Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. Продолжение дня первого. Прошлое

Планировал написать о римском императоре Марке Юлии Филиппе в жанре небольшой новеллы, однако «новелла» разрослась сначала до трёх, а затем и до четырёх связанных меж собой, но при этом самостоятельных романов. Тому, что в итоге получилось, на мой взгляд, очень соответствуют стихи жившего в первой половине VIII века японца Ямабэ Акахито (в разных переводах), придворного поэта императора страны восходящего солнца Сёму. Творец писал в том числе в стихотворной форме «танка» («короткая песня»).

А поскольку имеющегося на русском материала от Ямабэ Акахито на «всё-про всё» не хватило (не осилил сию ношу, не потянул!), то поначалу я присмотрел ещё одного японца, который и сам творил, и поэзию других собирал: Отомо Якамоти (тут переводчик единственный – А.Глускина). Типа: и сам жил, и другим жить давал.

Если первые три книги (части) вытянули на своём горбу двое японских стихотворца, то для последней их сил уже не хватило. Потому и пришлось привлечь третьего, но не лишнего – Отомо Табито (в разных переводах).

Скажете, дескать, эклектика: лебедь, рак да щука? Типа совпадение? Не думаю! Во-первых, это красиво. Дальше можно было бы и не продолжать, однако мы не привыкли отступать, потому продолжу. Во-вторых, Бог любит троицу. А в-третьих, Отомо Табито был не абы кем, а отцом Отомо Якамоти – куда иголка, туда нитка, нельзя их разлучать.

Втроём ребята и потянули, и всю ношу целиком осилили, но не как лошадка, поднимающаяся медленно в гору и везущая хворосту воз, а как птица-тройка, мимо которой летит всё, что ни есть на земле.

…Соблюдая правила хорошего тона, также хотелось бы передать приветы и высказать признательность всем друзьям, а также непричастным за неоценимую помощь, оказанную в подготовке рукописи данной книги: Геродоту, Гераклиту, Гомеру, Павсанию, Апулею, Еврипиду, Овидию, Плутарху, Цицерону, Ливию Андронику, Ювеналу, Флавию Вописку Сиракузянину, Гаю Азинию Квадрату, Юлию Капитолину, Сексту Аврелию Виктору, Флавию Евтропию, Стефану Византийскому, Зосиму, Зонаре, Никострату Трапезундскому, Феликсу Якоби, Дмитрию Брауну…

Впрочем, стоп! Всех перечислять здесь не буду, а то на роман места не останется, отошлю к ранее опубликованным частям книги о другом римском императоре – о Галерии. Там все великие мира сего за личные заслуги и консультации мне (во сне и наяву) поименованы и отблагодарены.

У терм и внутри

«Берега Таго

Открывают полотна

Великой Фудзи.

Нитью вьющий с вершины

Тканями лёг белый снег…»

Ямабэ Акахито

…Quo vadis? Камо грядеши? Куда идёшь?

В сопровождении свиты и охраны римский император Филипп, родом этнический араб, только сегодня вместе со своими легионами прибывший с Востока в Рим и уже успевший побывать в державном сенате, верхом на арабском скакуне теперь направлялся в термы Каракаллы. Не только конь императора, но и все прочие жеребцы, задействованные в императорском эскорте, безжалостно давили копытами камни и землю великого италийского и мирового града, словно эти камни и земля были для них чужими.

И для двуногих, и для четвероногих.

Реальность всегда многоцветна, и нынешний законный владыка огромной империи, раскинувшейся в Европе, Азии и Африке, никогда не смотрел на мир через чёрно-белую призму, но сейчас всё многоцветье стало вдруг одноцветным, кристально белоснежным, как незримые христианские ангелы. Иные краски не просто померкли, а как будто умерли: император вот так, походя, ни за что ни про что, отправил их восприятие в игнор. Так впервые влюблённый юноша видит перед собой исключительно небесное создание без тени девичьих недостатков. И, казалось бы, причём тут небесные ангелы, ведь они бесплотны?

А ларчик просто открывался.

