Книга живых

XI

Пономарь Прохор поднялся на колокольню и пытался достучаться до народа…

Колокола звонили тревожно и яростно. Звон этот не плыл над рекою и не стелился над степью. Он стучался в каждое окно, в каждую дверь. Звал и требовал, чтобы люди отворили их и наконец очнулись от своей дремоты. И вышли из дворов и куреней для общего скорбного дела…

Иеромонах Анатолий вышел из куреня и подумал: «Вряд ли он заставит их собраться. Но кашу маслом не испортишь».

Впрочем, он ошибся.

Призыв Зыкова, похоже, был услышан. И отец Анатолий, который рысцой приближался к стоящему в центре станицы храму, увидел, что возле него толпится очень даже приличное количество людей.

«Человек тридцать – сорок, – навскидку определил он. – Много приезжих. Видно, с других хуторов».

Действительно, у храма стояли разные люди. Молодежь – с цветами. Казаки – в форме. Женщины – в черных платках. Вокруг ограды – легковые машины всех цветов и марок. А у ворот – небольшой черный микроавтобус «Форд Транзит». Катафалк.

Отец Анатолий прошел мимо людей к полуоткрытым дверям храма. И услышал разговор женщин, стоящих на паперти:

– Ему бы жить и жить! Такой молодой парнишка! – говорила одна, грузная, одетая во все черное.

Вторая – молодайка, принаряженная, с веснушками на белом лице – вторила ей:

– А каково его родителям сейчас? Вон они приехали из Ставрополя! На матери лица нет!

– А мерзавец этот все еще в больнице лежит? Чтоб ему пусто было! – И, завидев проходящего рядом седо-белого Казакова, старшая обратилась к нему:

– Благословите, батюшка!

Отец Анатолий благословил, подставил руку для поцелуя, перекрестил и прошёл в храм.

Пока он готовился к отпеванию, Прохор уже распоряжался в зале. Иеромонах отдавал ему должное: Зыков подготовил все самым лучшим образом, даже нашел трех женщин, которые знали церковное пение, так что получился маленький хор.

Когда все было расположено и расставлено, внесли гроб. Народ начал медленно заполнять храм.

Но Казаков пока не видел этого. Он был занят тем, что у себя в алтаре готовился к действу.

Став на колени, положил земные поклоны. И начал молиться, просить у Бога сил и милости, для того чтобы провести этот важный ритуал, смысл которого прост и понятен: молитвой собравшихся перед гробом ходатайствовать перед Господом об отпущении грехов усопшему и вселении его в Небесные обители.

Он понимал также, что отпевание важно не только для погибшего, но и для его родственников. В первую очередь – для отца и матери. Это действо содержит в себе наставления, помогающие им справиться с горем и исцелить душевные раны. Превратить скорбь, рыдания, плачь в священную прощальную песню.

В это время Прохор выстроил, разместил входящих вокруг гроба. Раздал им свечки.

– Зажгите вон там. Вот вам бумажки! Наденьте на свечки, чтобы на руки вам воск не капал…

Со стен строго глядели на молодого покойника лики святых, ангелов и самого Христа.

Иеромонах был готов. И, как артист, вышел через открытые Царские врата. Вышел и увидел лица. Разные. Знакомые и незнакомые. Горестные. Любопытствующие. Нахмуренные. И… счастливую рожу Прохора, который чувствовал себя как рыба в воде.

Храм был наполнен запахом горящих свечей. В нем стояло даже какое-то сизоватое марево. Оно колебалось в воздухе.

– Благословен Бог наш ныне и присно и во веки веков! – громко и отчетливо, как когда-то подавал команды в бою, сказал свою первую фразу Казаков.

И затем воскликнул:

– Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!

И только его голос чуть затих под сводами храма, как певчие подхватили, зачастили, зачастили – так быстро, что в напеве слышались только отдельные слова: «Архангелы, Божья Матерь, Христос, Воскреснут первые…» А потом: «Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! Раба божьего…»

Отпевание покатилось по привычным, давно знакомым рельсам. Это венчал он Романа и Дарью в первый раз, а уж отправлял в последний путь великое множество народа.

