Цена разрушения. Создание и гибель нацистской экономики

Брюнинг, вынужденный сохранять привязку к золоту из-за американских займов, но столкнувшийся с девальвацией большинства валют, в которых осуществлялась германская торговля, не имел иного выхода, кроме очередного раунда дефляции, и пошел на него своим указом. Четвертый президентский чрезвычайный указ от 8 декабря 1931 г., запретив ношение партийной формы и политические демонстрации, также предусматривал обязательное сокращение ставок заработной платы, жалованья, цен и процентных ставок, за которым последовали дальнейшее сокращение государственных расходов и повышение налогов^[81]. Как выразился журнал The Economist, это покушение на «экономические свободы не имело аналогов за пределами СССР»^[82]. В качестве своего комиссара по дефляции Брюнинг избрал ультраконсервативного мэра Лейпцига Карла Герделера, немедленно приступившего к выполнению активно рекламировавшейся кампании экономии^[83]. Однако она не могла скрыть того факта, что Германии грозил крах. Число безработных превысило б млн человек, и крупные сектора экономики ожидало неминуемое банкротство. Инфляция, несомненно, была пугалом для немецкого общества. Но в том, что касается непосредственного влияния на экономику, дефляция, несомненно, имела бесконечно более пагубные последствия, в первую очередь из-за ее влияния на бухгалтерские балансы. В то время как доходы и выручка сокращались одновременно с дефляцией цен и заработков, долговые, ипотечные и прочие финансовые обязательства оставались на высоких докризисных уровнях. Зимой 1931–1932 г. банкротства начали подрывать основы германского бизнеса. После летнего кризиса 1931 г. все крупные банки находились под контролем государства. Произошел ряд громких банкротств в страховом деле и в машиностроении. С трудом держалась AEG – одна из главных германских электротехнических фирм. Кризиса удалось избежать лишь крупнейшему европейскому стальному и угольному конгломерату Vereinigte Stahlwerke благодаря тому, что государство приобрело большой пакет его акций, прежде принадлежавших Фридриху Флику. Как говорил своему однопартийцу министр финансов Герман Дитрих, «Я не собирался национализировать половину Рура <…> но угроза того, что иностранные круги скупят акции, и тот факт, что банкротство <…> задело бы <…> Stahlverein, что, в свою очередь, потрясло бы с таким трудом восстановленную структуру германских банков, не оставляли мне выбора…»^[84].

Перед лицом надвигающейся экономической катастрофы развалился «дефляционный консенсус», на который опирался Брюнинг в течение первых 18 месяцев своего канцлерства^[85]. Роль застрельщика при этом снова сыграл Ялмар Шахт. На протяжении 1930 г. и в начале 1931 г. Шахт удерживался от открытой критики в адрес правительства Брюнинга – возможно, в надежде вернуться на свою прежнюю должность в составе консервативно-националистической коалиции. После летних катастроф 1931 г. Шахт отказался от этой сдержанности на съезде националистических сил, проходившем в Бад-Харцбурге, выступив с резким обличением бесхребетности репарационной политики Брюнинга^[86]. Он заявил, что обновление Германии – вопрос не партийных политических программ и даже не вопрос ума. Это вопрос «личности». И Шахт уже не делал тайны из источника, от которого ожидал этого нравственного возрождения. Главными организаторами съезда были Гугенберг и НННП. Но на первые полосы газет попало появление Шахта на трибуне Харцбурга рядом с Адольфом Гитлером^[87].