Всё объяснялось тем, что душа государя летела в бани, желудок жаждал алкоголя; либидо – секса, разум – власти; спина от переутомления хотела расслабиться и отдохнуть, а намозоленные ягодицы – выпрыгнуть из седла. Всё тело целиком настоятельно требовало массажа и вод: если уж не сугубо термальных, то разных температур. Потому сейчас и не было у бывалого любителя скакунов и бешеных скачек молодецкого гарцевания. И вид молодецкий… притупился.

Филипп словно принял на грудь духовную скрепу, а потом и все остальные радости мира. Внутри его черепной коробки вспыхнуло: «Я – государь всея Рима! Я не просто императорствовать – я державничать буду! Рачительно хозяйничать, ибо не временщик, а пришёл сюда всерьёз и налолго!»

Множество иных мыслей внезапно пробежалось по извилинам мужчины, но после уже обдуманной ключевой ни одну Филипп не успел ухватить за хвост, ибо все они быстро сбились в бесформенную кучу. Вздулись и взбурлили, как море во время бури, однако затем… из кипящей смолистой жидкости медленно выползло два потока: один поток – о любви и романтике (в дымке проплыл неясный образ юной весталки), второй – об абсолютной власти, кайфово развращающей абсолютно.

Про власть он подумал всего пару-тройку секунд, без деталей, а вот весталка в его сознании задержалась не на одну минуту. Филипп представил, как будто выговаривает ей за какую-то провинность, поучает, поглаживая при этом обнажённое девичье брюшко (кожа – чистый китайский шёлк из прямой, без посредников, дальневосточной поставки от зарубежного производителя-монополиста!):

– Ах, какая ты красавица! Пальчики оближешь! Жемчужина в раковине! Самый крупный бриллиант Рима! Как же ты можешь так думать? Как же ты можешь хотеть высказать мне такое? Как?! Впрочем, м-да, ты ещё ни звука при мне не издала. Мы не успели даже словом перемолвиться, ибо ещё ни разу не видели друг друга. Но… как же так можно себя вести пред своим властелином? Ты вся такая зажатая, а надо идти по жизни, дыша полной грудью. Если бы ты позволила, я бы сейчас каждую трещинку и жиринку на твоём пузике исцеловал! Каждую крапинку, каждую родинку и каждый прыщик! Даже большую бородавку чмокнул бы! И пупок не забыл бы! А потом бы и ниже опустился!

(Кажется, монахиня, в чьих хрустальных глазах на мгновение появилось мерцание, даже в фантазиях их владельца не позволила и самую малость, не говоря уж о том, чтобы ниже).

– Однако, что за незадача! Я в курсе, что ты, негодная, жаждешь от меня спрятаться! Как смеешь иметь такие желания? Живо покажи своё лицо! Как мне увидеть твой лучезарный лик? – прозревая внутри себя вместо черт девичьего образа лишь мутное пятно, словно простонал владыка Рима. – Скинь своё белое покрывало! Это всего лишь покрывало, а не паранджа и не хиджаб! Откройся, не стесняйся, отдайся!

В фантазиях Филиппа резко очертились улыбающиеся губы девушки, но мутное пятно, расплывшееся на лице выше носогубной борозды, в целом никуда не делось, лишь ненамного сократилось, скукожилось.

– Обещаю тебе небо в алмазах! – не унимался в своих фантазиях император, но, поскольку даже пятно вскоре растворилось в небытии вместе с улыбкой, он понял, что этим обещанием он завершил свой внутренний монолог-обращение к юной воображаемой весталке.

Над переносицей мужчины легла вертикальная складка, как червяк, словно в его сером веществе заиграл какой-то надтреснутый и горький мотив.

В голове императора разгулялась роза ветров, то ли расслабляя, то ли изнуряя, то ли выедая, словно жук-короед, его мозг изнутри.

*****

Вот и позади Капенские ворота Рима. Вот она, как на ладони, Аппиева дорога – та, что между Авентинским и Целийским холмами. А вот, наконец, и они, родимые! Бани, конечно же! Их восточная сторона, исполненная невыразимой притягательной силы. Центральный вход внутрь помывочного чистилища был именно отсюда: в самые недра какого-то там по счёту давно уже бессчётного чуда света. Или по крайней мере в одно из ключевых чудес Римской державы.

