Русское масонство

Третий период (1761–1792): поиски высших степеней и победа розенкрейцерства (научное масонство)

Из сказанного на предшествующих страницах вытекает, что масонская деятельность в Петербурге во второй половине семидесятых годов носила хотя и беспорядочный, но очень оживленный характер. Сами шатания братьев из стороны в сторону, неожиданные переходы от одной системы к другой – от Строгого Наблюдения к английскому масонству, от Елагина к Циннендорфу, далее от шведско-берлинской системы к шведскому тамплиерству и, наконец, от шведской системы к розенкрейцерству, – все это свидетельствует о том, что в русском масонстве стали проявляться какие-то новые, лихорадочно-беспорядочные искания, что русское общество стало предъявлять к масонству новые требования и жадно искать в нем ответы на пробудившиеся вопросы. Уже шведско-берлинская система в противоположность английской дала некоторое удовлетворение масонам, искавшим истины: здесь они, по словам Новикова, «усмотрели великую разность, ибо тут было все обращено на нравственность и самопознание, говоренные же речи произвели великое уважение и привязанность»^[68]. Но тем не менее рейхелевское масонство скоро разочаровало большинство братьев, и причина этого явления легко может быть разгадана; тот же Новиков указывает на нее, говоря: «Привязанность всех к сему масонству умножилась, а барон Рейхель больше четырех или пяти, не помню, градусов не давал, отговариваясь тем, что у него нет больше позволения, а должно искать». Здесь, в этих словах, вся история дальнейшего развития масонства в России: ясно, что «нравственные преподаяния» масонства первых трех степеней перестали удовлетворять русских братьев – воспитанные вольтерианством умы требовали иной пищи, сообразно с пробудившейся жаждой просвещения, но пища эта должна была иметь противоположный вольтерианству, не скептический, а непременно религиозно-идеалистический характер, не разрушая, а укрепляя и разумно обосновывая врожденные начала нравственности и религиозности. Так как вольтерианство опиралось на западноевропейскую науку, то и борьба против него необходимо нуждалась в том же оружии, выходившем за пределы бледного масонско-христианского нравоучения. Такая именно «наука» сделалась насущнейшей потребностью русской интеллигенции и, при слабом развитии критической мысли, должна была привести в конце концов к страстному увлечению масонской мистикой и натурфилософией. На этой почве действительно и сошлись лучшие русские масоны всех, даже враждебных друг другу систем (Елагин и Новиков, например). Мы еще вернемся к посильному определению общественного значения этой масонской науки, когда ознакомимся с ней подробнее, теперь же перейдем к описанию внешнего процесса наших масонских исканий в конце семидесятых и начале восьмидесятых годов.

Мы относим сюда время увлечения русских масонов шведским тамплиерством, хотя и считаем начало третьего и последнего периода интенсивной жизни русского масонства XVIII века лишь с 1781 года (с путешествия Шварца за границу), потому что чувство неудовлетворенности этой системой было главной причиной введения у нас розенкрейцерства и наиболее ярким показателем того, в какую сторону были направлены стремления русских братьев.

Храм Братства розы и креста на гравюре Даниэля Мёглинга, 1618 г.

Итак, желание проникнуть в тайны высших степеней, не получившее удовлетворения в рейхелевском масонстве, навело русских братьев на мысль обратиться за новыми «градусами» к западноевропейским источникам. Принадлежа ранее к шведско-берлинскому масонству, они, естественно, прежде всего подумали о Швеции, тем более что в этом направлении задумал действовать авторитетный среди не примкнувших к союзу братьев мастер ложи Аполлона Розенберг. Брат этого Розенберга играл значительную роль в шведском капитуле, и через его посредство русские масоны получили уверение, что в Швеции «были бы в высшей степени склонны оказать русским братьям содействие к приобретению больших познаний»^[69]. Для этой цели воспользовались пребыванием в Стокгольме князя Александра Борисовича Куракина, отправленного в Швецию для нотификации королю брака наследника с вюртембергской принцессой Софией Доротеей. Вернувшись в 1777 году в Петербург, Куракин привез с собой конституцию для введения высших степеней шведской системы (Строгого Наблюдения), и в 1778 году был основан в Петербурге капитул Феникса, известный братьям-масонам под именем Великой Национальной ложи шведской системы, а 9 мая 1780 года учреждена директория для управления подчиненными ей ложами^[70].