IV

Националистический поворот в германской внешней политике, произошедший в 1930–1931 гг., несомненно, был катастрофически несвоевременным. Тем не менее мораторий Гувера и стремление американцев покончить с репарациями означали, что атлантистская программа в известном смысле пришла к логическому завершению. В обычных условиях дальнейшее существование трансатлантической финансовой оси, конечно, оставалось бы привлекательным вариантом для Германии. Однако крах американской экономики и решение британцев отказаться от золотого стандарта потрясли финансовые предпосылки, на которых основывалась политика Штреземана. Единство и взаимозависимость мировой экономики, отнюдь не будучи самоочевидной исторической необходимостью, оказались под очень большим вопросом. Разумеется, и внутри Германии, и за ее пределами раздавались голоса, призывавшие к конструктивным усилиям по перестройке основ международного порядка^[88]. Но в условиях глобальной экономической катастрофы многим казалось, что на самом деле проблемой является сама международная экономическая взаимозависимость^[89]. Теперь намного большим доверием пользовались националистические идеи – проекты будущего, в котором глобальные финансовые связи не оказывали решающего влияния на судьбы наций^[90]. Четыре ключевых элемента этой националистической повестки дня вышли на передний план еще до того, как Гитлер пришел к власти. И в массовом историческом сознании, и в исторической литературе широко укоренилось предубеждение, согласно которому действительно важным нововведением в экономической политике Третьего рейха по сравнению с экономической политикой Веймарской республики стало начавшееся после 1933 г. срочное осуществление программ национального возрождения и создания рабочих мест^[91]. Грубо говоря, считается, что Генрих Брюнинг сделал своим фетишем дефляцию. И напротив, важнейшую роль в пропаганде гитлеровского режима играли создание рабочих мест и борьба с безработицей. В свете происходившей почти в то же самое время «кейнсианской революции» в экономике этот контраст между тем, что было до и после 1933 г., наделяется еще большим историческим значением. С точки зрения как немецких, так и зарубежных кейнсианцев крах Веймарской республики навсегда останется самым выразительным примером последствий, вытекающих из избыточной веры в возможности свободного рынка к самоисцелению: эта риторическая связь активно использовалась во время затяжных арьергардных сражений кейнсианцев с интеллектуальными силами «новых правых» в 1970-1980-х гг.^[92] Историю Германии в 1929–1933 гг., несомненно, можно трактовать именно в этом плане. Но если мы хотим разобраться в природе гитлеровского режима, избегая этой анахронистической точки зрения, то акцент на создании рабочих мест, как ключ к пониманию нацистской экономической политики, представляется неуместным. Фактически создание рабочих мест как тема обширных дискуссий на правом крыле германской политики всплывает лишь во второй половине 1931 г. Нацистская партия сделала создание рабочих мест ключевым пунктом своей программы только в конце весны 1932 г., и оно сохраняло этот статус всего 18 месяцев, до декабря 1933 г., когда расходы на создание рабочих мест в гражданском секторе были формально удалены из списка приоритетов гитлеровского правительства. Несмотря на заявления геббельсовской пропаганды и интерес позднейших комментаторов и историков к этой теме, меры по созданию рабочих мест в гражданской экономике явно не занимали главного места в повестке дня националистической коалиции, захватившей власть в январе 1933 г. По сути, этот вопрос служил предметом самых серьезных разногласий между партнерами по январской коалиции 1933 г.^[93] Против экономических мер, финансируемых за счет кредитов, яростно выступал Гугенберг, глава НННП и незаменимый партнер Гитлера по коалиции. К созданию рабочих мест также с подозрением относились близкие к Нацистской партии деловые и банковские круги, нашедшие по данному вопросу активного сторонника в лице Ялмара Шахта. Совсем иначе обстояло дело с тремя приоритетными темами, действительно объединявшими правых националистов и сделавшими возможным создание гитлеровского правительства 30 января 1933 г.: перевооружением, отказом от внешних долгов Германии и спасением немецкого сельского хозяйства. Именно они находились на первом месте в повестке дня правых еще с 1920-х гг. После 1933 г. их осуществление было объявлено приоритетным – при необходимости даже за счет создания рабочих мест. Водоразделом между Веймарской республикой и Третьим рейхом стали шаги, предпринятые Гитлером для решения именно этих вопросов.

