Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Лесной следователь

– Восемнадцать штук! – оборачивается ко мне Сергей.

Я не шевелюсь – мимо моего лица, как на параде, в бешеном напряжении проходит птичья эскадрилья…

– Восемнадцать… – наконец, я запоздало киваю головой, продолжая заворожённо смотреть вслед чёрно-белому мельтешению.

– Красиво как! Сила и мощь…

Моя рука, сама, тянет из кармана полевой дневничок. Большой крохаль – как гусь, это самая крупная утка на Кунашире…

– Ке-ке-ке-ке!

Уже перейдя речку по перекату, далеко позади, мы слышим короткие, пронзительные и такие неприятные для человеческого слуха, скрипучие крики большого пегого зимородка. Я злорадно усмехаюсь в бородку: «Зимородок!.. Хм! Проснулся… Визжи, теперь, хоть тресни! Мы уже уходим с речки!».

Скоро, мы выходим к ольховнику Банного ручья. Это – совсем рядом с нашим домом. Можно сказать – наши задворки…

На снегу, между обширными проталинами, мы, ещё издали, замечаем след медведя. Подойдя, останавливаемся над ним. Я достаю рулетку и приседаю…

– Передняя лапка – четырнадцать сантиметров. Средний, взрослый медведь.

– Ага! – соглашается Казанцев, – Уже не трёхлетка, но и не матёрый.

Этот медведь сильно накрутил, кормясь по проталинам, под ольховником.

– Кормился, – киваю я на покопки.

– Вот же, какой! Не боится! – в свою очередь, кивает на наш дом Казанцев, – Здесь – метров сорок!

– Ну… – прикидываю я и оправдываюсь, – Он ходил вчера вечером, по темноте. Поэтому и не боялся.

Присматриваясь к медвежьим следам, мы шагаем по ольховнику. Чёрная грязь сочно чавкает под нашими сапогами…

– Тридцать восемь покопок лизихитона! – радуюсь я своей арифметике, – Он поел вполне прилично!

– Всё! Конец кормёжке, – через минуту, оглядываюсь я вокруг, – Ладно, пошли дальше, к Ночке…

По голым сейчас, от лопухов, просторам повсюду из земли торчат вечнозелёные, груборебристые листья. По своей фактуре, они напоминают жёсткие листья бамбука, но только, эти – тёмно-зелёные.

– О! Кремастра!.. Серёж! Смотри! – подзываю я напарника, – Кремастра изменчивая! Из орхидных. В июле цвести будет. Кистями крупных, тёмно-красных колокольцев!

– Значит, орхидея? – улыбается Казанцев, – Сколько её! Она, здесь, повсюду растёт!

– Ага! – я наклоняюсь и трогаю пальцами ребристый, грубый лист кремастры, – Старая знакомая…

Мы подходим к тёмной, сплошной стене хвойника. Здесь идёт медвежья тропа, к Ночке.

По медвежьей тропе, мы шагаем через обширный массив хвойника…

Напрямую перевалив через распадок Ночки, мы выходим в точно такой же, как на нашем Банном ручье, сырой ольховник. Здесь повсюду темнеют проталины, блестят на слепящем глаза, ярком солнце, лужи талой воды. Но, большая часть здешнего ольховника – пока, скрыта под снегом…

Вот, впереди, сквозь переплетение веток ольховника, серебрится розлив подпруженного ниже снежной плотиной, ручья. Мы – не выбираем. Мы бредём, в своих болотных сапогах, напрямую…

Передо мной, в воде, у снежного заберега, покачивается студень лягушачьей икры. По колено в холодной, талой воде, я наклоняюсь и удивлённо разглядываю кладку лягушки.

– Серёж! Иди, посмотри! – окликаю я, вильнувшего чуть в сторону, напарника, – Лягушачья икра! Ещё заморозки будут, да и метель может сорваться! Снег ещё, кругом лежит! А, лягушка – уже отметала!

– Тут – она сама лежит! – отзывается тот, – Дохлая!

Я бросаю разглядывать кладку и бреду, по затопленному ольховнику, к Сергею… На снегу, разбросав в стороны все четыре лапки, без движения, лежит дальневосточная лягушка. Казанцев трогает её веточкой: «Что, это, она? Дуба врезала…». В ответ, я недоумённо пожимаю плечами: «Не знаю!». Мы шагаем дальше…

По густому, хоть и голому сейчас, ольховнику, сразу за прудиком, наследил медведь.

