Читать книгу: «Прогресс», страница 9

Конец средней части для начала части замыкающей

Пролетающий поток воздушного пространства слегка коснулся левой Венечкиной щеки и закружил запахом весеннего ветерка, смешанного с утренней прохладой, солнечными лучами, шумом листвы и гарью помойки. Боковое зрение правого глаза уловило хвост уходящей электрички. Через вакуумную вату тишины, заложившей уши, постепенно проклевывалась железнодорожная дробь, отбивающая ритм птичьей какофонии и самозабвенному соловьиному соло. Венечка замкнул двумя пальцами ноздри, чтобы в них не попадал угар от тлеющей рядом урны, поднялся со свежеокрашенной лавочки и, зацепив плечом стойку с названием станции, побрел в конец пирона, осознавая, что новенькие джинсы безнадежно испорчены этой липко-зеленой лавочной краской.

– Привет, – сказал Венечка, присаживаясь за столик кафешки.

– Милости прошу, – ответил ему неопределенного возраста человек в камуфляже, пройдясь взглядом, как пулеметной очередью, по пустому залу и остановив его напротив себя. – Присаживайся.

Венечка поставил свои пельмени с тарелкой из свежевыжатых огурцов под названием "салат весенний", опустил свой свежевыкрашенный зад на леденящий простату пластик долгоиграющего кресла, плеснул соседу и себе, пшикнул Кока-колой и с удовольствием наладил вдогонку выпитому часть своего завтрака.

Камуфляжник тоже принял, смачно отправил в рот желток глазуньи и, захрумкав пучок зелени со свежими перьями зеленого лучка, плеснул соседу из своего графинчика.

Выпили.

– Венилин, или просто Веня, – представился один.

– Штейнц, или просто Поручик, – ответил другой, не сводя пристального взгляда с лица соседа, – ты лопай пельмени, лопай, а то избаловался там, за письменным столом с прислугой. Ты ничего не говори. Давай еще по маленькой и слушай. Ты в полном здравии и рассудке. Все эти манускрипты – чушь собачья, в том смысле, что они не чушь, а просто никто не поверит всему этому. Вот тебе диктофон. Я скажу, что надо, а потом исчезну. Вернусь туда обратно. Не могу я здесь больше находиться.

Крутанулся камуфляжник на своем стуле. Смотрит Венечка, перед ним сидит гренадер или гусар, драгун или кто его знает, как их там различать, только при полной выкладке, уж никак не поручик, а как минимум генерал, только лицо молодое совсем, мундир весь орденами обвешан и одной руки нет.

– Мы тогда, в наполеоновскую кампанию, быстро по службе продвигались, – говорит генерал, – на войне, как на войне. Никто ее Отечественной не называл, это вы потом придумали, хотя название правильное, соответствует настроению определенных кругов нашего общества. Про то, что она, война, то есть, народная была – это все надуманное название. Во все времена исход всех боевых действий решала армия и ее командиры. Тогда у нас было и то, и другое. Не буду вдаваться в подробности смут и бунтов. Мое дело рассказать о главном сражении после Бородина.

Генерал сжал салфетки своим единственным кулаком и утер тыльной стороной ладони бусины пота, выступившие на лбу вокруг кривого сабельного шрама.

– Все наше войско представляло собой длинную кишку ползущего червя, который пытался скрыться от медведки, которая в любой момент могла ухватить за хвост и заглотить все целиком или по частям, но полностью.

Чтобы обломать челюсти этому насекомому, был придуман маленький агрономический фокус. Приняв на себя всю ответственность, и по воле Божией, будучи царем православным, государь наш Александр повелел быть в ответе за сохранение нашего отступающего войска генералу от инфантерии, бывшему Киевскому губернатору Михаилу Андреевичу Милорадовичу.

Венечка ущипнул себя за коленку и зубочистку воткнул в бедро – мышечные ткани отозвались чувством боли, а головной мозг продолжал возражать импульсами разума, привыкшего к определенной системе обитания.