Разоружение и международные финансы были связаны друг с другом еще с 1920-х гг. Но в 1932 г. в последней отчаянной попытке найти мирное решение европейских проблем администрация президента Гувера еще более тесно увязала их друг с другом^[94]. К концу 1931 г. все стороны согласились с тем, что отмена репараций зависела от списания американцами французских и британских военных долгов. На практике этот консенсус нашел отражение в чрезвычайном моратории 1931 г. Однако Гуверу по-прежнему требовалось получить согласие конгресса на списание долгов, а для этого нужно было достичь каких-либо подвижек по вопросу о разоружении. То, что Франция и Великобритания могли использовать финансовую поблажку, полученную от Америки, для увеличения военных расходов, было абсолютно неприемлемо. Поэтому в начале 1932 г. американцы одновременно созвали две конференции: в Женеве – по разоружению, и в Лозанне – по «политическим» долгам. Роль третьей трибуны играли затянувшиеся приготовления к международной конференции по глобальной экономике, которая должна была рассмотреть проблему расстройства мировой финансовой системы и вредного усиления международного протекционизма. В 1920-х гг. перед лицом предыдущих попыток Америки внести изменения в мировой порядок Штреземан положил в основу своей стратегии стремление закрепить за Германией роль ключевого союзника США. Напротив, начиная с 1932 г. правительства Франца фон Папена, генерала Курта фон Шлейхера и, наконец, Адольфа Гитлера занимали диаметрально противоположную позицию. Вместо того чтобы искать источник процветания и безопасности в многосторонних соглашениях, соблюдение которых гарантировалось бы мощью Соединенных Штатов, они стремились добиться для Германии односторонних преимуществ – при необходимости даже путем противодействия усилиям Америки по восстановлению международного порядка^[95].

Тайная подготовка к перевооружению Германии продолжалась в течение всех 1920-х гг., но никогда не принимала действительно угрожающего размаха^[96]. Штреземан неизменно принимал меры к тому, чтобы подпольная деятельность военных не ставила под удар его главную цель – добиться вывода французских войск с немецкой земли и существенного снижения репараций. Уход последних иностранных войск из Рейнской области летом 1930 г. создал условия для более конкретных решений. Брюнинг отдавал явное предпочтение графику, при котором германская армия – рейхсвер – должна была начать перевооружение сразу после снятия вопроса о репарациях. К декабрю 1931 г. рейхсвер окончательно принял второй так называемый Rüstungsplan («план перевооружения»), предусматривавший расходы в объеме немногим более 480 млн рейхсмарок в течение пяти лет^[97]. Согласно этому плану Германия в случае нападения получала возможность выставить оборонительные силы в количестве 21 дивизии, оснащенные небольшим количеством артиллерии, танков и самолетов. Более амбициозный вариант этого плана, известный как Milliardenprogram («программа на миллиард рейхсмарок»), предполагал дополнительные расходы на создание промышленной инфраструктуры, требовавшейся для постоянного содержания этих сил. Однако, поскольку эти планы не требовали увеличения численности рейхсвера по сравнению со штатами мирного времени, они (по крайней мере формально) не нарушали условий Версальского договора. На протяжении 1932 г., благодаря росту влияния генерала Шлейхера в германской политике, планы рейхсвера становились все более смелыми и срочными. Во второй половине 1932 г. руководство рейхсвера задумалось о резком увеличении его численности в мирное время – открытое нарушение Версальского договора. План реорганизации, утвержденный Шлейхером 7 ноября 1932 г., предусматривал создание постоянной армии размером в 21 дивизию, кадровым ядром которой должны были стать 147 тыс. профессиональных военнослужащих, и значительного ополчения. Осенью 1932 г. немецкая делегация на женевских переговорах о разоружении временно покинула конференцию в попытке принудить Францию и Великобританию к признанию равноправного статуса Германии: любые договоренности должны были в равной мере распространяться на всех участников. Однако Шлейхер, в декабре 1932 г. ставший канцлером, по-прежнему воздерживался от полного разрыва с международным сообществом. Добившись согласия на соблюдение принципа равенства (с другими державами), немцы вернулись в Женеву. Тем не менее за спиной у Шлейхера стояла более агрессивная когорта генералов, включая Вернера фон Бломберга, призывавшего к одностороннему перевооружению в открытом порядке. Более того, практические проблемы перевооружения диктовали свой собственный график. Великая депрессия все сильнее сказывалась на состоянии германского машиностроения. Казалось, что, если государство в ближайшее время не выделит существенных средств, те промышленные мощности, от которых в конечном счете зависело перевооружение, вскоре могут быть утрачены^[98]. Именно это имело в виду правительство генерала Шлейхера, первым прибегнув к созданию рабочих мест – как к средству скрыть военные расходы от иностранных наблюдателей, так и к способу объединить немецкий народ с помощью программы перевооружения.