Казаков взял кадило, предусмотрительно разожженное Прохором, и начал кадить вокруг покойника. При этом, вглядываясь в лицо погибшего, он думал: «Интересно, как меняется выражение. Был пацан пацаном. Мальчишка! А тут как быстро после смерти проступила какая-то значительность, важность на лице».

Запах ладана щекотал горло. Горящий огонь свечей, пение певчих создавали в храме какую-то особую, даже слегка странную атмосферу единения, тепла и мира.

И отцу Анатолию в эти минуты показалось, что парень этот, Андрей, вовсе не умер, не убит, а просто лег отдохнуть. И стоит ему только закончить обряд и сказать: «Ну, вставай! Можешь идти домой!» – он поднимется из гроба, обопрется о его края и, в изумлении окинув всех собравшихся взором, спросит: «А где это я? И что вы это делаете?»

И вот с этим-то ощущением нереальности всего происходящего отец Анатолий продолжал свой скорбный молебен, трижды вопрошая Бога на предмет успокоения души:

– Упокой Господи усопших раб твоих!

– Господу помолимся за новопреставленного раба Его Андрея…

Ну вот, вроде отпели. Надо теперь сказать напутственное слово. Отец Анатолий стал рассказывать собравшимся о дальнейших странствиях души:

– Душа его, вышедшая из тела, будет три дня блуждать вблизи этих мест. А потом, в течение еще девяти дней, ангелы небесные будут показывать ей обители Божьи, где обитают души усопших, райские кущи и разные чудеса… Потом там он будет испытывать мытарства, где его будут спрашивать о разных грехах. Преодолев мытарства, он предстанет перед Богом. И на сороковой день получит свое место, где и должен будет ждать конца времен и воскрешения из мертвых. А когда наступит время Страшного суда, он, как и миллиарды других, воскреснет из мертвых…

Тут его плавное повествование прервал какой-то молодой, но, видно, ранний казачок с легким пушком на щеках вместо бороды:

– Это ж сколько ждать! Это ж невозможно!

– Для Господа нашего нет ничего невозможного! – невозмутимо ответил ему Казаков. – Но не так давно у церковных и нецерковных людей появилась еще одна версия воскресения. Предложил ее незаслуженно забытый философ девятнадцатого века Николай Федоров. Он был простым библиотекарем. Но очень, очень, как сейчас говорят, продвинутым. Так он предсказал, что люди научатся проводить реальное воскрешение. И будут воссоздаваться по какой-нибудь косточке. Но для этого надо, чтобы живущие на земле хотели воссоздать, воскресить умершего. Так что надо жить так, чтобы наши потомки помнили о тебе.

После этого краткого, можно сказать, экскурса в историю вопроса, он вернулся к своему делу и провозгласил новопреставленному рабу Божьему Андрею вечную память!

Что и подхватил хор, запев:

– Вечная память! Вечная память!

Казаков же дал команду прощаться с покойником тем, кто не пойдет на кладбище.

И люди длинной чередой пошли мимо гроба, кто-то – наклоняясь и целуя покойного паренька в лоб, кто-то – прикладывая руку и предварительно перекрестившись на святые образа.

Когда все желающие простились, четверо молодцов из похоронной команды взяли крышку, закрыли гроб и вынесли покойного из церкви вперед ногами, прямо к стоящему рядом микроавтобусу.

Все это было сделано быстро, профессионально и четко.

Кавалькада машин, одна за другою, двинулась в сторону зеленеющего за окраиной станицы в серой выгоревшей степи кладбища.

XII

Отпевание закончилось. Отец Анатолий совсем было собрался расстаться с казаками, но тут к нему, как репей, прилип тот самый очкастый старичок-экскурсовод, который показывал ему музей сопротивления большевикам.