Став, таким образом, в тесную зависимость от Швеции и от главы шведского масонства герцога Зюдерманландского, русские масоны думали, что наконец получат оттуда высшие орденские познания, но скоро им пришлось в этом жестоко разочароваться. Петербургский капитул тщетно ожидал из Стокгольма этих познаний, которых, вероятно, не имела и сама Швеция. Есть известие, что для получения их был отправлен в Стокгольм сам Розенберг. Вернувшись, он прежде всего потребовал за привезенные им акты 1400 рублей. Братья хотя и считали его требования чрезмерными, тем не менее заплатили деньги: каково же было их негодование, когда в привезенных актах не оказалось ни одним словом более того, что они давно уже получили от Рейхеля!^[71] Среди братьев поднялись тогда раздоры, кончившиеся исключением из ордена Розенберга вместе с его братом^[72].

Не удовлетворенные, таким образом, шведскими градусами, наши масоны к тому же крайне тяготились своей тесной зависимостью от Швеции, навлекавшей на них подозрения со стороны правительства: так, в 1779 году петербургский полицеймейстер Лопухин, по приказанию начальства, два раза был в гагаринских ложах «для узнания и донесения ее Величеству о переписке их с герцогом Зюдерманландским»^[73]. Как раз в конце того же года произошло событие, окончательно погубившее шведское масонство в глазах Екатерины и всех русских братьев: герцог Зюдерманландский издал декларацию, в которой неожиданно для всего мира объявил Швецию девятой провинцией Строгого Наблюдения, приписав к ней в числе других местностей и всю Россию. Поступок его вызвал среди русских масонов чувство глубокого возмущения и страха за судьбу ордена в России. Действительно, вскоре после того «осторожная монархиня… приказала высокопочт. брату Елагину закрыть» ложи Гагарина; «после чего братья Гагарин и Турчанинов^[74] уехали в Москву и стали учреждать там ложи, которые тайно работали по шведской системе»^[75]. Тогда закончилось доминирующее значение Петербурга в истории русского масонства: первенствующая роль переходит теперь к московским ложам, в которых сосредоточились к тому времени лучшие русские интеллигентные силы.

Дальнейшая история шведской системы в Петербурге может быть передана в нескольких словах. Несколько лет спустя по закрытии гагаринской ложи в Петербурге открылась по шведской системе ложа Александра с десятью степенями (мастер стула Фрезе, затем врач Шуберт), далее уже от нее – ложи Дубовой долины (Zum Eichtal, мастер стула учитель Леонарди) и Аполлона (мастер стула брат Розенберга). Пока эти ложи работали негласно, они существовали беспрепятственно; но когда в одной из них^[76] было устроено торжественное траурное заседание в память адмирала Грейга, Екатерина велела закрыть все ложи этой системы^[77].

Переезд Гагарина не внес особого оживления в московские ложи: к шведской системе присоединились здесь ложи Трех мечей, Аписа, основанная незадолго перед тем (в 1779 году), Трех христианских добродетелей, работавшие раньше по английской системе, и Осириса, принадлежавшая, как мы знаем, к рейхелевскому масонству. До этого, то есть раньше 1781 года, в Москве действовали еще ложи Клио, английская, Латоны (очевидно, циннендорфская), Трех знамен (мастер стула П. А. Татищев, Строгое Наблюдение) и, по показанию Новикова, одна или две ложи «настоящих французских».