В строго экономическом плане ключевым моментом, определявшим повестку дня германского национализма начиная с принятия плана Дауэса в 1924 г., было не создание рабочих мест, а отказ от международных обязательств Германии— сперва от репараций, а затем от международных кредитов, которые брались с начала 1920-х гг. (чтобы выплачивать репарации). Как мы видели, вплоть до 1932 г. эта логика диктовала необходимость держаться за США. План Янга по крайней мере предполагал снижение ежегодных выплат, а какую-либо надежду на полную отмену репараций давала только позиция США. Поэтому ультранационалисты оставались в меньшинстве, а выполнение обязательств по-прежнему служило краеугольным камнем серьезной государственной политики. Однако к осени 1932 г. ситуация заметно изменилась. В июле 1932 г. на лозаннской конференции по репарациям Великобритания и Франция согласились на сделку, де-факто положившую конец германским репарационным платежам^[99]. Существенно, что при этом, вопреки пожеланиям американцев, они увязали аннулирование всех германских обязательств со списанием своих военных долгов перед Америкой. Британия произвела последнюю выплату по американским военным долгам в декабре 1932 г., но лишь после того, как США заявили протест. Франция, Бельгия, Польша, Эстония и Венгрия просто объявили себя неплатежеспособными. Премьер-министр Эдуар Эррио, выступавший за выполнение французских обязательств, потерпел сокрушительное поражение в парламенте. Америка оказалась не в состоянии быть арбитром в европейских конфликтах. И это имело самые серьезные последствия для немецкой стратегии.

В январе 1933 г. Германия все еще была должна зарубежным кредиторам 19 млрд рейхсмарок, из которых 10,3 млрд приходилось на долгосрочные обязательства, а 4,1 млрд – на краткосрочные займы, покрывавшиеся «соглашением о моратории»^[100]. По крайней мере 8,3 млрд рейхсмарок из этой суммы составлял долг перед крупнейшим кредитором – Соединенными Штатами. Это долговое бремя, сократившееся с 1924 г., представляло собой не менее серьезную угрозу для уровня жизни немецкого народа, чем репарации, к тому моменту уже снятые с повестки дня. В процессе обслуживания долга Германия ежегодно должна была переводить за границу проценты и часть основного долга на общую сумму, приближавшуюся к 1 млрд рейхсмарок, а с учетом недоступности новых кредитов в 1930-х гг., в отличие от 1920-х, перед Германией вставала перспектива производить «реальные платежи». Она не могла расплачиваться с кредиторами, просто делая новые займы. Чтобы Германия имела возможность обслуживать свой долг, ее экспорт должен был превышать импорт по крайней мере на 1 млрд рейхсмарок. Это означало существенное снижение уровня жизни. Кроме того, после прекращения репараций почти половина обременительных выплат Германии в счет обслуживания долга доставалась одной-единственной стране – Соединенным Штатам. Поскольку Германия все еще нуждалась в поддержке Америки для того, чтобы заставить Великобританию и Францию отменить репарации, Берлин был заинтересован в сотрудничестве с Вашингтоном, несмотря на тяжелое бремя американских долгов и на ничтожные шансы получения новых кредитов. После заключения Лозаннского соглашения о репарациях, когда Франция и Великобритания вступили в ожесточенный конфликт с США из-за своих военных долгов, необходимость в этом сотрудничестве отпала. Да и в случае дефолта Германии не приходилось слишком опасаться американских торговых санкций. Баланс трансатлантической торговли был крайне невыгоден для Германии. В этом отношении усилия США по достижению европейской стабилизации заключали в себе фундаментальное противоречие^[101]. Американские таможенные тарифы, превышавшие 44 %, усиливали американские конкурентные преимущества почти во всех отраслях промышленности. Одновременно они фактически лишали американских должников возможности расплатиться по долгам, даже если те этого хотели. После отмены репараций это противоречие, скрывавшееся в американской внешнеэкономической политике, дало германским националистам готовый предлог для объявления дефолта. Разумеется, это был не единственный исход, к которому могла привести ситуация в Германии. Агрессивные односторонние шаги и дефолт не были предопределены. В 1920-х гг. Штреземан стремился превратить Германию в ведущего защитника многосторонней свободной торговли, и эту линию с энтузиазмом поддерживали по крайней мере экспортоориентированные отрасли^[102]. В конце концов, во времена процветания Германия была одной из ведущих торговых наций мира, отправляя свои товары буквально во все уголки земного шара. В 1932 и 1933 г. уже шли предварительные переговоры о проведении в Лондоне Всемирной экономической конференции, на которой ключевым вопросом должны были стать тарифы^[103]. У Германии еще оставалась возможность сыграть позитивную роль проводника либерализации, а не националистического распада мира на отдельные экономики. Однако к 1932 г. либеральные голоса утонули в шуме и гаме экономического национализма. Более того, в условиях краха золотого стандарта даже ассоциация промышленников страны с большим трудом поддерживала консенсус в отношении многосторонней свободной торговли. И атаку националистов на этом фронте снова возглавил бывший президент Рейхсбанка Ялмар Шахт. В конце 1931 г. он выложил перед несколькими ведущими промышленниками Германии новый торговый план^[104]. В соответствии с ним в стране предполагалось создать организацию наподобие той, что существовала во время Первой мировой войны, и с ее помощью осуществлять централизованный контроль над всем германским импортом. В дальнейшем эти меры можно было использовать для того, чтобы принудить страны, поставлявшие в Германию свои товары, к принятию германского экспорта по крайней мере в равных количествах. С учетом того ущерба, который план Шахта нанес бы сложным многосторонним отношениям Германии, он получил поддержку лишь у немногих немецких промышленников. Однако среди аграриев враги либерализма нашли больше активных сторонников.