– Не беспокойся, – сказал генерал, – просто ты в данный момент можешь меня видеть и слышать. Запомни и изложи, все, что тебе предлагается. Ничего больше не требуется. Слушай и излагай. Пытались тебе комфортные условия предложить, ты отказался. Зачем противостоял Буфету, почему чернильницу разлил? Графин с Флаконом, добрые ребята, тебя со всех сторон оберегали. Все содержимое Буфета за тебя хрустальный звон декламировало. Свободы вам подавай, независимости! От чего освободиться собираетесь? От тарелочек гербовых к одноразовой паскуде стремитесь с заморочками сосисек в тесте. Искусственную котлету между двух слоев вранья вам подавай. Хотя бы немного отведайте наших пирогов с русской начинкой, не сбивая вкус чужеземным прикусом.

Орловский дворянин Алексей Петрович Ермолов, будучи одним из генералов при штабе Кутузова во время Бородинского сражения в критический момент после полудня был направлен Светлейшим на левый фланг для организации обороны батареи Раевского, которая была захвачена отрядами французов. Ермолов взял батальон Уфимской пехоты и лично повел его в атаку, выполнив тем самым приказ "привести в надлежащее устройство" артиллерию 2-й армии. В течении трех часов тридцатипятилетний генерал руководил действиями батареи, пока не получил ранение картечью в шею. Контратака Алексея Ермолова изображена хромолитографией Александра Сафонова через сто с лишним лет и представляет собой цинковое полотно, где офицер, подняв на дыбы своего коня среди бегущих за ним пехотинцев, указывает шпагой направление удара, чтобы выбить врага с захваченных редутов. Слева от него – ловит грудью французскую пулю солдат, и еще живой унтер с обнаженной саблей медленно движется навстречу неминуемой гибели, его рука, сжимающая эфес, пока еще опущена и ждет момента, чтобы подняться и ухнуть силой отточенной стали именно в тот момент, когда будет надо рубить все то, что встанет на пути его взора, затуманенного потом, кровью и жаждой смерти, которую он утолит через несколько мгновений, испив без остатка весь кубок своего предназначения. За ними зеленые мундиры с примкнутыми штыками и знамя Уфимского батальона Шестого корпуса. Через 20 минут, ровно столько понадобилось времени для проведения маневра, почти все они полягут в своих белых штанах в этой подсохшей глине размываемой кровавыми ручьями, будут корчиться и стонать до последнего момента. У кого этот момент произошел сразу, тому повезло, поэтому и бегут открыто. Многим придется страдать на солнцепеке в окружении стаи слепней и прочих кровососущих насекомых. Не верьте той романтике, когда, устремив взгляд в голубое небо, ты размышляешь о вечности. Тебя заживо начинают жрать. Ты лежишь в подсыхающей луже и завидуешь тем, кто уже вознесся в открытое пространство звездного неба, оставив на земле куски своего тела.

Каждый из выживших знает, что такое ранение.

Ну, поперло изнутри. Бывает такое, что внутрь прет, а тут наоборот получается, может, и не выходит даже, а приятно оттого, что поперло. Не подумайте о чем-либо в смысле физиологического расстройства организма, а напротив, ввиду полного истощения внутренней энергетики произошло подключение, которое привело к замыканию одного положительного элемента на другой, такой же положительный, но с совершенно противоположным зарядом. Взрыва никакого не произошло, но искры полетели. Сам видел, как из моего правого глаза полетели искры.

В протоколе освидетельствования следует закономерный вопрос: как вы могли видеть то, что вы видеть никак не могли?

– Мог, – отвечаю, – поскольку при всей близорукости, хотя изредка использую очки для дальнозорких, наблюдал сей феномен левым глазом, который обалдел от этих искр, закосил в сторону переносицы, отобразив в своем зрачке то, что он увидел.

– Так что же он там увидел? – спрашивает доктор.

– Он отобразил там то, что грамотный окулист должен рассмотреть сам, -

улыбнулся глаз, выскочил из орбиты, покрутился на ниточки, встал на место и успокоился в позе ожидания.