Среди главарей московского масонства главное место занимал бывший сотрудник Рейхеля князь Н. Н. Трубецкой, мастер ложи Осириса, не примкнувший к союзу Елагина и Рейхеля и в 1778 году соединившийся с Гагариным «на некоторых условиях». Вообще же московские ложи сильно страдали от отсутствия стройной организации и единства, и развитие здесь масонства шло по сравнению с Петербургом очень туго вплоть до тех пор, пока во главе его не стали главные деятели московского братства – Новиков и Шварц, приехавшие в Москву в одном и том же 1779 году – один из Петербурга, другой из Могилева. Они дали мощный толчок быстрому развитию масонства во всей России, положив начало самому блестящему периоду его существования, связанному с введением розенкрейцерства.

Новиков, по его словам, вступил в масонство еще в 1775 году в Петербурге, находясь «на распутье между вольтерианством и религией». Подобно многим лучшим людям эпохи, он впал в глубокий разлад с самим собой и «не имел краеугольного камня, на котором мог бы основать свое душевное спокойствие». В таком состоянии духа он «неожиданно попал в общество». Вначале, как и Елагин, он, по-видимому, не нашел в масонстве этого «краеугольного камня», так как хотя ему и были открыты при вступлении три первых градуса английского масонства, однако последнее ему не понравилось: он нашел здесь слишком мало нужных ему «преподаяний нравственных». Тем не менее Новиков не только не воспользовался данным ему при вступлении правом выйти из ордена^[78], если найдет в нем что-либо «противное совести», но даже в том же году, в числе 9 братьев, способствовал учреждению новой ложи, во главе которой стал майор Я. Ф. Дубянский^[79]. Причиной этого обстоятельства было, по его же словам, то, что «употребление сделало привычку, а привычка – привязанность и любопытство к учению масонства и изъяснению гиероглифов и аллегорий»^[80]. Полученная здесь Новиковым четвертая степень английского масонства, однако, его не удовлетворила: услышав, что «истинное масонство привезено бароном Рейхелем из Берлина», он и его сотоварищи добились учреждения для них (через Розенберга) новой ложи уже по шведско-берлинской системе. Это была, конечно, ложа Латоны, в которой Новиков занял в 1777 году место мастера стула, освободившееся после отказа И. П. Чаадаева от соединения с рейхелевскими ложами^[81]. «Тут, – показывал Новиков, – было все обращено на нравственность и самопознание, и изъяснения произвели великое уважение и привязанность». Новиков вскоре познакомился со многими выдающимися масонами – Н. Н. Трубецким, Херасковым, Гагариным. «Привязанность всех к сему масонству умножилась», а между тем ревность братьев не находила себе, как мы знаем, у Рейхеля требуемой пищи, так как он не давал высших степеней. Тем не менее по введении у нас шведского масонства Новиков не перешел на сторону Гагарина, хотя и был во время пребывания своего в Москве в 1778 году «почти насильно» принят в седьмую степень его системы. «Градус дан был рыцарский, – рассказывает Новиков, – и он мне совсем не полюбился и показался подозрительным». Рыцарские степени не привлекали его потому, что ему не были нужны ни пышные церемонии, ни фантастическая история тамплиерского ордена, преподававшиеся в этих высших степенях. Потому же, конечно, Новиков относился с недоверием и к «так называемому стрикт-обсерванту».

В 1779 году Новиков переехал в Москву и вскоре встретился здесь с будущим главой русского розенкрейцерства. «Однажды, – рассказывал Новиков впоследствии^[82], – пришел ко мне немчик, с которым я, поговоря, сделался всю жизнь до самой его смерти неразлучным». Шварц уже давно был ревностным масоном и в Могилеве, где он жил в качестве гувернера в доме А. М. Рахманова, «держал молоток» в ложе, работавшей по ненавистной Новикову стрикт-обсервантской системе. Поэтому вначале последний «хотя и весьма полюбил его за его отличные дарования, ученость да за заслужливость», но о масонстве в течение почти двух лет со Шварцем «не говорил ни слова и крайне остерегался допустить и его говорить об этом, потому что… почитал его стрикт-обсервантом»^[83].