Он и затащил иеромонаха Анатолия на поминки.

Поминки были в традиционном стиле. На столах стояли водка и вино. Из кухни подносили простые домашние сытные блюда.

Вел этот грустный ритуал сам хозяин усадьбы Иван Ефремов. Он сказал несколько приличествующих слов о погибшем юноше и предоставил слово родителям.

Отец Андрея говорил недолго. Да и что можно сказать о такой коротенькой и так нелепо оборвавшейся жизни? Родился, учился. И, в общем-то, все.

Да, упокой, Господи, его невинно убиенную душу.

Мать, седеющая и как-то разом постаревшая, судя по всему, деловая женщина, говорила долго. Никак не могла остановиться.

Она вспомнила все, что было связано с ее мальчиком. Какими трудными были для нее поздние роды первого ребенка, как принесли они его из роддома и она впервые в жизни растерялась, потому что не знала, что делать с малышом. Как впервые встал он на ножки в одиннадцать месяцев. Как сделал первый шаг… Видимо, ее сжатое горем сердце искало в этих воспоминаниях какого-то успокоения. И… не находило.

Грустные гости молча слушали ее. Ели поминальную кутью.

По ходу поминок за столом завязывались всякие разговоры.

Рядом с отцом Анатолием сидел старый-престарый, можно сказать, ветхий дедушка – видимо, хранитель старинных преданий и историй.

Слева – бабуся, уже беззубая, но, судя по внимательным глазам, живая и чем-то похожая на Дарью. (Видимо, какая-то ее родня. Бабку он запомнил с отпевания. Она тогда то и дело пыталась встать на колени. А молодая родственница ее поднимала.)

Рядом с бабусей сидела молодая то ли внучка, то ли правнучка. Она обращалась к старушке ласково: «Бабуля Мария».

С другой стороны стола – пожилой научный сотрудник из Вешенского музея Шолохова. Звали его Алексей Кочетков. Вот в этом их кружке завязался сам собою застольный разговор о происшедшем.

– Все говорят о некоей случайности произошедшего, – задумчиво поглаживая свою интеллигентную бородку, говорил научный сотрудник. – А я думаю: все к этому шло!

– Вы думаете, все это связано с их отношениями? Прежними? – уточнил картину отец Анатолий, старательно прожевывая сухую рисовую кашу-кутью и стараясь не уронить ни крошки.

– Тут вражда старая, закоренелая! А этот случай был, как бы это получше сказать, спусковым крючком этой истории.

– ???

Поняв, что иеромонах никаким боком не посвящен в подробности отношений местного населения, научный сотрудник приступил к короткому, но емкому рассказу:

– Я тут исследую тему репрессированных или, иначе говоря, раскулаченных в тридцатые годы казаков. И знаю, что между Ефремовыми, а тут их в станице жило немало, и Водолазовыми узелок завязался еще в те времена. Ефремовы были люди трудолюбивые, зажиточные. И сразу после Гражданской войны их многочисленный род как-то поднялся. Получили землю, работали сильно. А вот Водолазовы – те пошли по другой линии. В Гражданскую они сразу пошли с красными. И после их прадед Еремей Водолазов верховодил тут в комбеде.

– Где-где? – переспросил Казаков.