В той степени, в которой экономические интересы отвечали за крах Веймарской республики и создание гитлеровского правительства, пришедшего к власти 30 января 1933 г., основная вина лежала не на крупном бизнесе и даже не на тяжелой промышленности, а на ожесточившихся немецких фермерах^[105]. Либерализм еще с 1870-х гг. лишился поддержки в деревне^[106]. Бисмарк в 1879 г. заручился расположением аграриев, установив первую серьезную пошлину на зерно. Это не привело к упадку сельского хозяйства, но существенно замедлило перестройку общества и внутренние миграции – при бездействии государства эти процессы протекали куда более болезненно. В середине XIX в. половина немецких трудящихся была занята в сельском хозяйстве. К 1925 г. эта доля сократилась до 25 %, но это все равно означало, что сельское хозяйство служило непосредственным источником средств к существованию для 13 млн человек. Поэтому голоса аграрного лобби были очень важны для всех политических партий, кроме социал-демократов и коммунистов, не имевших привлекательной аграрной программы. Однако к концу 1920-х гг. респектабельные правоцентристские партии теряли поддержку в аграрных кругах по мере того, как немецкое сельскохозяйственное сообщество проникалось все более радикальными настроениями, вызванными общемировым обрушением товарных цен^[107]. В результате аграрное лобби стало требовать не только все более серьезной протекции и списания долгов, но и принципиального поворота в германской торговой политике. Поскольку пошлины оказались неэффективной мерой защиты от конкуренции со стороны дешевых товаров, аграрии требовали уже введения специальных квот, призванных ограничить импорт важнейших сельскохозяйственных товаров в Германию из конкретных стран^[108]. Либерально мыслящие немцы всегда возражали против сельскохозяйственных тарифов. Более того, новые предложения, предусматривавшие дискриминацию отдельных торговых партнеров, угрожали полностью разрушить систему многосторонней торговли. Тем не менее нельзя отрицать того, что чрезвычайные меры, принятые в июле 1931 г., указывали именно на это. В конце концов введенная Рейхсбанком новая система ограниченной выдачи зарубежной валюты являлась именно тем механизмом, который требовался для контроля за структурой германского импорта^[109]. Однако в том, что касалось квот, Брюнинг оставался непреклонен. Его правительство щедро оказывало поддержку сельскому хозяйству во всех других отношениях, но по вопросу о квотах не желало идти на компромиссы^[110]. В этом отношении и Папен, и Шлейхер следовали примеру Брюнинга. Папен, в принципе одобряя квоты, был согласен на них лишь в пределах, «не нарушающих действующих торговых соглашений», а после того, как правительство Папена пало, со стороны Шлейхера не последовало никаких решительных действий^[111]. Однако из-за этого аграрное лобби встало в открытую оппозицию к республике^[112]. В начале 1933 г. ключевые вожди аграрного лобби решительно подступились к президенту Паулю фон Гинденбургу, который сам был крупным землевладельцем, с целью заставить его признать коалицию между НННП Гугенберга и НСДАП Гитлера. Аграрии, подобно сторонникам дефолта по долгам и перевооружения, хотели видеть во главе страны такое правительство, которое бы в одностороннем порядке претворяло в жизнь их концепцию немецких национальных интересов и заставило соседей и торговых партнеров Германии согласиться на его условия.