Розенкрейцерская Пансофия. 1618 г.

Между тем дела масонские шли в Москве плохо: главная из лож, князя Трубецкого, «весьма умалилась, и члены отставали». Тогда, вспомнив совет Рейхеля, что «ежели хотеть упражняться в истинном масонстве, то надобно иметь ложу весьма скрытую, состоящую из весьма малого числа членов скромных и постоянных и упражняться в тишине», наиболее ревностные масонские братья учредили своеобразную ложу Гармонии, в состав которой вошли князь Н. Н. Трубецкой (ложа Осириса, шведской системы), Новиков (ложа Латоны, шведско-берлинская), М. М. Херасков, И. П. Тургенев, А. М. Кутузов и другие. Допущен был в эту ложу и Шварц на условии, «чтобы он об стрикт-обсервантских градусах ничего и не говорил». Ложа была названа «сиентифическою», то есть имела в виду научную сторону масонства, но формальных собраний она не имела, и братья собирались только для совещаний о ее устройстве и в особенности о том, «как искать вышних градусов». Впоследствии были еще приняты князь Ю. Н. Трубецкой, по убеждениям Шварца П. А. Татищев (мастер ложи Трех знамен, Строгого Наблюдения), И. В. Лопухин и С. И. Гамалея. На одном из этих совещаний Шварц предложил отправиться в Курляндию и достать там от знакомого ему мастера Курляндской ложи «продолжение рейхелевских градусов». Воспользовавшись предстоявшей поездкой Шварца за границу в качестве воспитателя сына П. А. Татищева, члены ложи Гармонии поручили ему искать в Курляндии и в Берлине «истинных актов», в случае же неудачи ему было разрешено «узнать, где найти оное [то есть истинное масонство] можно»^[84].

Приехав в Митаву летом 1781 года, Шварц получил от мастера Курляндской ложи два драгоценных письма, решившие дальнейшую судьбу русского масонства; письма эти были адресованы двум виднейшим представителям немецкого розенкрейцерства – знаменитому мистику Вёльнеру и генерал-штаб-хирургу Тедену, и передача их Шварцу сопровождалась непременным условием, чтобы предварительно было принято и введено в употребление в России ненавистное Новикову рыцарство^[85]. Шварц знал, что это обстоятельство, к тому же связанное с необходимостью нового подчинения лож иностранной владетельной особе, а именно гроссмейстеру Строгого Наблюдения принцу Фердинанду Брауншвейгскому, будет неприятно московским братьям, но согласился на предложенное условие по необходимости, лишь бы добиться получения драгоценных писем. Можно предполагать, что сговорчивость Шварца, которой Новиков долго не мог ему простить, объясняется его страстным желанием получить ту «истину», о которой небезызвестно было и членам ложи Гармонии; иначе говоря, мне кажется, что и Шварц, и московские братья отлично знали о существовании розенкрейцерства, втайне стремились к нему более, чем к «рейхелевским градусам», и обсуждали этот вопрос в своей «сиентифической» ложе. По крайней мере, еще в 1776-м или следующем году Новиков слышал от князя П. И. Репнина, что «истинное масонство скрывается у истинных розенкрейцеров, что их весьма трудно найти, а вступление в их общество еще труднее». От Репнина Новиков узнал далее, что у розенкрейцеров «скрываются великие таинства, что учение их просто и клонится к познанию Бога, натуры и себя»^[86]. Более Репнин ничего не сказал о розенкрейцерстве, но этого было вполне достаточно, чтобы Новиков, искавший в масонстве как раз такого рода «высших познаний», вспомнил о словах Репнина в собраниях ложи Гармонии. Такая цель, очевидно, стоила того, чтобы Шварц, близко видевший достижение заветных желаний братьев, пренебрег какими-то «рыцарскими градусами», которые притом можно было впоследствии и бросить. Как бы там ни было, но с письмом в руках Шварц явился к Вёльнеру в Берлин. Знаменитый розенкрейцер сообщил Шварцу о желании Фердинанда, чтобы в Москве были учреждены два рыцарских капитула, и передал ему для них соответствующий «градус». Не это, конечно, было главной целью Шварца: он жаждал «истинного масонства» и, к великой радости своей, был посвящен Вёльнером в таинство розенкрейцерства. 1 октября 1781 года Шварц получил от Тедена особую грамоту, назначавшую его «единственным верховным предстоятелем» теоретической степени «во всем Императорско-российском государстве и его землях»^[87]. Таким образом, Шварц стал главой русского розенкрейцерства. Тот же акт «главным надзирателем» для теоретической степени, – подчиненным Шварцу, – назначал Новикова. Вместе с тем Шварц получил от герцога Брауншвейгского формальное обещание поддерживать на предстоявшем в Вильгельмсбаде генеральном масонском конвенте стремление русских масонов к выделению России в особую, самостоятельную провинцию ордена.