– В комитете бедноты. Были такие органы власти, созданные советами. Чтобы настроить в станицах народ друг против друга, советская власть создала комбеды, куда и собрались, так сказать, организованные лентяи, пьяницы, увечные, неудачники. Чтобы они стали опорой советской власти на местах. А заодно и занимались репрессиями против своих более трудолюбивых и удачливых односельчан, так называемых кулаков. А чтоб возглавить эти банды, тьфу, извиняюсь, комбеды, из столиц присылали крепких коммунистов по набору, так называемых двадцатипятитысячников. В нашей станице тоже такой был. Ну, а политическую историю вопроса вы, наверное, знаете: советское правительство взяло курс на индустриализацию страны. Для этого надо было иметь валюту. А чтобы ее иметь, надо было что-то продавать на мировом рынке. Так как в стране ничего ценного, кроме хлеба и зерна, не было, решено было отбирать хлеб у крестьян, казаков, тех, кто трудился на земле. И торговать им на международном рынке. Когда стало понятно, что ни крестьяне, ни казаки, которые были единоличниками, добровольно зерно не отдадут, постановили создать колхозы. Коллективные хозяйства, где были обезличены имущество и плоды труда. В начале тридцатых для проведения этого грандиозного плана в действие в стране развернулась мощная карательная структура. По всей стране начали строить тюрьмы и лагеря, в которые загоняли в том числе и всех не согласных идти в колхоз. Так начался «великий перелом», окончательно перебивший хребет и русскому крестьянству, и казачеству, которое к тому времени снова поднялось, встало на ноги, стало зажиточным, а значит самостоятельным в экономическом отношении и тем самым опасным для власти коммунистов…

Все за столом стали вслушиваться в повествование Алексея, на время прекратив даже произносить поминальные речи.

– И пошло-поехало. Наш гений Михаил Александрович Шолохов в это время как раз писал не только роман «Поднятая целина», кстати говоря, он хотел его назвать по-другому. Кажется, «С потом и кровью». Он писал письма Сталину о том, что происходило на донской земле. Коммунистов, которые не хотели участвовать в раскулачивании, терроризировали так же, как и рядовых граждан. Им угрожали исключением из партии, арестами и голодной смертью. Поэтому, как писал Михаил Александрович в письме Сталину от четвертого апреля одна тысяча тридцать третьего года, «…большинство терроризированных коммунистов потеряли чувство меры в применении репрессий. По колхозам широкой волной покатились перегибы. Собственно, то, что применялось на допросах и обысках, никак нельзя было назвать перегибами, людей пытали, как во времена Средневековья, и не только пытали в комсодах, превращенных, буквально, в застенки, но и издевались над теми, кого пытали». И он рассказывает в подробностях, как пытали: проводили массовые избиения, сажали в холодную. Обливали женщинам юбку керосином и поджигали. Сажали людей на раскаленную лежанку. Заставляли стреляться. Бросали на плиту стручок красного перца, чтоб выжигал глаза, заставляли непомерно пить воду с керосином, салом и пшеницей. Имитировали расстрел. Закатывали в рядно и топтали ногами. Раздевали женщина догола и пускали бегом по снегу. Заставляли подолгу стоять с высунутыми языками. Раскрывали крыши, разваливали печи. Принуждали к сожительству. При допросах пугали человеческим трупом. Избитых ставили ногами на горячую печку, а затем выгоняли на мороз. На голову надевали табурет, покрытый шубой, и били по голове. Все это происходило в наших верхнедонских хуторах. Шолохов не любил голословности, хорошо знал обстановку. После коллективизации начался страшный голод. В том же тридцать третьем году в письме Е.Г. Левицкой он писал: «…Один из хуторов, в нем 65 хозяйств. С 1 февраля умерло около 150 человек. По сути – хутор вымер. Это в районе, который дал стране 2 300 000 пудов хлеба. В интересное время мы живем!» Вот так происходила коллективизация в наших хуторах и станицах.

Рассказав это, историк умолк и, опустив голову, добавил:

– Вот тогда, в те страшные времена, Еремей Водолазов, председатель комбеда нынешней станицы Новосоветской, и пришел со своими дружками в справный курень к казакам Ефремовым…

– А что ж казаки не восстали тогда?! – потрясенный рассказом историка, спросил Анатолий Казаков. – Ведь в Гражданскую-то они поднялись.

– Огромная масса строевого казачества уже была уничтожена, распылена, рассеяна по свету еще в годы Гражданской. В тридцатые годы «выдергивали» и добивали тех, кто уже не имел возможности и воли к сопротивлению…

Кочетков замолк. Но тут заговорила беззубая бабуся: – И-и, милай! Люди гутарють – это не только мне моя бабушка рассказывала, как это было. Приходють ночь-полночь пять человек из комбеда. Главный у них Водолазов. Хватает за грудки деда Федора Ефремова:

– Где хлеб прячешь, вражина?!