Всех посетителей, даже завсегдатаев, из терм загодя повыгоняли. Жёсткая силовая зачистка прошла ещё в полдень, хотя бани по замыслу их первого устроителя, императора Каракаллы, были общенародными, общественными. Так сказать, национальным достоянием. Стражи нынешнего императорского тела соблюдали правила техники его безопасности, а гражданское общество ничуть не возмутилось и даже не смутилось и не удивилось. Каждый член этого общества хотел жить долго и счастливо и рисковать своим собственным телом (и головой) в угоду всего населения города никакого резона не видел. Да и общества никакого не было, тем более гражданского.

– Со мной в термы войдут лишь двое охранников, самых верных, шустрых и сообразительных мавров! Остальным рассредоточиться в округе по всему периметру терм и стать невидимками! – сам не ведая почему, огласил сейчас император. Словно кто-то его за язык потянул или вообще вместо него потребовал от подчинённых.

Захотелось камерности и уединения?

Кажется, лишь у одного человека, затесавшегося в свиту Филиппа, ни к селу ни к городу мелькнула странная асоциальная, но ассоциативная мысль: «Две сабли не влезут в одни ножны¹». Если бы сам август или его сопровождение смогли эту мысль услышать или прочитать (по хитрым движениям зрачков её придумщика), или хотя бы о ней догадаться, в наглеце мгновенно был бы разоблачён персидский шпион, которого спецслужба смогла бы тут же обезвредить. Но ни император, ни его эскорт заглядывать внутрь черепной коробки смертного без её предварительного вскрытия не умели.

…Оранжевое солнце подмигнуло Филиппу, словно намекая, что на коже его лица нет веснушек, а надо бы их заиметь.

Владыка Рима не понял намёка, и потому его радость только усилилась, словно его усыпало осколками радуги (на небе не было ни единого облачка, не говоря уж о грозовых тучах). Молочный туман и сладостный дурман окутали все извилины и серое вещество его мозга.

*****

День уже давным-давно переломился и стал, поспешая, уходить в вечер.

Но солнце ещё никуда не спряталось. Оно сверкало во всю свою вечернюю мощь и не хотело сдаваться на милость победителя. Даже начав заходить, оно багровило полнеба, а потом покрыло янтарём толстую полоску свода, сверху примыкающего к горизонту.

Изредка наполненные ветром облака, словно паруса, несли свои воздушные тела-посудины по небесной лазури и прочему небесному разноцветью.

Филипп соскочил с коня и двинулся по аллее, с обеих сторон которой издавала свой манящий эфирный дурман хвоя вечнозелёных кипарисов. Пронзённый и пропитанный этим душистым ароматом, император присел на корточки, потом пятой точкой на скрещённые ноги и двумя руками рефлекторно провёл по лицу, словно оглаживая или имитационно омывая его от пота и пыли. До того плотно сидевшая на голове диадема, будто случайно задетая вертикальная доминошка, нелогично сползла вправо (а может, и влево) и готова была вот-вот свалиться на землю к ногам, но мужчина успел ухватить её за золотой лавровый лепесток.

«Матерь Божья! – подумал властитель Рима о головном уборе далёкого царя-предшественника, вглядываясь в инсигнацию и одновременно вспоминая профиль Каракаллы на монете с названием антониниан. – Корона, которая только что возлежала на мне, морально устарела! Не физически, а именно морально. Она ровно такая, как на макушках первых римских царей, а ведь император Каракалла давно придал этому знаку высшей власти особую остроту, ускоренный взлёт, а не свободное падение. Кроме остроты и взлёта, ещё и современное звучание! Друг Каракалла носил иной фасон! Завтра же закажу новую. В истории я должен остаться в лучистой, как диск солнца, диадеме».

Цепочка ассоциаций возникла потому, что в детстве Филипп подолгу вертел в руках «двойной денарий», эту «деньгу Каракаллы», и в память мальчика навечно врезался образ головного убора, водружённого на затылок властителя Рима тех времён. Пацан – что бык: втемяшится в башку какая блажь, колом её оттудова не выбьешь! Сейчас этот образ как раз и всплыл: голова Каракаллы в короне с высокими заострёнными кверху лучевыми шпилями.