Таким образом, со времени возвращения Шварца из-за границы (начало 1782 года) и до его смерти (начало 1784 года) московские масоны приняли двоякую организацию: во-первых, высший рыцарский градус Строгого Наблюдения, члены которого, сосредоточившиеся в двух капитулах – Трубецкого и Татищева, управляли собственно масонскими ложами, им подведомственными, и, во-вторых, розенкрейцерство, во главе которого стал Шварц.

За временное принятие «рыцарского градуса», вызвавшее к Шварцу со стороны Новикова даже «некоторую холодность и недоверчивость», московские масоны были сторицей вознаграждены получением «Теоретического градуса Соломоновых наук», содержавшего, кроме ритуалов теоретической степени, основные начала розенкрейцерской науки, которой они так страстно добивались. Розенкрейцерство наполнило их сердца восторгом, прекрасным образцом которого может служить письмо Новикова к петербургскому масону Ржевскому от 14 февраля 1783 года^[88]. «Советы, – пишет он, – объяснения, наставления, откровенность и чистосердечие, ревность и пламенное желание доставить благо нашему Отечеству, чуждая всякого корыстолюбия братская любовь нашего любезнейшего бр. о. [брата ордена] Ивана Григорьевича Шварца и также подлинные орденские документы, в руках его находившиеся, дали им [то есть московским масонам] узреть орден в истинном его красотою своею все превосходящем виде; а наконец, по незаслуженному их счастию, удостоились они превышающего и самые великие награждения орденского объятия и благословения, они обоняют уже небесный и чистый и натуру человеческую оживляющий запах ордена, позволили уже им утолять жажду их к познанию из источника Эдемского, изобильно и непрестанно протекающего от начала веков во все четыре конца вселенной». Мы «столько учинилися блаженными, – добавляет Новиков в конце письма, – что в Отечестве нашем существуют уже спасительные, истинные и единственные познания древнейшего, единого и святейшего ордена».

С титульного листа Summum Bonum, «Summum Bonum», книги, приписываемой Роберту Фладду. 1629 г.

Прежде чем перейти к оценке общественно-исторического значения русского розенкрейцерства, рассмотрим в общих чертах ход развития его в России.