– А, медведь – хорроший! – уважительно киваю я на следы от когтистых лап, на снегу.

– Ага! – соглашается Казанцев, – Не мелочь пузатая.

Глубокие отпечатки медвежьих лап и там и тут, красуются на мокром, весеннем снегу. След очень свежий, просто горячий! Стараясь не шуметь, мы осторожно шагаем по следу…

Я не забываю считать покопки.

– Этот медведь кормится только лизихитоном! – приглушённо говорю я, – Вот! Эта покопка – уже шестидесятая!

– Вот, это, да! – озадачивается Сергей, – Сколько же, ему, надо?

– Не знаю, – признаюсь я, всматриваясь в заснеженный ольховник впереди нас, в надежде увидеть среди частокола тонких стволиков тёмную фигуру медведя, – Мы ещё только собираем информацию. Ещё работать и работать, прежде чем будем знать.

Мы шагаем по медвежьему следу, среди ольховника, дальше…

Но, вскоре, останавливаемся – по следам на снегу я вижу, что спокойно идущий медведь, сорвался в галоп и большими прыжками ушёл от нас вперёд, по широкой дуге подворачивая вправо, к чёрной стене пихтарника.

– Вот и всё! – констатирую я, очевидное, – Нас подхватил, собака! Дальше – нет смысла тропить. Ни покопок, теперь, не будет, ни-че-го… Ну, ладно. Спасибо и на этом.

– Что дальше? – глянув на свои часы, интересуется Казанцев, – Сейчас – уже пятнадцать минут пятого! Вываливаем на побережье, да домой?

Я согласно киваю головой. От завтрака, прошло уже столько времени! Да и по лесу намотались – дай бог, как. Скорее бы до дома дойти, поесть бы, да посидеть немного…

Тятинский дом. Сергей топит печку – варит нам, чай и кашу. А у меня, пока ещё не вечер – есть работа. Меня ждут собранные утром, два медвежьих помёта. Я надеваю тонкие, резиновые перчатки. Белый пластиковый поддон, ведро воды из ближайшей лужи, палка, пинцет в руки – вот и всё, что мне нужно…

– Саня! Сейчас, уже всё сварится! – через полчаса выходит из дома Сергей, – Как, у тебя?

– Девяносто девять процентов помёта – это кусочки лизихитона, – объясняю я результаты своей экспертизы, – Остальное составляют мелкие примеси, в виде случайных хвоинок, щепочек, прошлогодних травинок…

– А, вот это – особенно интересно! – я гордо показываю Казанцеву мышиный хвостик, подняв его пинцетом с поддона.

– Так, всё-таки, он ест мышей! – смотрит Сергей на хвостик.

– Хвостик короткий. Это полёвка! У домовой мыши – он гораздо длиннее! – радостно поправляю я его, – А, ещё – я нашёл, в медвежьем помёте, её резцы! Так что, теперь – это уже не просто наши теоретические предположения, а предметное подтверждение того, что медведи едят мышей!

Тятинский дом. Девять часов утра, утренний сеанс связи. На дворе – чудесное утро! Мы, срочно, собираемся в лес. В процессе одевания в рабочую одежду, растапливаем печку и торопливо греем на плите вчерашнюю кашу и чайник. Сегодня, мы решаем посмотреть, что делается на проталинах большой сопки, ограничивающей речную долину речки Саратовская, с запада.

– Саш! Сегодня – тринадцатое! – хитрит Казанцев, – Несчастливое число!

– Серёж, побойся бога! – отмахиваюсь я, – Погляди на небо! Такой день наступает! Ни облачка!

Через несколько минут, мы уже выходим из дома. Наш путь лежит на запад, в сторону устья Тятиной…

Мы торопливо шагаем по колеям нашей, уже заросшей зелёной травкой, дороги…

После речки, быстро проходим пять километров по побережью океана. Вот впереди и обширные, бамбуковые пустоши устья Саратовской. Надо осмотреться вокруг. И я поднимаю к глазам бинокль…

На прошлогодней былине борщевика бойко раскачивается мелкая, чёрно-белая птичка, с чисто-чёрной головкой и ярким, охристым горлышком.

– Чекан черноголовый! – улыбаюсь я и протягиваю бинокль Сергею, – На, глянь! А я, пока, запишу.

– Ну! – соглашается Казанцев, глядя в бинокль, – Чекан! Первая встреча в этом году. Обязаны отметить в Календаре природы заповедника.