– Никаких осложнении не наблюдаю, – выпрямил спину доктор, – у пациента ярко выраженный астигматизм со срытым окульметризмом, переходящим в метаболистический аотогенеральный перископический глазамикс.

Венечка вышел из кабинета в сопровождении вполне прилично одетого гражданина, который пальцами правой руки поигрывал двумя замысловатыми шариками, а левой держал под локоть Венечку. Пиджачные полоски гражданина переливались радужной оболочкой, а гладко-серые брюки слегка переламливали наглаженные стрелки в местах сочленения коленных суставов, выдавая артритную хромоту и возраст их несущего. Перламутрово-черные легкокожаные ботинки простучали по мраморным ступеням и вывели стоптанные Венечкины каблуки за угол обшарпанного коридора. Массивные дубовые двери гулко грохнули друг об друга, а бесцветный взор санитарки Бабы Любы остановился на внушительных дверных ручках, медные шишечки которых она тут же принялась натирать суконной тряпкой.

Многие мысли застучали своими клювиками по дереву жизни Венилинового существования, и он, превозмогая эту боль, заткнул всех птичек в одну клетку, закрыл защелку и тихо прислушался к многоголосию пойманных напевов, среди которых преобладало нечто очень знакомое, необъяснимо понятное, нежное и родное. Это стучал дятел его сердца. Тук-тук, тук, тук. Он стучал мощно, и с каждым его ударом весь оркестр песнопения, подчиняясь ритму, становился все более прекрасным, обособленным в пространстве черепной коробки, которая удерживала в себе силу непредсказуемости Хиросимы и ясность бреда Леонардо, предсказавшем в своей улыбке конец света.

– Не может быть конца, – разъяснял Дятел, тупо и равномерно отстукивая свое, – запевай с нами, входи в ритм. Давай начнем: "ведь чей-то конец, он еще не конец, а только лишь чье-то начало".

Надрывались вески синими струнами жил, по которым текло невозможное. Превращалось в старье, то, что было молодым и красивым. Паганини мог творить чудеса на одной струне, только два поколения моих отцов и дедов не могли понять, зачем семиструнку заменили шестиструнной гитарой, а барабан так и остался барабаном, но гитара превратилась в ударный инструмент.

Никто из моих отцов и дедов не предполагал, что изначально гитара была пятиструнной, но в восемнадцатом веке не прижилась среди других инструментов. В девятнадцатом столетии публика познакомилась с шестиструнной испанской гитарой, только большому пальцу громадной русской лапище не хватало еще чего-то. Натянули седьмую струну. Оказалось – достаточно. Немного подправили гриф, кобылку, и неистовая романтическая жизнь потекла своими песнями среди русского дворянства. А когда Андрей Осипович Сихра, своеобразный вильнюсский музыкант-учитель, взялся обучать искусству игры на семиструнке некоторых особ, приближенных к императору Российскому, инструмент приобрел необычайную популярность и стал просто модным. Михаил Тимофеевич Высоцкий, в пику всем чухонцам и бомонду северной столицы, развернулся в Москве со своей школой извлечения семиструнных звуков. Не будем спорить, кто более преуспел, только к началу наполеоновского похода на Русь, каждый уважающий себя русский офицер имел возможность воспроизвести своей прекрасной даме стихотворные рифмы под аккомпанемент удивительного по своему звучанию инструмента, который был как популярным, так и эксклюзивным, поскольку являлся штучным товаром, в отличии от фортепьяно, которое с собой в поход не попрешь. В исторических закоулках затерялись имена первичных русских гитарных мастеров, но остались песни героев войн начала девятнадцатого столетия.

Рабом родится человек,

Рабом в могилу ляжет,

И смерть ему едва ли скажет,

Зачем он шел долиной чудной слез,

Страдал, рыдал, терпел, исчез.