В середине 1782 года состоялся общемасонский конвент в Вильгельмсбаде, на котором система Строгого Наблюдения была совершенно преобразована путем резкого ее отграничения от ордена тамплиеров: было постановлено только в последней степени ордена преподавать «связь с орденом тамплиеров исторически», «но всем префектурам и провинциям предоставить на волю не делать употребления из этой степени»^[89]. Таким образом, к радости Новикова, рыцарство было формально разрушено. Сверх того, на этом конвенте Россия, имевшая таких сильных делегатов, как сам герцог Брауншвейгский и тайный секретарь Шварц^[90], получила признание ее особой, 8-й провинцией Строгого Наблюдения^[91]. Соответственно этому постановлению между 1782 и 1783 годами в Москве был учрежден Провинциальный капитул и директория для управления собственно масонскими ложами^[92], из которых четыре: Трех знамен (П. А. Татищев), Осириса (князь Н. Н. Трубецкой), Латоны (Новиков) и Сфинкса (князь Гагарин) получили название «матерей-лож», то есть стали пользоваться правом самостоятельного конституирования лож.

Феникс, символ Исправленного шотландского устава, принятого на общемасонском конвенте в Вильгельмсбаде в 1782 г.

Количество масонских лож, подчиненных московской префектуре, быстро увеличивалось. В самом скором времени московские братья завязали сношения с Петербургом через влиятельного масона А. А. Ржевского, который и был поставлен во главе новоучрежденной петербургской префектуры; однако в Петербурге новая организация прививалась туго: ей помешали колебания и интриги, в это время расцветшие в ложах; из показаний Новикова^[93] известно только «сборище» генерал-майора Ленивцева, сменившего Ржевского на посту главного надзирателя теоретической степени. Вообще же, по подсчету Новикова^[94], – правда, весьма неточному, – под управлением Москвы находилось в период от 1782 года по 1786 год всего 19 лож: в Москве 13, по одной в Орле, Могилеве, Вологде, Кременчуге, Казани и Харькове.

Что касается основанных по желанию Фердинанда рыцарских капитулов, то они были вскоре уничтожены^[95], «по неотступным требованиям братьев», рыцарские градусы «совсем брошены и связь с герцогом Брауншвейгским… совсем разорвана»^[96]. Желание братьев расторгнуть эту связь, которая могла навлечь на них новое недовольство правительства, было облегчено тем обстоятельством, что, как показывали на допросе Лопухин и Тургенев, «Вёльнеров круг или ложа в Берлине розенкрейцеров и разных систем с кругом герцога Брауншвейгского и между собою были не в согласии». Наши масоны «связь сию» (с герцогом) не уважали и потому воспользовались первым удобным случаем, чтобы «оставить орден Тамплиеров и благотворных рыцарей, избрать орден Злато-Розового Креста, предавшись под начальство Вёльнеру»^[97].

Вместе с хлопотами об устройстве обыкновенного масонства, составлявшего только преддверие к истинному «храму премудрости», заправилы московского братства в глубокой тайне от низших собратьев организовывали в Москве центр розенкрейцерства. Мы знаем, что «единственным верховным предстоятелем» теоретической степени еще в октябре 1781 года был назначен Шварц: он один и был в то время «в ордене», так как все остальные имели только «теоретический градус» и были сделаны розенкрейцерами лишь позднее. К сожалению, эта сторона деятельности Шварца как главы розенкрейцерства в России не оставила по себе никаких следов: мы знаем только, что он должен был деятельно толковать в собраниях «теоретистов» упомянутый выше «Теоретический градус Соломоновых наук» и что он вербовал себе единомышленников на своих публичных и частных чтениях, где, излагая то же розенкрейцерское учение в популярной форме, делал слушателям весьма ясные намеки на то, что великие тайны находятся в руках так называемых Р. К.^[98].