V

Враги либерализма в Германии явно поднимали голову. К 1932 г. ущерб, нанесенный парламентской системе, вполне мог оказаться непоправимым, вследствие чего Веймарскую республику почти наверняка сменил бы какой-нибудь авторитарный националистический режим. В конце концов, в 1932 г. и канцлером, и президентом республики в Германии были генералы. Но чем больше мы знаем о закулисных маневрах, окончившихся тем, что 30 января 1933 г. канцлером стал Гитлер, тем менее вероятным представляется, что этот исход был в каком-либо смысле предопределен. У нас как будто бы имеются все основания полагать, что мир мог бы избежать кошмара национал-социалистической диктатуры, если бы Гитлера еще несколько месяцев не подпускали к власти. Нацисты добились своего самого яркого электорального триумфа в июле 1932 г., получив на всеобщих выборах, последовавших за изгнанием канцлера Брюнинга, 37,2 % голосов. Однако из-за сопротивления со стороны президента Гинденбурга и ключевых членов кабинета Папена Гитлеру не был предложен пост рейхсканцлера, а на менее значительные должности он не соглашался^[113]. Несмотря на свой электоральный триумф, НСДАП осталась в оппозиции и в ноябре, на вторых всеобщих выборах 1932 г., поплатилась за это. Хотя по итогам выборов не удалось создать работоспособное парламентское большинство, следствием чего стало падение канцлера Папена, серьезный ущерб понесла и партия Гитлера – доля поданных за нее голосов составила менее 33 %. Избиратели Гитлера явно были разочарованы его нежеланием входить в состав правительства. Партийные активисты начали колебаться. Импульс, который с 1929 г. вел НСДАП от победы к победе, иссяк. После ноябрьской неудачи неожиданно вновь дали о себе знать трения между левым и правым крыльями, преследовавшие национал-социализм в 1920-х гг. В декабре 1932 г. генерал Шлейхер, реальный «делатель королей» в германской политике, наконец взял власть в свои руки и сразу же завоевал популярность, дав старт первой общенациональной инициативе по созданию рабочих мест. Густав Штольпер впоследствии вспоминал веселый деловой завтрак, состоявшийся в январе 1933 г. в рейхсканцелярии, на котором Шлейхер и его помощники по очереди предсказывали, сколько еще голосов нацисты потеряют на выборах, которые Шлейхер надеялся провести весной^[114].