(Константин Батюшков)

– Тем не менее, мы еще с Мюратом не закончили, – возмутился Венилин, – а ну-ка грянем, что они там еще пели в восемьсот двенадцатом:

В ужасах войны кровавой

Я опасности искал,

Я горел бессмертной славой,

Разрушением дышал;

И, в безумстве упоенный

Чадом славы бранных дел,

Посреди грозы военной

Счастие найти хотел!..

(Денис Давыдов)

– А вот еще, – вскричал Венечка, – того же Давыдова мы пели на Таганке:

Я люблю кровавый бой,

Я рождён для службы царской!

Сабля, водка, конь гусарской,

С вами век мне золотой!

Я люблю кровавый бой,

Я рождён для службы царской!

В декабре 14-го числа 1825 года, когда по настоятельной просьбе раненного Милорадовича врачи извлекли смертоносную пулю, пробившую его орденоносную грудь под правым сосцом, генерал поднес двумя пальцами к ослабевающим глазам сплющенный кусок свинца и, свистя пробитыми легкими, произнес: "Слава Богу, пуля не ружейная, а офицерская". Он умер с твердой уверенностью в солдатскую преданность и верой в незыблемость самодержавного Управления Государства Российского. В то время как опьяненная брызгами шампанского офицерская прослойка мечтала о конституционном правлении и ограничении власти императора за счет приобретения власти собственной, но коллегиальной, чтобы не кто-то Один хозяйничал, а мы все в равных возможностях продумывали новые пути российского бездорожья, крепко и росло на фоне бездарнейших словообразований творили нечто могучее и формирующее эту необъятную страну.

Отступление (на всякий случай) о событиях на Сенатской площади в декабре 1825 года. Выдержка из толкового словаря (извините, не я писал):

Восста́ние декабри́стов – попытка государственного переворота, состоявшаяся в Петербурге, столице Российской империи, 14 (26) декабря 1825 года. Восстание было организовано группой дворян-единомышленников, многие из них были офицерами гвардии. Они попытались использовать гвардейские части для недопущения вступления на трон Николая I. Целью было упразднение самодержавия и отмена крепостного права. Восстание разительно отличалось от заговоров эпохи дворцовых переворотов по своим целям и имело сильнейший резонанс в российском обществе, значительно повлиявший на общественно-политическую жизнь последовавшей за ним эпохи правления Николая I.

– Да кто теперь не знает про декабристов, – стукнул по Венечному плечу Флакон, – ты давай смотри в свои записи и излагай по-существу. Как там поручик твой крутился, как генерал твой Мило-градовский войну выиграл, и как его грохнули свои дворяне, почему и за что. Я так рассуждаю, если на сходе решили, то деваться некуда, от равного и получил равное. По понятиям жили, говорят, не то, что теперь – беспредел на кухне. Нечего сопли жевать, ботай п-нормальному, пока малява есть конкретная, не фуфли кентам, как картонка жеванная. Есть предъява, излагай. За базар ответ держать будешь пред честными людьми. Что шнобиль в струшку зафуфырил? Вытаскивай мозоль из штиблета и отковыривай по чесноку в белый свет, как в бубен.

– Базара нет, – Буфет напрягся. – Шаркай по мыси, когда общество не против. Сливай барду.

– Так вот, Братва, век воли не видать, зуб даю, как хрен на откуп, чтобы мне всю ходку прожужжать у параши, чтобы шконка моя плесенью покрылась, западло гонять не в тему и…