Мы сворачиваем от побережья вправо, на тропу, ведущую через бамбуковые пустоши, к далёкому хвойному лесу. Там – лесная опушка Саратовского кордона…

На кордоне никого нет. Наскоро хлебнув холодного чая за кухонным столом, мы торопливо выходим на высокое крыльцо – нам нужно скорее в лес, день занимается, очень уж солнечный…

С поляны кордона мы не сваливаем в пойму. По твёрдому насту, мы шагаем вверх по речной долине, по просторам надпойменной террасы Саратовской. Мы стремимся отыскать свободное от деревьев место, откуда будет удобно осмотреть в бинокль, весь длиннющий западный борт речки. Этот склон имеет юго-восточную экспозицию, поэтому – он самым первым освобождается от снега. Уже сейчас, когда равнинные ельники и ивняки речных поем, ещё под завязку забиты мощным слоем снега, просторы этого склона темнеют обширными проталинами…

Метров через четыреста от кордона, мы выходим на медвежий след.

– Какой след! – я пристально разглядываю ледяные отпечатки медвежьих лап, – Вчера прошёл, под вечер.

– Почему? – вопросительно поднимает свои брови, Казанцев.

– Смотри! Сейчас одиннадцать часов, мы стоим на твёрдом насте. А, он – давил мокрый, подтаявший за день, снег. Проваливался в него на семь сантиметров… Смотри, как он пальцы расширял, чтобы глубже не проваливаться! Значит – шёл по размягчённому за день насту, под вечер… А, за ночь, эти следы замёрзли. И теперь – они такие ледяные.

– Логично, – соглашается Казанцев и кивает по ходу движения зверя, – Смотри! Он напрямую режет речную долину, в направлении западного борта!

– Ну. На проталины борта пошёл, – соглашаюсь я.

– Понятно, что на проталины! – отмахивается нетерпеливый Казанцев, – Я спрашиваю – откуда он, стоя здесь, посреди сплошных снегов, знает, что там, в двух километрах, уже есть проталины?! Ладно, мы! Мы – в бинокль, их видим, а он?

– Я думаю, что он, о проталинах, просто знает. Это – его участок. Он знает, где на его участке, нужно искать первый корм по весне. Он всю свою жизнь здесь живёт.

Медвежий след тянется прямиком в широченную, забитую снегами речную долину Саратовской. Я вынимаю из кармана, свою рулетку…

– Ширина передней лапки около пятнадцати сантиметров! Точнее, по снегу, не замерить.

– Крупный, – комментирует Казанцев.

– Ну.

Постояв немного в раздумье насчёт того, тропить или не тропить, мы решаем не отвлекаться от первоначальной задачи сегодняшнего дня. И продолжаем свой путь, по просторам надпойменной террасы, дальше…

Я, очередной раз, поднимаю бинокль. Я смотрю далеко, через речную долину. Веду полем бинокля по проталинам западного борта…

Уже почти полдень и весеннее солнце припекает откровенно жарко. Под его лучами, комочки зернистого снега, на чёрной резине моих болотников, быстро превращаются в капли воды…

– А, вот и мед-вее-диии! – облегчённо тяну я, улыбаясь в бинокль.

На проталине, в средней части склона Борта, пасутся два медведя – медведица и медвежонок. Медведица – изящная, стройная. Медвежонок – уже, подросток. Как все в этом возрасте, он голенаст, длинноух и нескладен.

– Медведица красивая! Прямо, как картинка, – я передаю бинокль Казанцеву…

Медведи тянут строго вверх по склону Борта. Неторопливо переходя с места на место, медведица копает весенние ростки трав. Медвежонок откровенно лоботрясничает: подойдя к мамаше и повернувшись спиной к склону, он садится посреди проталины. Он сидит столбиком на весенней прелой листве и смотрит вниз, на тёмное море хвойного леса, на обширные, забитые снегом ивняки речных долин…

– Созерцает весенний мир! Да-ааа, вид от него, сейчас – так шикарен! – понимаю я медвежонка, – И Саратовка! И Тятинка! И сам вулкан Тятя… Всё перед ним стоит, во всей своей красе и необъятности! Леса, леса и леса… Целая страна лесов!