«Ах, не забыть бы точно такую же диадему заказать! – думал Филипп, пытаясь зарубить это себе если не в мозгу, то на носу. – Не старую же лавровую рухлядь всю оставшуюся жизнь носить, пусть она и из золота высшей пробы!.. эээ… А что, если сразу шапку Мономаха или Большую императорскую корону? Нет-нет, этого и вовсе никто не поймёт! Опять чей-нибудь злой язык да ляпнет, что я с дуба рухнул или что я настолько круто опередил свой век, что из зависти повсюду разнесётся и понесётся: таких уникальных провидцев в реальной жизни не бывает! Так и скажут: мол, император сноб и вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа!»

– Эй, стража! Отвезите золотой венец во дворец, где я сегодня буду ночевать! Головой мне за эту диадему в ответе!

Из глубин его подсознания всплыло и несколько раз повторилось загадочное слово: «Амортизация… амортизация… амортизация…»

Примерно так узкому кругу самых продвинутых римлян по ночам в виде латинских букв и образа нагой девы снилось это сладкое слово свобода.

*****

Грандиозный банный комплекс раскинулся на платформе («Уж не цифровая ли она?» – мельком подумал император) площадью гектаров в десять. С запада платформа упиралась в Авентин и даже могла сойти за своеобразное продолжение холма, а восточная её часть нависала над великолепной лощиной.

Платформа покоилась на высокой и мощной арочной конструкции, внутри которой были устроены склады с цистернами как для воды, так и топлива для её нагревания и выпускания пара. Вокруг всего пространства буйствовал лиственный и хвойный национальный парк, где в хорошую погоду любили прогуливаться горожане как до принятия бани, так и после.

…Дорожка, по которой двигался теперь Филипп, вела к центральному входу то ли с цельными литыми бронзовыми дверями, то ли со створками, облицованными пластинами из бронзы, но однозначно в обрамлении мраморной выкладки. Пройдя через арку, император оказался во внутреннем дворе терм. Справа и слева вытянулись ряды мраморных колоннад разных архитектурных ордеров. Грандиозный имперский размах!

Даже в месте для очистки тел от пота и грязи чувствовалась великая мощь Римской державы.

Мужчина резво пересёк дворовое пространство и вошёл в один из правых вестибюлей громадного здания. Всего входов в баню было четыре: два с левой и два с правой стороны строения. Во всём царила то ли зеркальная, то ли осевая симметрия – две половинки постройки были как будто до мелкой детали идентичны друг другу.

В холле (ровно такой же был по левую сторону от невидимой, мысленно прочерченной оси) в шеренгу выстроились полуголые в набедренных повязках и любопытные рабы с горящими взорами или бегающими глазками. Банные служки никогда вживую не видели римских государей (прежние сюда не хаживали, посещая лишь свои императорские или частно-олигархические термы), а потому смотрели на священный живой объект во все глаза, нимало не заботясь о том, что их глазные яблоки повылезают или повыскакивают из орбит, полопаются, вытекут или сломаются, оставив глазницы зиять пустотой.

– Что вы тут делаете, бездельники? – встрепенулся император, нахмурясь. – Я велел очистить помещения ото всех! От любой нечисти! Хочу тихой камерной обстановки… Что тут ещё за многолюдство? Неужели моя служба безопасности столь профнепригодна? Или в ней завелись… жучки, кроты и крысы?»

– Без нас никак нельзя! Мы принимаем одежду у посетителей! Если надо, то и спинку потереть можем! – вразнобой, перебивая друг друга, заговорили банные служки.

– Все сразу?

– Поочередно!

– У меня тогда от спинки ничего не останется! Мыться сегодня я буду один! Мои двое телохранителей не в счёт, они раздеваться не намерены и останутся грязными. Да и вообще дальше этого места они не двинутся. И на мне нет столько одежды, чтобы на всех вас хватило хотя бы по одному… предмету моего туалета!