– Стоп, – авторитетно выступил Флакон, – вяколку прикрой, с феней завяжи, собери чердак и кати, как по маслу, а то рюмочки уже зазвякали, и Плита на кухне зашипела. Здесь тебе не на нарах срок откидывать, а ответ держать в приличной хазе. Будь любезен изъясняться на исключительно литературно-русском, общедоступном языке. Главное исключать междометия, деепричастные обороты, сложноподчиненные конструкции, вводные слова, неологизмы, обструкционизмы, афоризмы, беллетризмы, одухотворизмы и прочие измы различной ориентации. Побольше синонимов, антонимов, омонимов, неожиданных структур словосочетаний. Главное – ясность изложения мысли с использованием всех доступных изобразительных языковых средств с применением всей современной лексики. Говоря о последнем, не фуфырьте, падлы, дырки в законно нашарканном с прибамбасами сленге языка русского, когда законы принимаются про то, какого рода "кофе", или правописание слова "матрац". Что изменилось в этой жизни, когда входишь в камеру, держа под мышкой "матрас"? Кому не понятно, – а многие, из находившихся рядом с Флаконом, не подозревали, что Государственная Дума последнего созыва месяцами рассматривала вопрос "кофе" и "матраца", – объясняю, – заревел басом Варяжского гостя Флакон, – что жизнь на Марсе существует. Это моя деревня, которую не надо рассматривать в телескоп. Я родом оттуда, марсиянин, и на буква "Я", если кто не врубился, я сделаю акцент с ударением, потому что селение мое, где жили мои пра-прадеды, испокон веков называлось Марс. Может я сумбурно балакаю, – продолжал Флакон, – только Марс у меня на земле моей, и понятия у меня марсианские, по понятиям.

– Что ты вязнешь с своими понятиями, – легонько взял Флакона Буфет, – был крестьянин и останешься им. С крыши не капает? Кто тебе жесть на верхотуру образовал? Кто земельку уладил? Ах-то, земельный вопрос их замучил! На кого пасть рассупонил? Шавка подъедальная. Благодаря этим "кофейникам" и "матрасникам" шкурье свое с досок сбросили.

– Не баклань, – ощетинился Флакон, – ты деревянный, а я хрустальный, расколюсь, так пойдет по закоулочкам. Не залупайся, дерево, а то будет, как у декабристов.

Буфет примолк, а Флакон разгорячился.

(для тех, кто не знает, исключительно, то есть, на всякий случай, эксклюзивно, дальне-восточный анек-дот из сон-дука, японцы рассказывали: чем отличается желудь от декабристов? Тем, что желудь залуп-пился и упал, а декабристы – залупились и висят).

Эту историю все присутствующие слышали неоднократно, что предполагало восхождение Флакона на пьедестал безумства и фэнтези, когда даже рюмочки переставали дребезжать, Плита затихала на кухне, а столовые приборы прекращали стучать друг на друга.

– Ты куда собрался? – неоднозначно посмотрел в Венечкину сторону Шкаф, до сих пор сангвинистически молчавший. – Под шумок у нас никак не получится.

– Прикрыли стойло, – заметил Буфет.

Моментально все стихло и повеяло прохладой. Только безмолвный камин душевно потрескивал своими углями и согревал пространство тем, что раньше было деревом, а потом стало теплом для тех, кто находится рядом.

Наверное, принимая выше сказанное ко вниманию, большинство декабристов пришло бы к осознанию того, что нет первичного без вторичного, третичное является порождением следующего тенеуправляемого процесса, несущего за собой разрушительное действие, заложенное в сознание определенных человеческих особей, облаченных в мундиры и обвешенных эполетами. Чем более мундиры отсвечивают золотом, тем выше поднимаются подбородки, которые мундиры украшают.

Упорядочив гордыню, сравнивая особенности момента и прилагая все возможности интеллектуальной собственности, предпримем попытку визуального представления пяти казненных через повешение в 1812 году на фоне миллионов убиенных через сотню лет после них.

К смертной казни через повешение были приговорены пятеро декабристов:

П. Пестель

П. Каховский

К. Рылеев

С. Муравьев-Апостол

М. Бестужев-Рюмин.

Снимаем головные уборы перед их мужеством и встаем на колени перед теми, кто безвинно погиб, благодаря им, спустя сто с лишним лет и нынче погибает.

Зря они застрелили Милорадовича, хотя версий его гибели гораздо больше одной смерти.