Тем временем, медведица покидает эту проталину. Она ступает на снежную перемычку между проталинами. Нехотя оторвавшись от созерцания окрестностей, медвежонок поднимается с насиженного места и идёт догонять свою мамашу, прямо вверх по склону…

– Интересно, что, на снегу – он шагает точно след в след по следам медведицы! – прицениваюсь я, в бинокль, – После них, на снегу, остаётся только одна строчка!

Я передаю бинокль, молча ожидающему рядом, Сергею. Теперь – его очередь комментировать медведей…

Мы наблюдаем за медведями в бинокль, пока те не скрываются за гребнем Борта, перевалив эту, такую высоченную, сопку.

– Ну, что? Пошли! Посмотрим, что они ели, – объясняю я Казанцеву «фронт работ».

– И надо же им, было лезть! Всё вверх и вверх! – искренне негодует тот, – Нет, чтобы вдоль склона пройти!

Выбирать маршрут нам не приходится. Нужно валить через речную долину. По прошлым годам, мы прекрасно знаем, как, самым рациональным способом, пройти к подножию западного борта. Здешний, необъятный массив ельника напрямую рассекается узкой лентой ольховника. Здесь струится небольшой ручей. Сейчас, ольховник этого ручья забит снегом, который за ночь становится крепким настом. Мы ходко шагаем через ельник по этой ленте ольховника, как по просеке… Хорошее дело – наст! Мы с лёгкостью проходим густой и такой обширный, ельник, насквозь…

Вот и подножие склона Борта. Вдоль него, лес разрывается, сначала – просторами марей, покрытыми по краям чахлой порослью того же ольховника, а затем – широкой полосой пустырей будущего высокотравья. Сейчас, весной, здесь – снежная целина…

У первой же проталины, мы выходим на след крупного медведя!

– Ого! – удивляется Казанцев, – Ка-кой!

Я вытаскиваю рулетку из кармана и замеряю ширину отпечатка передней лапы: «Девятнадцать сантиметров! Да-аааа… Смотри, как широко лапы ставит! Здор-ровый!».

Медведь бродил по проталинам. Перебираясь с одной обширной проталины на другую, он то и дело проваливался в снег на всю длину своих ног! Мы сразу сворачиваем на этот след…

Шаг за шагом, след за следом…

Вот! На снегу лежит труба прошлогоднего стебля дудника медвежьего. По следам на плотном снегу, я вижу как, подойдя к вертикально стоящему на пустыре, словно кол в поле, стеблю дудника, медведь повалил его на снег и наступив на комлевую часть передней лапой, раздавил эту трубу.

– Ну, даёт! – качаю я головой, – Она же – крепкая, как палка! А, он её – жамкнул, как картонку!

– Что ты хочешь? – возражает мне Казанцев, – В нём веса – как в хорошем быке!

Я понимаю медведя – он искал в трубе сочную сердцевину. Дудник – обычный осенний корм медведей.

– Хм! – хмыкаю я, – Вот, дурак!

– Почему? – не понимает меня, Сергей.

– Он не знает, что в ней уже ничего нет! Что эта труба, за зиму, одревеснела! – разъясняю я, – Представь себе! Осенью он кормился сочной сердцевиной этого дудника. Лёг в берлогу. А сейчас – проснулся, осмотрелся вокруг, вздохнул и опять пошёл… кормиться дудником! Словно, поднялся с ночной лёжки! Он не понимает, что прошла не одна ночь, а четыре месяца зимы!

– Мы с тобой, тоже, ночей не видим! – понимает по-своему, Сергей, – Так за день вымотаешься, что вечером на нары ляжешь, а утром – очнёшься. Ночи – вообще, не было!

– Ну, да! – соглашаюсь я с ним, – Только, у нас – одна ночь, а у него – целая зима…

Между делом разговаривая со своим напарником, я внимательно осматриваю медвежьи следы на плотном снегу, вокруг дудника. Снег о многом говорит мне! По следам – я вижу, что так ничего и не обнаружив в трубе дудника, медведь оставил её в покое. Я не удерживаюсь от соблазна и трогаю пальцами дырки от медвежьих клыков и когтей в твёрдой как камень, «деревянной» трубе. Я шагаю по медвежьим следам дальше. Шаг – след, два – след…

Пустые и очень прочные, прошлогодние стволы дудника, словно трёхметровые столбики, повсюду стоят по заснеженным полянам. Поодиночке. Наш медведь, прямиком направляется к другому дуднику. Мы шагаем следом…

Мы всё так и шагаем по снежным медвежьим следам…

В психе разбив очередной ствол дудника в щепки и даже, разметав куски трубы далеко по снегу, медведь прямиком направляется к следующему…

– Ну-ну! – киваю я, – Смотри – злится! Дурачина… Никак понять не может, почему в дуднике нет ничего съедобного! Которую, уже, трубу разбивает!