– Каждый из нас готов принять у вас плащ, тогу и тунику, о, Величайший! – хором воскликнули рабы, словно заученное, и каждый из них при этом подумал: «Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня!»

Не по чину припоздав, появился и засуетился директор терм:

– Ах, бяда! Кто-то из моих подчинённых тормознул и забыл убрать отсюда весь этот биомусор! Я разжалую ослушника и отошлю в каменоломню без права помилования или условно-досрочного освобождения… Ну-ка, скотобаза, все брысь отсюдова! Кругом!!! Шагом… нет, бегом марш! Одна нога здесь – другая там! Грек Андроник, ты, как самый сообразительный и расторопный, останься и прими у Его Величества его царское облачение!

«Вот умный человек! Зрит в корень! Проницательный! – мысленно похвалил директора император и почувствовал, как за его спиной медленно, но верно стали разворачиваться и в конце концов раскрылись мощные крылья. – Конечно же, император – это и есть царь! А на царе, само собой, и шапка не горит, и облачение царское! Но царь должен быть скромным и никогда не показывать своим холопам, что он для них… Бог!»

Раб Андроник, всячески изгибаясь и извиваясь, потянулся к императору за одёжкой, однако, словно слепец, никаких крыльев у государя не обнаружил, а потому поскользнулся на ровном месте и протянул ножки. Вернее, вытянул их, вытянувшись и сам в полный рост. Туника грека, прилипнув к мокрой мозаике, которой был выложен пол, задралась почти до пояса. Цепкий взгляд императора приметил, что ляжки и голяшки раба были покрыты сеткой варикоза: словно нарочито рукой мастера тонкой кисточкой виртуозно разрисованы. Фу, какая гадость!

Андроник как ни в чём ни бывало поднялся и снова потянулся за царским нарядом.

– Стоп! – остановил банного служку Филипп. – Мой прикид из рук в руки примет только шеф этого заведения! Негоже лилиям прясть!

…Кому было вышестояще велено, тот и принял прямо в холле.

Директор, которому оказали такое высокое доверие, был счастлив.

Раненый Андроник (повреждена коленка, на пятерне вывихнут палец, шишка на лбу) остался не у дел. «Теперь лишь прозябанье – мой удел», – печально подумал раб, вздыхая.

*****

Император, ни на кого не глядя, прошёл дальше – в аподитерий. Это было именно то самое место, где и завсегдатаи, и нечастые посетители освобождались от всех своих одежд.

Директор терм засеменил за повелителем Рима.

– Значит, так! – повелел уже абсолютно голый император главному банщику, осознавая, что в раздевалке ему делать абсолютно нечего, ибо оголился раньше положенного места. – К тому моменту, как я начну релаксировать в горячей ванне из кварцевого порфира или… в руках массажиста… или даже ничего ещё не начну, разыщи-ка мне в Риме…нет, не гида-экскурсовода – этот мне потребуется лишь завтра с утра, когда я двину в амфитеатр Флавиев… в общем, разыщи-ка мне сегодня по делу срочно и доставь сюда…

– Да кого же? – вырвалось у нетерпеливого директора терм.

– Да-да, именно его!

– Кого?

– Его! Выполнять приказ, я сказал! Живо!

– Я в курсе, что вы грезите Большим цирком! Кажется, я понял, кто вам так срочно понадобился. Эксперт по истории возникновения в Риме гладиаторства как феномена? Я прав?

– Доставить его сюда, я сказал! – двусмысленно рявкнул Филипп. – Кругом! Бегом марш! Десять раз повторять не буду! Наложу санкцию в виде клетки со львом!

«Пойти туда, не знамо куда, найти то, не знамо что», – загрустил директор, но тут же вспомнил слова, которыми в таких случаях всегда успокаивала его мудрая супруга: «Опечалился чему»? – говорит она ему…

Увидев перед глазами, словно вживую, образ жены, главный банщик Рима воспрял духом. Он вернулся в холл и, приманив указательным пальцем растерянного Андроника, назначил его старшим над прочими рабами-банными служками и всех оптом отправил на розыски нужного эксперта:

– Достать хоть из-под земли! Головой за результат отвечаете! Головами!!!