Когда штабной поручик, князь Евгений Оболенский выхватил у солдата ружье и пригрозил генералу штыком, боевой наездник развернул коня и продолжал свою речь:

– Солдаты, никто не вправе отнять вашу доблесть. Я был с вами в боях, изранен картечью, и никто не может мне запретить говорить с вами, чтобы избежать того, к чему вас призывают. Это измена. Это самое низкое, что возможно среди нас…

В этот момент он получил штыковой удар в бедро. Первая кровь брызнула на снег. Генерал крутанул коня и сделал фигуру вольт-фас, развернувшись лицом к неприятелю. Всадник был безоружен и мог защищать себя только грудью своего коня и молитвой. Сабля не представляет из себя оружие, пока она в ножнах, а является атрибутом офицерского обмундирования. Со стороны генерала не было даже жеста схватиться за эфес.

В наступившей тишине звучал его голос, призывающий солдат покинуть Сенатскую площадь. Лошадь встала на дыбы, повинуясь седоку, чтобы защитить его от возможных ударов справа. С других сторон угрозы не было. Он выступал перед войсковым каре в качестве гениального актера, представляющего собой нетленный образ. Вокруг него возник священный нимб, и пламя окружающих факелов проглотило темноту безумной ночи, став лампадами покаяния.

Солдатские ряды дрогнули под напором темперамента боевого генерала, среди рядов, построенных в боевое каре, пошел шепот смирения.

В этот момент прозвучал одиночный выстрел. Отставной поручик Петр Каховский опустил пистолет и шагнул навстречу вечному проклятию. Дело первой кровью не окончилось.

К причалу многое налипло.

Как мал набитый саквояж.

Я повышаю голос хрипло

И совершаю свой вояж.

Как чист и свеж гудок прозрачный,

И стук колес сейчас пройдет,

А теплоходу однозначно

Нельзя назад, а лишь вперед.

И на бортах обвисли кранцы,

Они старались, как могли,

И корабельный борт в ненастье

Они на счастье берегли.

Борта готовы, как к причастью,

И волны лижут естество.

Что сотворят они со страстью?

Что принесут они свое?

По палубе дожди ненастья

Лупили круче, чем могли,

И по фарватеру у счастья

Стоят рядком былые дни.

Ненастье не дано для счастья,

В несчастье не создать свое

Одно единственное счастье,

Когда несчастье не твое.

Пятки штабс-капитана Штейнца принимали соляные ванны на берегу Эгейского моря. Прошло достаточно времени, чтобы он отвык от строевого обращения по форме, забыл нюансы общения российского офицерства и стал просто капитаном шхуны под названием "Капитан". В дореволюционной России он командовал полком, будучи младшим офицером, он участвовал в Брусиловском прорыве, который стал единственным образцом удачи стратегической и тактической мысли бездарного генералитета времен Первой Мировой. Он уходил на Дон во времена так называемой гражданской и был есаулом, что равнялось его армейскому чину, и достойно вышел на трап теплохода, отходящего от пристани преданной Родины. Он не считал тогда себя предателем. Он думал о возмездии. О чем можно думать, проиграв все, что можно, отдав все силы, здоровье и любовь в эти вонюче-липкие лапы коммерсантов и политиков, раздербанивших могучее тело империи, как воблу к стакану немецкого пива.

В голове пробегали лица от Верховного до Куропаткина, заостряясь на Алексееве и заканчивая Шкуро. Пятки капитана Штейнца облизывала пена прибоя Эгейского моря. На рейде хлюпала транцевая доска, и скрипел якорный конец, предвещавший начало новой истории, когда пятки капитана Штейнца с мысочка вниз вступят на палубу контрабандистской шхуны.

Генерал Милорадович принял повеление Светлейшего, как должное. У села Крымское, где поля широки и леса дремучи быть битве не на жизнь, а насмерть. Расслабленные победой при Бородине войска Мюрата шли в погоне за отступающим обозом русской армии, как мангуст за убитой, но еще уползающей змеей. Они получили четыре коротких плечевых удара, смешавших с землей их боевую стать, выправку и соблазны. В наше время, примерно в 2016 году, по полям этой местности, где произрастает кукуруза, и растут дачные участки, ходят определенные люди с конкретными намерениями, держа в руках современного типа приборы для поиска металлических предметов. Весной и осенью они грачами выклевывают из пашни детали французского нашествия, превознося тем самым славу русского оружия. Не правильно сказал: славу русского духа и настоящей истории.