– Нету хлеба, – отвечает дед.

– Если найдем – хуже будет! Начинай обыск!

Кинулись печь ломать, полы вскрывать, на потолок полезли. Не найдуть. Водолазов ореть: «На мороз их всех, сволочей! Лягайте в снег!» И револьверами нацелили на семью. – «Всех порешим! Где зерно? Куда зарыли? Сволочи!» – и давай бить, топтать сапогами всю семью. Детей, жену. Кричат: «Ползите по снегу!» И тычут револьверами в головы… Из сарая кричат его опричники: «Нашли пять мешков!» Отпустили детей. А деда и бабку повели под конвоем. Кинули в холодну кутузку к другим людям… Через пару дней воспоследовало решение: «Выселить всех из домов, конхвисковать имущество. И отправить в ссылку на три года принудительных работ». Все – пришли на двор, собрали в доме все вещи, отвезли на колхозный двор и начали распродавать имущество.

– Да, правда! Правда! – прошамкал старик казак, сидевший рядом с историком. До этого он молча слушал говоривших и, видимо, думал о своем. – Сущий зверь был этот Водолазов. Он в Гражданскую судьей был. В тройке такой. Много народа загубил. Кровопивец.

– А помнишь, чем он закончил? – спросила его бабулька – божий одуванчик.

– Как не помнить? Он тут гоголем все годы, пока советы держались, ходил. Баб брюхатил. И с детьми оставлял. Три бабы у него в станице было – Островниха, Пуседиха и последняя Дудчиха. Потом он работал объездчиком – после войны. Гонял ребятишек на лошади… Это если кто на поле колхозное заберется за кукурузой или горохом. Он тут как тут на лошади. И гонит и стегает кнутом. Сволочь был редкостная. Вот от этих трех баб и пошло это семя подлое.

– И подох он, как собака, убивец, – заметила бабулька.

– А что с ним случилось? – полюбопытствовал отец Анатолий.

– Да то! – промолвила, потянувшись за печеньем, старуха. – Он, когда уже совсем состарился, повадился играть с соседом в карты. Ну играли, шутили при этом. Играли по копеечке. На деньги. И как-то сосед, а он был шебутной мужик, гуторить ему. Вот, мол, ты сколько монет проиграл. Хочешь, я тебе их верну? «А как?» – спрашивает старый черт. «Да поставь на кон свою бабку против монет. Выиграешь – они твои». Тот, старый дурень, и поставил. Да и проиграл свою старуху. Ну, в общем, поиграли они и разошлись. А у старого хрена, видно, ум за разум зашел. Он, видно, поверил, что все это серьезно. Ходил-ходил, а потом взял ружье. И к соседу. Подошел к окну, кричит: «Петр! Петр! Выдь на час!» Тот и выглянул в окно. А он – раз! И убил его из ружья. Убил, идет по улице и бормочет: «Буденновцы не промахиваются!» Ну, приехала милиция. Тогда милиция была. Арестовали его. А что с него возьмешь, с дряхлого старика? Отвезли его в дурку. Признали сумасшедшим. Лечили. Но, правда, недолго. И отпустили. Да он скоро и умер своей смертью. Но только когда позвали казаков могилу ему рыть – никто не пошел. И запретили сходом казаки хоронить его на общем кладбище. Так за оградой и закопали, как собаку…

– Вона как оно поворотилось! – проговорил Казаков.

– Да, уж припомнили ему казаки, кто живой остался. Все припомнили! – буровила о своем бабулька, не забывая жевать беззубым ртом рисовую кашу. – Много в тридцатые натворили они, красные да комбедовцы! Их тада все превозносили до небес. Вот и мы пострадали от этих своих же соседей, которые слали доносы, чтобы самим поживиться… А много ли тогда осталось нераскулаченных? Да почти никого, одна рвань.