– Седьмую! – отзывается Казанцев.

– Что? – оборачиваюсь я, на голос.

– Ты спросил, сколько труб он разбил! – не упускает шанса показать свою желчность, Казанцев, – Так, я говорю тебе, что эта – уже седьмая!

– Да? – озадачиваюсь я и киваю, – Понятно!

Мы шагаем по медвежьему следу, дальше…

– Большой, а тупой! – бурчу я, на ходу, – Теперь, пока все дудники в округе не разобьёт – не успокоится! Когда же, до него, дойдёт?!

Я стараюсь попасть ногами в, так широко расставленные, лунки медвежьих следов. По снежной целине, так двигаться, нам – гораздо легче.

– Саня! Дальше – всё одно и то же! – канючит сзади Казанцев, – Уже – ничего для нас, нового! Может, выше поднимемся?

Я останавливаюсь и перевожу дыхание. Мне нужно подумать…

– Да, – очередной раз с шумом выдохнув воздух, киваю я, – Давай! Здесь, мы вряд ли ещё что, новое, найдём… Пошли тропить медведицу с медвежонком!

Мы бросаем слоновьи следы медведя-здоровяка и сворачиваем вверх, на склон Борта. Шаг за шагом, мы лезем всё выше и выше…

На обширной проталине в средней части склона сопки, мы отыскиваем следы пребывания нашей медвежьей семьи. Я, первым делом, достаю свою рулетку…

– У медведицы лапка – двенадцать сантиметров! Сейчас, у медвежонка посмотрю… Девять сантиметров! Медведица маленькая, молодая. То-то, в бинокль, она смотрелась такой изящной.

Шагая по следам медведицы, я начинаю искать её покопки. А Сергей падает на тёплую почву проталины…

Вот, первая из покопок! Это – узкая и глубокая лунка в нагретой солнцем, сочной почве. Никаких остатков съеденного медведем растения – нет! Аккуратно обкопав росток когтём, медведь скусил его вместе с корневищем.

– Так, – задумываюсь я, стоя перед лункой на коленках, – Как же узнать, что она здесь съела?

Я осторожно, двумя пальчиками, поднимаю с края лунки тоненькую, прозрачную плёночку, напоминающую прозрачную луковую чешуйку, какие мы рассматривали под микроскопом на семинаре по сельскому хозяйству и подношу её к носу. Резкий, неприятный запах заставляет меня сморщить нос: «Фу ты, чёрт! Симплокарпус!». Раз понюхав, этот запах уже ни с чем не спутаешь.

– Серёж! – радостно оглядываюсь я на напарника, – Это симплокарпус!

– Что?

– Она жрёт симплокарпус!

Совсем не зря, научное название этого растения – «симплокарпус вонючий»! У него резкий, оригинальный запах… В отличие от родственного ему лизихитона.

Я отыскиваю очередную лунку медвежьей покопки. Привалившись на бок на нагретую солнцем, прелую листву склона, я повторяю операцию по выявлению запаха…

– Тоже симплокарпус! – сообщаю я переместившемуся чуть ближе ко мне, Сергею и протягиваю ему блёклую плёночку, – На, понюхай! Мозги прочищает – не хуже нашатыря!

– Сам нюхай всякую гадость! – отзывается тот, развалясь на солнышке, метрах в пяти выше меня по склону.

– Ха-ха-ха! – смеюсь я, в ответ, – Ну и едкий ты, Казанцев! Ты сам – симплокарпус!

– Какой есть! – сразу слышится в ответ его задиристый, тонкий голос.

Но, я это уже не слушаю. Я работаю…

Так, принюхиваясь к каждой медвежьей покопке, я шагаю от одной лунки к другой, по проталинам среди высоких кустов ольхи, по крутому склону. На прелой листве – медвежьих следов, практически, не остаётся! И я вычисляю направление движения медведей – по покопкам. Узкие лунки на фоне прелой листвы и веточек весенней проталины почти незаметны и я с трудом удерживаюсь на направлении движения медведей.