В феврале 1784 года Шварц умер. Смерть его повергла наших розенкрейцеров в «смятение и беспокойство» – не только вследствие любви и уважения, которыми был окружен этот «преизящный брат», но еще и потому, что смерть застигла его в то время, когда розенкрейцерство далеко еще не было организовано. Шварц, как это видно из письма Тедена Татищеву от 9 апреля того же года^[99], должен был учредить в Москве Директорию для теоретических братьев из Татищева, Трубецкого и Новикова. Этим же письмом Теден и учредил ее, причем рекомендовал в качестве главного надзирателя для немецкого языка некоего барона Шрёдера, приехавшего в Москву около 1782 года и вскоре за тем назначенного «верховным предстоятелем розенкрейцерства». Опять во главе московского кружка оказался немец, но на этот раз далеко не столь почтенный, как его предшественник: Шрёдер не пользовался особенным влиянием в Москве и скоро разошелся с русскими розенкрейцерами из-за денежных расчетов.

В том же 1784 году развитие розенкрейцерства несколько затормозилось объявлением «силанума» (молчания)^[100], последовавшим от высших орденских начальников. Во время действия силанума не могло быть ни новых посвящений, ни повышений – тем не менее это не мешало, конечно, московским братьям деятельно трудиться над усвоением розенкрейцерской науки и расширять круг своего влияния путем открытия новых иоанновских лож. Сколько продолжался силанум, мы не знаем, но, судя по тому, что в 1785 году приняты «в орден» доктор Багрянский, профессор Чеботарев и известный О. А. Поздеев^[101], мы можем заключить, что к этому времени работы возобновились.

Но судьбы розенкрейцерства близились к развязке. В 1786 году, вероятно вследствие каких-либо нам неизвестных правительственных распоряжений, все масонские ложи, находившиеся под управлением московского братства, были закрыты. Правительственные гонения, которым посвящена отдельная статья настоящего сборника и о которых мы потому распространяться не будем, не помешали работам не только розенкрейцеров, но и «теоретического градуса»: братья продолжали собираться «в тиши» и даже пытались еще печатать «орденские» книги в тайной типографии. Но уже в конце 1786 года барон Шрёдер сообщил, что он получил от орденских начальников приказание «прервать с наступлением 1787 года все орденские собрания и переписки и сношения, и отнюдь не иметь до того времени, пока дано будет знать»^[102]. На этот раз силанум был учрежден вследствие «великого распространения и пронырств иллюминатов»^[103] и продолжался дольше. Впрочем, судя по показаниям Лопухина, в последние годы существования розенкрейцерства собрания «принятых в орден» еще происходили четыре или пять раз в год, точно так же, как и собрания теоретических лож, но постепенно число братьев таяло, и они «наконец находилися весьма не в великом числе»^[104]. Московские розенкрейцеры продолжали еще некоторое время сношения с Берлином, посылали туда А. М. Кутузова для подготовки к заступлению места Шрёдера и студентов Невзорова и Колокольникова – для изучения медицины, химии и других наук, необходимых для производства практических розенкрейцерских работ, но, в сущности, уже в 1787 году с розенкрейцерством было покончено: арест Новикова в 1792 году и кары, посыпавшиеся на «мартинистов», только довершили и без того уже начавшееся распадение ордена: наши розенкрейцеры, хотя, кажется, и не достигли последних степеней ордена, не сделались «магами», обладателями философского камня и вызывателями духов, но дошли уже до того, что в этом стали видеть цель своих конечных исканий, столь далеких от «познания Бога в природе и природы в человеке». Дальше идти было некуда, и императрица, громовым ударом своим оборвав в самом конце нить развития розенкрейцерства, только способствовала неудачному его возрождению в начале XIX века, когда русское сознание уже опередило масонскую «науку» и в ложах искало себе иной, более современной пищи: связь масонства с политическими движениями первой четверти нового века ясно указывает на пробуждение уже совершенно иных интересов, использовавших орден как форму, как прекрасную организационную школу и влагавших в него новое, более глубокое общественное содержание.