Тут отец Анатолий тоже вспомнил историю, которую ему рассказывала бабушка со стороны матери. О том, как ее отец отвел быков на колхозный двор. Стоят они там некормленные, непоенные и ревут. И так ему стало жалко своих быков, что он в сердцах сказал: «На хрен нужен мне такой колхоз!» А кто-то из слышавших это конюхов настучал, донес на него. И забрали деда за милую душу. И он сгинул где-то в застенках товарища Сталина.

А бабулька-то не унималась, вспоминала:

– В двадцать девятом наш хутор почти целиком вступил в колхоз. А мать моя и брат не вступили. За это им присудили штраф: матери – выплатить пятьсот рублев, а брату ее – триста. Понятно, что денег у них таких не было. Посоветовались и решили: вступать. Куда ж деваться? Зимой тридцатого и вступили. Отогнали быков двоих, одну лошадь, косилку, плуг, сено, хлеб на семена на три десятины…

И пока она вот так перечисляла отданное в колхоз, отец Анатолий слушал и думал: «Ведь она помнит все, что отдали, все до последнего гвоздя, отобранное советской властью. Потому что это было нажито горбом…»

Старики за столом уже наперебой начали рассказывать свои горестные истории. Видно, до сих пор жгли они сердца людей, заставляли переживать снова и снова те страшные годы:

– Отец мой, Григорий, как грамотный был, работал бухгалтером. Пришли поздней осенью ночью двое и понятого взяли. Угнали мужика в Вешки, потом перевели в Базки и через какое-то время на грузовой машине отправили в Ростов. Одежду передать – и то не дали. Когда их заарестованных в Базках стригли, он через знакомую парикмахершу передал матери записку на папиросной бумаге: «Был два раза на очной ставке с Фроловым Степаном. Учи детей». На пятый день в Ростове его расстреляли. По какой причине? Я не знаю. Жили мы, как и многие. Мир не без добрых людей. Когда на другой день после ареста пришли конфисковать имущество, один милиционер спросил: «Что отдавать будете, хату или корову?» А другой, спасибо ему, подсказал матери на ухо: «Хату оставляй! Корову наживешь в колхозе». Бабулька помолчала и добавила:

– А детей матерь выучила обоих – и Михаила, и меня. Так что наказ мужа она выполнила.

– А в тридцать третьем у нас был саботаж. И голод, – продолжил кто-то рядом. – Актив ходил по дворам, забирали хлеб. А какой может быть хлеб, когда у людей уж три года не было земли! Хлеба не было. Голод доставал большинство семей. Люди ели все, что попадется. Собирали весною лебеду, щавель. Съели кошек, собак, ворон. К весне начали есть людей. У нас рядом семья была – пятеро ребятишек у них. Смотрим – один пропал. Потом второй. А где они? «Да уехали в Краснодар», – говорит бабушка. Ох, что-то не так. Пришли к ним с обыском. А там… Страсть господня…

Долго слушал сын казачий Анатолий эти грустные рассказы на поминках по невинноубиенному. И по ходу дела вспоминались и ему бабушкины и материны рассказы.

Только сейчас начал он понимать, каким представала перед лицом народа организация, в которой он служил по молодости лет. Каким был строй, который создали коммунисты, и почему этот советский строй рухнул тридцать лет назад безвозвратно. И ни один человек не вышел защищать его. Ни один…

* * *

Вернувшись к себе, курень, отец Анатолий долго не укладывался спать. И так и этак перемалывал в голове эти бесхитростные рассказы о том страшном времени. Но ничего уже не изменить. Надо смотреть вперед.

Потом он встал, взял в руки тяжелую, плотную рукоять старинной шашки. «Как там? Размахнись, рука, раззудись, плечо!»

И неожиданно даже для самого себя ловко взмахнул клинком. Да так, что засвистел рассекаемый воздух.