В термах. Тепидарий. Ещё один араб

«Вот расцвела в саду моём гвоздика,

Что посадила милая моя,

Мне говоря:

"Когда настанет осень,

Любуясь на неё, ты вспоминай меня!"…»

Отомо Якамоти

Филипп, полностью разоблачённый, двинулся дальше – в большой соединённый с аподитерием и одновременно смежный с вестибюлем крытый зал о трёх стенах. Оттуда, где отсутствовала четвёртая стена, открывался манящий вид на бассейн-фригидарий, наполненный даже не прохладной, а холодной водой, пусть и не ледяной: откуда было в Риме в августе взяться арктическим или антарктическим льдам!

Крыши над бассейном не нависало – под открытым небом поплёскивалась, отражая лучи дневного светила и искрясь, кристально чистая и прозрачная вода. Солнце, и правда, заливало атмосферу и поверхность бассейна своим теплом и лаской – это потому, что за стенами помещения и в вышине ясной погожей погодой бесновался август.

Дышалось легко. Мужчина вдохнул полной грудью, смежил веки, и вдруг солнце, зазвенев, лопнуло над ним. Бултых – император с разбега сиганул в воду, не вспомнив поговорку о необходимости предварительного получения знаний о броде.

Не ласточкой нырнул, а прыгнул солдатиком по стойке смирно, вытянув руки по швам! Он же как-никак не только сенаторский император, но и солдатский! Вернее, не столько первый, сколько второй. Ведь поначалу-то именно легионеры набросили на его плечи пурпурный плащ, а вместо диадемы в качестве символа-суррогата нахлобучили ему на голову походную цепь и прогорланили: «Ave Caesar! Ave Augustus!» – не будь у них в руках мечей и не поддержи они его не просто словом, но изъятым из ножен оружием, никакой сенат делу не помог бы. Да и не смог бы сам Араб сделать то, что сделал не далее, как сегодня сразу по прибытии в Рим – не то что войти в курию Юлия, а даже приблизиться к сенату, окончательно узаконившему его власть.

…Поплавав, поныряв, полежав на воде, Филипп вышел на мрамор и мозаику суши.

– Вот! – отряхиваясь, скромно проговорил император почему-то вслух. – Пятидесятиметровку я проплыл туда-сюда за один миг. Эх, маловата кольчужка… эээ… короток бассейн! Не бассейн, а какое-то корыто! Был бы он подлинней, я бы и стометровку одним махом преодолел! – [длина бассейна, который проплыл император, была ровно 58 метров]: – Я и вольным стилем могу, и брассом, и баттерфляем, и на спине, и комплексно, хоть никогда прежде и не пробовал! Меня интуиция всему обучила! Талант, словно второе дыхание, открылся! Не талант – гений, парадоксов друг!

– О, государь, вы настоящий спортсмен! Осмелюсь вам доложить…– в умилении залопотал вернувшийся к своему повелителю директор бани и хотел было от восторга захлопать в ладоши, но в последний момент удержался, оставив на потом водружение вишенки на торт.

– Что такое?

– Вы уникальный человек! В бассейн с холодной водой все наши прежние клиенты прыгали лишь после тёплых вод или даже горячих ванн и кабинок-саун… А вы… а вы… а вы!.. Вы не подвластны сплетникам досужим! Слава государю! Уж коли кто как человек уникален, тот и как царь – не менее! Вот какое у меня сложилось о вас свободное и независимое мнение! Оно моё личное, никем не ангажированное! От сердца оторвал… эээ… из самого сердца вырвалось! Из глубины веков… эээ… из глубины души! И в нашей римской бане все ровно так же думают!

Филипп улыбнулся, в его извилинах скользнула мысль: «Попробовали бы они думать иначе!»

Скромничая, он стиснул зубы, сдвинул брови и строго спросил:

– Не хочешь ли ты, мерзавец, заявить мне, что сегодня Штирлиц, как никогда, оказался близок к провалу?