История, говорят многие, что дышло, как повернешь, так и вышло.

– Тихо мне тут, – проснулся Венечка, – всему же есть предел, братцы. У меня манускрипт, который надо переписать доподлинно.

– Ша, – подтвердил Буфет, – все заглохли. Малява есть. Кент за базар отвечает.

– Сто пудов, обвалится, – заявило кресло, придвигаясь к Столу.

– Не скрипи суставами, – парировал Чайник, – кипятком обмочу.

– Тихо, – пискнула форточка, – хозяйка на подходе.

Камин запылал, дрова разгорелись, ночная сырость улеглась, задрожала лампочка под кривым абажуром, упали шторы. Пришел рассвет.

Венечка отодвинул Штору, протер запотевшее стекло Фор-точки, плюхнулся в Кресло, поерзал в его кожаных недрах, придвинул к себе стол, который из обеденного стал письменным и уперся в него локтями.

Утро в имении Упорой начиналось с рассветом. Мне было интересно все. Как запрягали, как распрягали, как гоняли рысью по полям. Они для меня всегда были военными, даже когда надевали штатское. Я не знал тогда и теперь не предполагаю, какими они были на самом деле. Я быстро вырос и стал таким же военным. Мои две звездочки на погонах определяли судьбу сотни солдат, которые насмерть рубились у села Крымское или Большие Татарки. Полегли все. Можете себе представить – три сотни против трех тысяч. Не смешно говорить о том, что французов побили ровно столько, как при Бородине. Крошили и кололи со всех сторон. Это не вошло в историю под знаком исторических битв, но стало первым и единственным примером арьергардного сражения, в результате которого победоносная армия булочника была обречена. Никакой народной войны не было. Никакого крепостного права французы у нас не свергали. Мы их били, просто потому, что крепостные – от слова крепость. Однако, придя в Европу, эти дикари не разрушили Париж и крепости их не оскорбляли, и крепостной мужик не приходил в безумство, взирая на завоеванное благолепие. Почему? Потому, что барин запретил. Барин – это командир. Командир – это офицер, от которого зависит все. Все – это вернуться домой. Домой – куда? Все пожгли. Кто остался в живых? Но Париж не тронули. Войско вернулось в залатанных мундирах без мешков, набитых пряниками, которых не хватает на всех, но с великим и необъяснимым образом победоносной стати, воспетой кряжистыми дубами и упругими стволами следующих поколений.

Разгребая пепел собственных добротных изб, мужики падали на колени и ползали в пыли пред теми, кто вернулся, перед теми, чьи усадьбы они растаскивали и грабили вместе с рыжими подштанниками лягушачьих лапок. Мужики отмолили себе прощенье. Они вернули все, что могли и нажили сторицей, сообразно молитве и Святому Духу, пребывающему в их душевном сознании с каждым крестным знамением.

По российским местам восстановились поместья. Орденоносные мужики притопали домой. Дома барин все придумал, семья жива здорова. Никто не позволит опустеть в солдатском доме. Помнится, Париж весной покинули, зато к жатве домой добрались.

У Василия Жуковского в череде героев, поименованных в поэме «Певец во стане русских воинов», слышим:

«Наш Милорадович, хвала!

Где он промчался с бранью,

Там, мнится, смерть сама прошла

С губительною дланью…»

Переписывая последние строки, Венечка задумался, поставил кляксу, которая моментально исчезла, и устремил свой взор в сторону Буфета, створки которого моментально распахнулись, и звяканье Флакона о Графин однозначным образом зависло в воздухе.

– Будьте любезны, – заявил Флакон.