Вот и конец этой проталины. Следующая проталина расположена прямо над нами по склону. Медвежий след тянется через широкую снежную перемычку, прямо вверх. Шагаю на снег и я…

Медведей было два, а след – один! Но я, в троплении – «профи»! Меня, на мякине, не проведёшь!..

Но след, действительно, один! Один за другим, я тщательно изучаю когтистые отпечатки медвежьих лап, на плотном снегу. И пальчиками кромочки углублений трогаю, и каждую снежинку со всех сторон рассматриваю… Разве что, на язык не пробую – и не замечаю никаких признаков того, что это – прошли два медведя, а не один! Удивительно! Удивительно…

– Сергей, смотри! – обращаюсь я через плечо, к Казанцеву, – След – один! Если бы я не видел сам, в бинокль, что медведей было два – я бы, даже не заподозрил это!

– Может, это след только медведицы, а медвежонок где-то стороной прошёл? – предполагает тот.

– Ну, не знаю! – пожимаю я плечами.

Внимательно всматриваясь в каждый отпечаток медвежьей лапы на размягчённом насте, я, не спеша, шагаю рядом с медвежьим следом. И только удивлённо качаю, после каждого отпечатка, головой. Десять отпечатков, двадцать… Никаких сомнений в том, что – это след одного медведя!..

Но, вот! Любопытного подростка чем-то заинтересовали веточки маленького кустика ольхи, едва выглядывающие из-под снега, в метре левее. И медвежонок сходит со следа мамаши и отправляется обследовать кустик. И только здесь! Когда следы медведей расходятся, я вижу, что этот след оставили, действительно, два медведя!

– Как так?! – никак не могу я, с этим, смириться, – Что его заставляет ступать след в след так аккуратно?! Словно задался целью ввести в заблуждение возможных преследователей! Сейчас, наст очень хорошо держит вес медведей – он мог бы шагать просто рядом со следами медведицы! Или, хотя бы, не так «чисто» ставить свои лапы в её отпечатки! Но, нет же!

– Что ты всё возмущаешься? – не понимает меня напарник, – Как хотят – так и шагают! Не всё ли равно?!

Я замолкаю и дальше шагаю рядом с медвежьим следом молча.

– Да, Казанцев! – с сожалением, думаю я, – Тебя, лесные проблемы, не интересуют!

Так, от проталины к проталине, я распутываю зигзаги медвежьих набродов. Мы поднимаемся все выше и выше по склону…

Вот и вершина сопки, самый гребень Борта! Здесь – глаза слепит искрящийся под лучами весеннего солнца, многометровый надув снега. Огромный! Айсберг! Целая гора плотного, крепкого снега, на вершине сопки! И эта гора нависла в нашу сторону…

Прямиком, практически по вертикали взобравшись по этой нависающей стороне надува, наши медведи ушли через его гребень.

– Как они, смогли?! Так! – задрав лицо вверх, я стою перед почти вертикальной белой стеной снежного айсберга и хмурю брови.

– А что, им? – возмущается Казанцев, – У них когти! Они – как альпинисты на кошках!

Как здесь, круто! С трудом вбивая плотные носки своих литых болотников в этот фирн и вцепляясь пальцами в любые выбоинки наста, мы с большим трудом вскарабкиваемся на надув…

Стоим и озираемся по сторонам:

Округлая вершина нашей длинной сопки и весь её западный склон – завалены, по-зимнему рыхлым, глубоким снегом! Только заснеженные лапы пихт выглядывают из этого белого одеяла… Здесь – полная, полнейшая зима!

– Ну что, нам? – возмущается Казанцев, сзади, – В снегу теперь, по пояс барахтаться?!

Я тоже понимаю, что это – всё. Наше тропление этой медвежьей семьи завершено. Я разворачиваюсь обратно…

Мы выбираемся из рыхлого снега, обратно. Немного побродив по утрамбованной ветрами поверхности надува, мы осторожно сваливаем по его краю обратно, на обширную стену южного склона Борта…

Шагать вниз, по крутому склону – так легко! Выворачиваясь из-под наших чёрных сапог, комья подтопленного солнцем снега катятся по крутому склону вниз. Раскручиваясь всё сильнее и сильнее, они вылетают на проталины! Брызжут фейерверками белых искр по бурой прошлогодней листве горячих от солнца, проталин! Я, улыбаясь, стою и смотрю на это чудо.

– Ха! – улыбается рядом, Казанцев, – Белые искры по чёрной земле! Оригинально!

