. И полный вперед! Тринадцать лет я боролся за свободу, и вот наконец она у меня в руках. Спрашивается, зачем? На это есть особая причина – месть. Прокурор, лжесвидетель, фараоны – у меня с ними свои счеты! И я не должен об этом забывать. Никогда!

Я вышел прогуляться и незаметно оказался на площади. Увидел магазинчик с вывеской «Проспери». Хозяин, должно быть, корсиканец или итальянец. Так и есть, магазин принадлежал выходцу с Корсики. Мсье Проспери превосходно говорил по-французски. Он любезно предложил мне написать рекомендательное письмо директору французской компании «Ла Мокупия», разрабатывающей золотой рудник в Каратале. Этот замечательный человек также вызвался помочь мне деньгами. Я поблагодарил его за все и вышел на улицу.

* * *

– Папийон, что ты здесь делаешь? Откуда ты, чертяка, свалился? С луны? На парашюте? Дай-ка я тебя обниму.

Высокий загорелый детина в огромной соломенной шляпе спрыгнул с маленького ослика.

– Не узнаешь? – И он снял шляпу.

– Большой Шарло! Вот это номер!

Это был не кто иной, как Большой Шарло. Взлом сейфов в кинотеатре «Гомон» на площади Клиши и вокзале Батиньоль в Париже – его рук дело! Мы обнялись как братья. Расчувствовались, на глаза навернулись слезы, но мы всё смотрели и смотрели друг на друга.

– Да, дружище, далековато занесло тебя от площади Бланш и каторги! Что, разве не так? Да откуда ты взялся, черт тебя побери? Одет как английский лорд и постарел даже меньше, чем я.

– Я вышел из Эль-Дорадо.

– И долго там сидел?

– Больше года.

– Что же ты раньше не дал мне знать? Я бы взял тебя на поруки, сделал бы соответствующую бумагу, и тебя бы сразу выпустили. Боже мой! Я слышал, что в Эль-Дорадо сидит кто-то из наших, но даже представить себе не мог, что там ты, дружище!

– Просто чудо, что мы встретились!

– Представь себе, Папи! Вся Венесуэльская Гвиана от Сьюдад-Боливара до Кальяо запружена беглыми каторжниками и ссыльными. А это от залива Пария первая земля Венесуэлы на пути беглецов. Немудрено с кем-нибудь да встретиться, поскольку все они без исключения проходят здесь. Разумеется, кроме тех, кто загнулся в дороге. Где остановился?

– У доброго человека по имени Хосе. У него четыре дочери.

– Знаю. Твой добрый человек – пират. Идем заберем твое барахло. Будешь жить у меня, а как же иначе?

– Я не один. Со мной приятель, он парализован, и я за него отвечаю.

– Какие могут быть разговоры! Сейчас и для него найдем осла. Дом большой, а negrita^[9] будет ходить за ним как мать.

Нашли второго осла и поехали к моим девчонкам. Боже, наш отъезд из дома этих добрых людей превратился в настоящую драму! И только после того, как мы пообещали их навещать и сказали, что и они могут приходить к нам в гости, девушки немного успокоились. Я никогда не устану рассказывать о необыкновенном гостеприимстве жителей Венесуэльской Гвианы. Мне было стыдно их покидать.

Спустя два часа мы прибыли в «за́мок» Шарло. Так он называл свое жилище. Большой дом, просторный и светлый, стоял на холме, возвышавшемся над долиной, которая тянулась от деревушки Караталь до самого Кальяо. Справа на фоне чудесной панорамы девственного леса виднелся золотой прииск «Ла Мокупия». Дом Шарло был срублен из твердопородного кругляка. Он состоял из трех комнат, прекрасной столовой и кухни. Два душа внутри и один снаружи – в огороде, ухоженном на славу. Все овощи для стола шли с огорода, и росли они превосходно. Во дворе жили пять сотен кур, кролики, морские свинки, поросенок и две козы. Все это теперь составляло богатство и настоящую радость Шарло, бывшего каторжника, специалиста по сейфам и четко спланированным кражам!

– Ну, Папи, тебе нравится мой шалаш? Вот уже семь лет, как я здесь. Я тебе говорил в Кальяо: здесь мы далеко и от Монмартра, и от каторги. Кто бы мог подумать, что настанет день, когда я буду радоваться этой тихой и мирной жизни? Что скажешь, приятель?

– Не знаю, Шарло. Я только что освободился и не имею на сей счет ясного представления. Ведь мы с тобой оба авантюристы и в молодости здорово почудили, это правда! И все же… меня немного удивляет, что ты счастлив и обрел покой здесь, в глухой деревушке. Впрочем, ты все сделал сам, своими руками. Думаю, тебе это стоило большого труда и немалых затрат. Видишь ли, я на такое не способен.

Уже в столовой за пуншем по-мартиникански Большой Шарло продолжил разговор:

– Да, Папийон, я тебя понимаю, тут есть чему подивиться. Ты сразу заметил, что я живу своим трудом. Восемнадцать боливаров в день – заработок скромный. Но у меня свое хозяйство. Глядишь, курочка вывела цыплят. Крольчиха окролилась. Коза принесла козлят. Помидоры уродились. В прошлом мы с тобой презирали многое, что сейчас приносит мне удовольствие. А вот и моя негритяночка! – Он повернулся к чернокожей девушке. – Кончита! Это мой друг Энрике, или Папийон. Дружили еще во Франции. Старый друг.