– Наше вам пожалуйста, – обнародовался Графин с чувством собственного достоинства.

Из недр Буфета доносились нежные переливы спора между богемским стеклом, хрусталем и кузнецовским фарфором.

– Будьте любезны, без амбиций, – пробурчал Глава сервиза, – здесь пока Чайникам делать нечего.

Венечка опрокинул в себя рюмку от Графина, стопку от Флакона, залил все это из Граненого, который в споре вообще не принимал участие, прижался носом к складкам рукава правой руки и выдохнул так, что не проливаемая чернильница брызнула содержимым вокруг себя. Чернила запятнали все, кроме бумаг, а на остальном собрались в комочек и плюхнулись обратно в чернильницу.

Мне папа рассказывал, – продолжал писать Венечка от лица поручика Штейнца, – как семнадцатилетний Михаил Андреевич Милорадович впервые схлестнулся с турками под командованием самого Суворова. Ничего не было в том удивительного, потому что с рождения Мишенька был приписан к Измайловскому полку и за выслугой лет, к десятилетнему возрасту, пребывал в чине подпрапорщика лейб-гвардии. Для кого-то военная карьера заканчивалась на ранней стадии своего развития, а кое-кто влезал в мундир и не представлял для себя никакого другого занятия, кроме военного. Многие удерживали плацдарм на картах паркетных интриг, а кое-кто штурмовал крепостные сооружения, в том числе Измаил. К числу последних принадлежал Михаил Милорадович. Это была кампания 1788 года, а через десять лет он стал генерал-майором и шефом пехотного Апшеронского полка, который под командованием князя Лобанова-Ростовского был двинут в Польшу, где апшеронцы совершили блистательный штурм Пражских укреплений и вошли в Варшаву, а Прага была пригородом сей величайшей столицы. Бесподобный в своих казуистических решениях, наш несравненный военачальник Александр Васильевич в своем руководстве отозвался по поводу данной кампании примерно так: "сие дело подобно измаильскому". Далее по летописному:

"После незначительного мирного периода апшеронцы, во главе со своим шефом графом M. A. Милорадовичем, в 1798 году выступили в итальяно-швейцарский поход и участвовали в сражениях при Лекко, Бассиньяна, Треббии, Нови, Обер-Альп, на Чертовом мосту, Амштеге и Муттентале, заслужив в армии почетное имя «богатырского полка".

Вы должны понимать, что армия по своей структуре делится на две доли: оборонительная и наступательная. Все остальное – это войсковые соединения, службы тыла, специального назначения и так далее, хотя по своей численности они могут даже превосходить армию. Тогда ничего путного не получится. Это понял царь наш батюшка Иван Четвертый, когда разогнал опричнину, им же созданную, и создал рать в лице дворянства. Не хочу далее противоречить вымученным словообразованиям, только на одном примере Апшеронского полка хотелось бы объяснить, что такое армия, во главе которой стоят не лебедь, рак да щука, а конкретный военный человек, с детства различающий фронт от фрунта.

К этому не имеет отношения арьергардное сражение у села Большие Татарки или села Крымское, которое не имеет этимологического отношения ни к татарам, ни к крымскому острову. Сражением это тоже не назовешь, а элементарным избиением французской гордыни русским православием назвать можно. Важно, что командовал, хотя бы номинально, нашими соединенными отрядами человек военного таланта, по происхождению серб, по-армейски генерал, по-граждански помещик, по-человечески подданный Его Величества Земли Русской.

Расскажу, как мне рассказывал мой папа, когда мы славно гоняли зайцев в имении Милорадовича Упорой, и мама была жива, и папа сидел в седле, и все вокруг отзывалось безмятежным эхом доброты и согласия. Хотя я, наверное, знал, что через некоторый промежуток между сегодняшним днем и окончанием учебы настанет долгожданное время, когда я надену форму Изюмского полка, где числюсь с рождения, и пойду на приступ своего Измаила со своими солдатами, расширяя империю и преумножая славу русского оружия.