– Нет, что вы, что вы, о государь! Я просто хочу предостеречь! Как бы вам по неосторожности или по неопытности не простудиться и не умереть! Со здоровьем нельзя шутить!.. Кстати, что это у вас там в руках? Что-то острое и в бане явно лишнее, плавать и ним неудобно…

– Не видишь, что ли? Дротик!

– Его нужно было сдать в раздевалке! Такие у нас правила! Вход на водные процедуры с колюще-режущими предметами строго воспрещён!

– Что такое?

– Таковы правила безопасности и хорошего тона. Их не я выдумал, они испокон веков такие. Нам их отцы и деды завещали, а мы сберечь им обещали. И, кстати, дротик и дальше будет мешать вам мыться, париться, пиариться, спать, дремать, кемарить, мечтать и принимать массаж… Упаси Юпитер, ненароком сами себя пораните! Драгоценная кровь прольётся.

– Не столь драгоценная, сколь священная! Но и драгоценная, разумеется, тоже…

– Вот именно! И кто тогда отвечать будет? Вергилий, Цицерон или Овидий? На меня ведь все грехи свалят… Так ведь? Кто отвечать будет?

– Я бы сказал, что Пушкин, но вообще это не твоего ума дело! Omnia mea mecum porto! Во всякое случае кое-что из mea mecum ношу с собой всегда, из рук не выпуская, иначе найдутся охотники до чужого добра… И вообще слишком много вопросов задаёшь, директор! Я ведь могу и с должности снять, и язык укоротить! – в императоре словно проснулась жажда заставить мир вокруг себя замолчать.

– Молчу, молчу… – успокоил Филиппа начальник бани, будто эту жажду почувствовав.

*****

Государь шагнул в тёплый бассейн-тепидарий и мгновенно (и снова) почувствовал… блеск державной имперской мощи и роскоши, новый прилив першения в горле и нарастающую слякоть в слизистой полости носа. Всё потекло, и всё – из него. «Точь-в-точь, как у Гераклида! Один в один!», – подумал император, а вслух наставительно заявил, уперев зрачки сначала в переносицу, а затем в наполненные подобострастием глазницы директора бань. Отрефлексировал:

– Мы с тобой в Париже нужны, как в римских термах – лыжи!

– Где-где? – то ли не понял смысла, то ли вовсе не расслышал фразы шеф заведения.

– Вот глухня! В Лютеции Паризиоруме. Ныне эта деревня так зовётся!

– Что-что?

– Лыжи!

– Эээ…

– Да копья же! Копья на длинных древках, Фавн тебя подери! Они и там, и тут без надобности! Потому я и взял с собой только короткий дротик! Стой! Стой! Стой! Куда ты вдруг побежал?

– Вас спасать! Нутром чую, что кто-то чужой с недобрыми намерениями только что пробрался в нашу тихую парно-водную обитель! Я в этой бане любой шорох или движение воздуха нутром чую! Такое у меня чувствительное нутро! Надо остановить злодея, пока не поздно!

– В смысле?

– Пока он не зашёл слишком далеко!

– Тогда беги! Одна нога здесь, другая там!

Директор терм рванул в сторону центрального входа в банный комплекс.

Император остался в тепидарии один, но ненадолго. Шеф заведения вернулся так быстро, словно никуда и не исчезал:

– О повелитель! К вам на приём рвётся какой-то пошлый… эээ… ушлый грек! Я его поймал, арестовал и, как полагается, по описи сдал вашей страже. Он утверждает, что ему по делу и срочно…

– В Париж?

– Нет, не Лютецию Паризиорум! У него вопрос жизни и смерти… эээ… только смерти без жизни!

– Так пусть умрёт! Никто его не неволит и на этом свете тем паче силком не держит…

– Он утверждает, что, если я не пропущу его к вам, меня распнут или отправят в клетку к хищникам. Да я и сам настоятельно рекомендую вашему величеству принять его и выслушать. Я увидел в его глазах присутствие какой-то великой тайны. Я умею читать не то что по глазам, но даже по пустым глазницам. Этот ушлый грек не о своей смерти печётся…

– О чьей же?

– Ромула!