Чтобы уяснить себе вопрос об общественно-историческом значении русского розенкрейцерства восьмидесятых годов XVIII века, необходимо иметь некоторое представление о характере той розенкрейцерской «науки», которая составляла главную приманку в глазах московских братьев и создала «ордену» такую славу среди его русских «адептов». Орден Злато-Розового Креста, составляя особую, высшую организацию, резко отделялся от собственно «масонства» и допускал в свой состав только «екосских (шотландских) старых мастеров, оказавших довольные опыты своей богобоязни, добронравия, человеколюбия и ревности к премудрости»^[105]. Прежде чем быть принятыми в орден, они должны были пройти через теоретическую степень, в которой приобретали общие теоретические познания, необходимые для практического производства розенкрейцерских работ. Главным руководством для орденских занятий был «Теоретический градус Соломоновых наук» – официальное сочинение, предназначавшееся в качестве главного акта для работ в теоретической степени. «Теоретический градус» был получен Шварцем от Тедена и составлял вначале величайшую тайну, но впоследствии пошел по рукам братьев и потому сохранился во множестве списков, несмотря на категорическое требование Тедена ни в каком случае не давать его братьям для списывания и даже для прочтения^[106]. Прежде всего, книга содержит ритуал принятия в теоретический градус, «законы для высокого собрания так называемых теоретических философов, обряды столового собрания», «вопросы к открытию собрания для теоретических братьев Соломоновых наук, после последнего собрания» и, наконец, в главной своей части, «наставление для теоретических братьев». Для полного уразумения этой книги рекомендовалось чтение многих «из ордена вышедших книг», которые ревностно штудировались нашими розенкрейцерами. К числу их прежде всего принадлежит большое число сочинений мистического характера, трактовавших вопросы «творения» и вообще мирового устройства, а затем книги алхимического содержания. Особенным успехом пользовались сочинения Якоба Бёме^[107] и его комментатора Пордеджа («Божественная и истинная метафизика»), книга Ретцеля «Шестидневных дел сего мира тайное значение», из которой Трубецкой советовал Ржевскому «почерпать учение свое братьям»^[108] теоретической степени, затем по алхимии «Колыбель камня мудрых», «Хризомандер», Opus magus Веллинга, сочинения Флуктиба (Фладда) и так далее.

Космогония Якоба Бёме. 1620 г.

«Тот есть философ, – читаем мы в «Теоретическом градусе», – который всеми образы старается Бога, своего Творца, себя самого и натуру познавать и ее столь различные действия испытывать»^[109]. Программа розенкрейцерской науки сводится, следовательно, к «познанию Бога в природе и природы в человеке» и отсюда распадается на два отдела: теософию и натурфилософию. Совершенным и таинственным познанием Бога и природы во всей его полноте обладал лишь один человек в мире – Адам, до своего грехопадения беседовавший с Богом и от Него получивший все сведения относительно миров видимых и невидимых. «Всяк верующий в Бога и в Святое Его Слово не будет сомневаться в том, что Адам, общий наш отец, точно получил непосредственно от Бога высочайшую премудрость и познание Бога, натуры и всего сотворенного»^[110]. Вместе с грехопадением Адам лишился почти всех своих познаний. Отсюда – необходимость и важность первых трех степеней обыкновенного масонства, «работы над диким камнем», то есть нравственного самосовершенствования, в розенкрейцерстве имевшего целью достижение духовного совершенства, необходимого для получения высших познаний, которыми обладал Адам до падения. Таким образом, и в розенкрейцерстве была положена в основу та же общемасонская нравоучительная сторона, ничем не отличающаяся от обыкновенного масонского стремления к нравственному самосовершенствованию, придававшего ему черты своего рода «толстовства XVIII века», по меткому замечанию П. Н. Милюкова^[111]. Но не в нем была главная цель стремлений наших братьев: для усвоения идей самопознания и самосовершенствования вполне было достаточно и обыкновенного масонства: главной притягательной силой розенкрейцерства была его «научная» часть; поэтому мы оставляем здесь нравоучительные тенденции ордена в стороне^[112], сосредоточивая внимание читателя исключительно на розенкрейцерской «науке».