Вот и подножье Борта. За время нашей работы на вершине, метровая толща снега превратилась в кисель! И мы, буквально плывём по этому, набрякшему водой, снегу…

Постепенно перед нами вырастает тёмная стена необозримого массива Саратовского ельника. Вот мы входим под его кроны…

Здесь нас ждет неприятный сюрприз! Под ельником, где всегда тень, все заполнено глубоким снегом. И этот снег – вообще рыхлый! Как пух. Здесь всё ещё стоит, господствует настоящая зима!

– Пока на Саратовку выпадем – помрём семь раз! – бурчу я, через пяток минут тяжёлого боя со снежной толщей и предлагаю Сергею, – Давай, свернём на Перевальный?

– Давай! – соглашается тот, – Сюда – ближе. И… по ивняку Перевального стоит наст! Легче будет.

Мы разворачиваемся вправо, вдоль подножия Борта. Казанцев легче меня, он проваливается выше колена. Меня, снег – вообще, не держит!

– Блин! Да, чтоб всё сдохло! – грязно матерясь и психуя, я, как кабан, просто тараню снежную толщу, местами проваливаясь по пояс. По пояс!..

Метров через триста, тяжело дыша, мы, наконец, показываемся на краю узкой поймы ручья Перевальный. Это приток Саратовской, нам по пути. Я вытираю мокрое от пота, горячее лицо рукавом и в изнеможении прислоняюсь к серому стволу ближайшей пихты. Сердце часто долбит где-то в горле…

Доступная солнечным лучам, пойма Перевального уже начала освобождаться от снега. Здесь, между проталинками, наследил молодой медведь! Присев над следом, я измеряю рулеткой ширину отпечатка его передней лапы.

– Двенадцать сантиметров. Какой свежий! Только что, тут был!

– Может быть, от нас и ушёл, – резонно предполагает Казанцев.

Солнце, на небе, уже перевалило за полдень. Командирские часы, на моей руке, показывают половину третьего. Шагая рядом со следом медведя, мы выходим на протянувшуюся по берегу ручья проталину. Я тщательно её осматриваю…

И отыскиваю три, скушенных этим медведем, ростка белокопытника! Всего три…

– Не густо. Белокопытника на проталине полно, а он – всего три штуки съел, – рассуждаю я, шагая дальше, – Видно, не голодный.

– Может, мы его и сорвали! – возражает Казанцев, – Не дали размахнуться…

К вечеру, мы уходим с Саратовского кордона, добираемся до своего Тятинского дома.

На следующий день, у себя на Тятино, мы закладываем круговой маршрут по ближнему лесу…

И практически сразу, рядом с нашим домом, в ольховнике Банного ручья, натыкаемся на след молодого медведя!

– Это – наш, местный, – улыбаюсь я, – Мы живём на его участке.

– Угу, – соглашается Казанцев.

Просторы сырого ольховника забиты метровым слоем снега! В узких, снежных траншеях звонко журчат, не замерзающие всю зиму, ручейки… Наш медведь бродил прямо по воде этих ручейков! И выкапывал лизихитон из сочащейся талой водой дернины их берегов. Насчитав восемнадцать покопок, мы бросаем след и уходим в своём направлении…

За ольховником, посреди обширных пустырей будущего высокотравья, от снега уже очистилась обширнейшая поляна! Нас привлекает площадка свежей почвы. По ходу движения, мы подворачиваем к ней…

На чистой земле, я внимательно разглядываю отпечатки маленьких, словно кошачьих, лапок.

– Соболь?! – удивляюсь я, – А он то, что тут наворотил? Сколько земли! Прямо, раскопками занялся!

– Нет! Он на мышей охотился! – смеётся Казанцев, трогая чёрным носком своего болотника соломенный шарик мышиного гнезда, валяющийся рядом…

По обширным полянам, то здесь, то там, нам встречаются покопки лисиц. Их довольно много.

– Мышкуют! – улыбаюсь я, сторожко «стреляя» глазами по сторонам…

А вот! На снегу – след зайца! Мы тут же подворачиваем к нему.

– Свежий!

– Ну. Прямо перед нами проскочил! – улыбаюсь я.

– Кийяяяя!

– Канюки! – вздёргиваюсь я.

– Ага! – кивает Казанцев, – Вон, они!

– Кийяяяя!