Между тем в Америке в июне 1932 г. впервые замаячил призрак выздоровления экономики^[115]. После того как в Лозанне были отменены репарации, спрос на германские облигации начал расти^[116]. Это было очень важно, поскольку давало банкам, находившимся в сложной ситуации, возможность избавиться от неликвидных активов и восстановить запасы наличных денег. В конце лета наметились признаки оживления в строительстве. После того как был собран урожай, а стройки были законсервированы из-за зимы, опять начался неизбежный рост безработицы, вновь приблизившейся к ужасающему уровню в б млн человек. Но специалистов радовал уже тот факт, что она не превысила уровня, достигнутого в предыдущем году. «Уровень безработицы, претерпевающий сезонные колебания» – новое понятие, набравшее популярность благодаря такой новомодной науке, как анализ деловых циклов, – стабилизировался. К концу 1932 г. экономическая ситуация в Германии оптимистично оценивалась уже не только в журнале Штольпера Der Deutsche Volkswirt, но и в авторитетном полугодовом отчете банка Reichskreditgesellschaft^[117]. В декабре 1932 г. даже Берлинский институт изучения деловых циклов – самая влиятельная и одна из самых пессимистичных структур, занимавшихся оценкой состояния экономики в межвоенной Германии – объявил, что по крайней мере процесс «сжатия» завершился^[118]. Берлинский корреспондент журнала The Economist сообщал, что «впервые за три или четыре года» германская буржуазия увидела «проблески света в экономике»^[119]. Это заявление очень важно, поскольку оно противоречит всем последующим описаниям немецкой экономики при национал-социализме^[120]. Немецкая экономика в 1933 г. вовсе не была кучей обломков. В ней начиналось то, что вполне могло оказаться энергичным циклическим восстановлением. 1 января 1933 г. новогодние передовицы в берлинской печати были проникнуты оптимизмом. Социал-демократическая ежедневная газета Vorwaerts приветствовала новый год заголовком «Взлет и падение Гитлера»^[121].

В данном случае судьбу Германии, а вместе с ней и всего мира решил трагический просчет небольшого кружка консервативных ультранационалистов. Бывший канцлер Папен, раздосадованный своим изгнанием в декабре 1932 г., вступил в сговор с аграрным лобби и некоторыми наиболее агрессивными элементами в военных кругах, имевший своей целью заставить престарелого Гинденбурга дать отставку Шлейхеру и сформировать новое правительство на основе популярной национал-социалистической платформы. Для этого требовалось назначить Гитлера канцлером. Но ответственность и за сельское хозяйство, и за экономику брал на себя ультранационалист Гутенберг. Генерала Бломберга предполагалось сделать министром обороны, а Папена – вице-канцлером. Не следует предполагать и того, что баланс сил в правительстве Гитлера – Гутенберга – Папена – Бломберга был предопределен. В германском обществе имелись влиятельные силы – в первую очередь в военных и в церковных кругах, но также и в верхушке германского бизнеса, – которые были способны на многое для того, чтобы сбить Гитлера и его сторонников с их пути к власти^[122]. Очевидно, что политика антисемитизма, агрессивного перевооружения и односторонней дипломатии ни в коем случае не была навязана Германии. Более того, необходимость подчеркивать это может показаться некоторым читателям абсурдной. Но такой подход позволяет четко дать понять, что подобные стандарты критики, основанной на альтернативных допущениях, не всегда беспристрастно применяются ко всем аспектам гитлеровского режима. По сути, от такой критической проверки зачастую полностью освобождается экономическая сфера. Слишком часто допускается, что реальный стратегический выбор в экономической политике – выбор, реально зависевший от национал-социалистической идеологии, – встал перед режимом Гитлера лишь в 1936 г., через четыре года после захвата им власти. Слишком часто допускается, что наиболее приоритетным для режима направлением не могла не быть борьба с безработицей. Но из избыточного внимания к вопросу создания рабочих мест вытекает еще одно следствие. В связи с проблемой безработицы мы можем изложить события так, как будто бы гитлеровский режим просто давал сильно запоздавший функциональный ответ на глубокий экономический кризис, в котором оказалась Германия. Более того, во многих работах, включая самые недавние, можно уловить намек на восхищение способностью гитлеровского режима порвать с косным консерватизмом, якобы сковывавшим предыдущие правительства в их действиях^[123]. Но как уже предполагалось и как будет подробно раскрыто в следующей главе, «кейнсианские» вопросы создания рабочих мест и безработицы никогда не занимали такого важного места в повестке дня гитлеровского правительства, как обычно считается. Важнейшие решения в области экономической политики, принятые в 1933–1934 гг.> касались не безработицы, а внешнего долга Германии, ее валюты и перевооружения, а в отношении этих вопросов режим никогда не мог бы претендовать на политическую невинность. Они составляли самое ядро националистической программы самоутверждения, которая и являлась истинной повесткой дня для гитлеровского правительства. Более того, если мы поставим на должное место вопросы внешнего долга и внешней торговли, нам станет ясно, что для многих миллионов немцев гитлеровское экономическое чудо на самом деле стало весьма неоднозначным испытанием.