– Какого ещё Ромула? В моём окружении нет такового…

– Брата Рема! Основателя Рима! Я нутром чую, что он раскрыл вековую тайну места, где похоронен наш первый и самый великий царь…

Филипп, как от удара молнии, чуть не подскочил в воде. Вернее, подскочил, но не пошёл по ней, аки по суху, а живо выполз на «берег» в чешуе, как жар горя и как один-единственный римский богатырь, а не тридцать три варвара-гипербопейца:

– Зови! Впусти! Живо!

К стопам принявшего вертикальное положение государя, с которого струйками стекала тёплая влага, вскоре пал эллин Дионисий.

Император подозрительно оглядел распластавшуюся перед ним словно гуттаперчевую фигуру мужчины и рявкнул:

– Если ты мошенник, то за мной не заржавеет! Без разговоров сразу на кре… на плаху отправишься!!! Чуешь?

– Чую, великий государь!

*****

Филипп, обнажённый до состояния «в чём мать родила», молча и долго, не перебивая, слушал то сбивчивый, то велеречивый рассказ грека Дионисия, который то ли всё ещё числился рабом сенатора Геренния Потента, то ли уже стал вольноотпущенником, свободным человеком и полноправным римским гражданином.

Эллин говорил, говорил, говорил без умолка, как будто боялся, что его отправят если не под арест и не на крест, то на плаху и он может не успеть изложить всё в подробностях и без утайки, до дней последних донца. Тут были, конечно, и тысячи тон словесной руды, и горы плевел, и груды прочего фонематического и лексического мусора, но всё произнесённое было неспроста, а единого слова ради. Пусть это слово и обратилось в конце речи нежданного пришельца сначала одним сложносочинённым предложением, а потом пулемётной очередью-серией простых (а мысль изречённая есть ложь):

– Никакой я не эллин и не раб, а араб, мне мама перед самой своей смертью в этом по секрету призналась! Чтобы никто этого не услышал, она потребовала, чтобы я склонил своё ухо низко-низко, к самым её губам, и едва слышно нашептала мне: «Сын мой, вся наша семья – чистокровные арабы! Мы – свои среди чужих и чужие среди своих! Ищи себе подобных!»

– Прямо так и нашептала? Ты ничего не попутал? Это же наш… родовой шифр!

– Слово в слово! Это так же верно, как то, что и вначале было слово! И я теперь не смею скрывать этого от вас! Не имею никакого права! Ни морального, ни юридического! Вам положено это знать! Я араб и на этом точка!

– Неужели и ты тоже?

– И я!.. эээ… Я не первый?

– Думаю, что даже и не последний!

– А кто ещё?

– Да есть тут некоторые… Чем докажешь свою добротную родословную?

– Кровью! Вот те крест! – не моргнув глазом, осенил себя знамением Дионисий.

«И как у них у всех получается довести это сладкое слово кре… кре… кре… до логического совершенства?!» – болезненно подумал император, вслух заключив не столько констатацией, сколько заманчивым деловым предложением:

– Моя благоверная точно бы поверила! Значит, и я тебе верю, честный человек! Хочешь стать сенатором Рима и с завтрашнего дня начать протирать свою тунику в курульном кресле курии Юлия?

– Эээ…

– Не можешь – научим! Не хочешь – заставим!

– Мои желания – это ваши желания… эээ… ваши желания – это мои желания… эээ… короче, чего изволите, государь, так тому и быть, того мне и не миновать! Я ваш навеки! Предан без лести! Весь мой арабский род предан отныне вашему роду! Да и не только отныне, а всегда был предан, вот только сейчас появилась возможность заявить об этом официально!

Император продолжал стоять перед новым фаворитом целиком обнажённый, открытый всем ветрам назло, без устали разминая в правой руке… древко дротика (если нечто висит на сцене в первом акте пьесы, то когда-нибудь оно должно выстрелить):

– Эй, кто-нибудь! Стража! Доставить мне сюда негодяя-сенатора по имени Геренний Потент. Тут на его место в элите Рима появился более удачливый… эээ… способный претендент! Нужна ротация кадров! Кадры решают всё!