Тонко и отрывисто взвизгивая, над хвойным лесом, что у нашего Тятинского дома, кругами ходят два сокола. Птицы очень светлые, почти белые… Чуть погодя, один за другим, канюки снижаются над хвойником и усаживаются на одну из пихт. Я опускаю свой бинокль…

Мы огибаем заснеженные ольховники по полянам. Здесь, снега – гораздо меньше, всего сантиметров двадцать. На белейшем снегу, перед моим болотным сапогом, красуется сгусток кладки лягушки! Я удивлённо оглядываюсь по сторонам – но, поблизости нет ни малейшей проталинки! Не говоря уже о том, что лягушке нужна, для этого дела, хотя бы небольшая лужица.

– Хм! Лягушачья икра! – хмыкает из-за моей спины Казанцев, – Кругом снега – почти по колено!

Присев на корточки, я озадаченно трогаю пальцем студень лягушачьей кладки.

– Обычная… Сереж, самая обычная, лягушачья икра! Как, всё это, понимать?!.

Вечереет. Я шагаю от дома, по дороге, в сторону моря. За водой. Так, я и спускаюсь с плато высокой морской террасы, по колее заросшей дороги – ружьё за спиной, в каждой руке – по ведру. После короткого спуска на низкую морскую террасу дорога сворачивает вправо, в сторону устья Тятиной. А в сторону Банного ручья, влево, уходит тропинка. Я оставляю вёдра на развилке и крадусь к близкому отливу океана…

А вот и вороны! Заметив меня, они срываются с завалов морского берега и торопливо удирают прямо в океан – там, на другой стороне нашей мини-бухточки, из воды торчит цепочка одиночных, обкатанных морем, валунов. Я ловлю на мушку одну из ворон.

– Та-ахх!!!

Приклад сильно толкает в плечо и ворона проваливается с линии прицела, вниз. Немедленно вывернувшийся откуда-то, орлан-белохвост, снижаясь по дуге, аккуратно снимает чёрный комок вороны с поверхности воды!

Я опускаю ствол ружья и поднимаю к глазам свой бинокль – в оптику наблюдать гораздо интереснее. Отлетев на гряду выступающих в океан валунов, орлан грузно приземляется на один из них. Наступив на добычу одной лапой, он начинает рвать её клювом…

Вот орлан, контролируя обстановку, вскинул голову и застыл в своей гордой, королевской позе. Из его клюва, во все стороны торчат чёрные, вороньи перья…

Но, вот появляется второй орлан-белохвост! Снявшись с присады на вершине ближайшего к нам, высокого мыса слева, он, по пологой дуге, решительно планирует на гряду валунов. Первый орлан уступает ему свой валун. Грузно взмахнув крыльями, в несколько махов он перелетает на пяток метров в сторону. Но – со своей добычей в лапе!

– Да это же наша, Тятинская пара! – улыбаюсь я в бинокль, – Дружба, значит, дружбой, а табачок – врозь?! Хм! Интерееесно…

Но, тут становится ещё интересней! На валуны, буквально падает, проходящий высоко в небе, белоплечий орлан!

– Белоплечий! Да, матёрый какой! – ахаю я, – В контрастном оперении! Ах, какой гусак! Что же ты делаешь, на Кунашире?! Сегодня – пятнадцатое апреля! Ты уже должен быть на Камчатке! Или тебя не интересуют семейные дела?

Оценив, что добыча, у белохвоста – маленькая и ему ничего не светит, белоплечий орлан тут же откланивается. Подпрыгнув с валуна, он сильными и мощными махами загребая воздух, уходит прочь. Постепенно набирая высоту, он продолжает свой, ненадолго прерванный полёт вдоль побережья острова, на север. Я провожаю его в бинокль, пока орлан не скрывается из виду.

– Да-а! Хорош гусак! Сильный, красивый, здор-ро-вый!.. Всё-таки, на Камчатку пошёл!

Если наши, местные, орланы-белохвосты смотрятся огромными, бурыми курицами, то белоплечие орланы – как гуси! Они изящны в полёте. У них другие пропорции тела. Вне всяких сомнений, они – куда лучшие летуны! Эти – воплощение красоты и мощи…

Шестнадцатое апреля. Тятинский дом. Пришла большая непогода! Взбаломошный, сильный ветер с востока, на клочья рвёт синий дым, вырывающийся из трубы нашего дома. На океане шторм. Мы штормуем…

Промежду домашними делами, я задерживаюсь посреди нашей комнаты и через наше большое окно бросаю взгляд на океан – там все волны в белых барашках!