Читать книгу: «Затянувшийся отпуск с черной кошкой», страница 5

Крест

Втроем мы сидели за столом под светом абажура. Перед нами лежал крестик, найденный мной в доме Марфы.

Все вопросы ко мне быстро закончились. Отвечать на них было нечего. Почему меня так долго не было, я не знал, о своих ощущениях и увиденном не рассказывал.

Поговорили о Машке, сидящей тут же, на диване, и умывающейся лапой. Оказывается, она была пришлой кошкой, в доме Степаныча появилась недавно, откуда пришла, не знали. Это только добавило еще одну загадку в список вопросов без ответов, накопившихся у меня за последнее время.

– Похоже, как серебряный, – высказал предположение Степаныч о крестике.

– Больно тяжел, – с сомнением покачала головой тетя Шура.

Степаныч и тетя Шура подержали крестик в руках, передавая его друг другу, но быстро положили на стол. Хоть и не говорили вслух, но чувствовали, не давался он им.

– Нательный крест, вот и ушко для веревочки есть, – продолжал Степаныч, наклонив голову, разглядывая сбоку и не трогая руками лежащий крест.

– Как такую тяжесть носить? И размером он большой, – не соглашалась хозяйка.

– Сашок, а ты крещеный? – не обращая внимания на Шуру, спросил Степаныч.

– Крещеный, еще в Александрове, дедушка с бабушкой после рождения окрестили. Родители и не знали сначала, потом только им сказали. А мне, когда лет пятнадцать исполнилось. Не те времена были.

– Это так. Носить его будешь? Я думаю, надо. Не случайно его Марфа тебе дала. И встал ты на ту дорожку. А раз встал, идти надо.

– Ох, нелегко. Вон Марфа какая была.

– А что, какая? Помогала всем, лечила.

Опять заспорили хозяева. Что интересно, они поменялись мнениями. Тетя Шура сама отправила меня в дом Марфы, теперь же очень осторожно подходила к моей находке. И Степаныч, сначала вообще сомневался, надо ли мне идти, теперь сам подталкивал меня вперед.

Я молчал. Решение у меня уже созрело. Наверное, сам я еще этого до конца не осознавал, но внутренне согласился со Степанычем. И мне было интересно. Я столкнулся с новым, неведомым миром, который очень хотел познать, даже если не познать, то хотя бы чуточку прикоснуться.

Еще один немаловажный фактор. Теперь очень далеко, но он был, мой прежний мир, моя прежняя жизнь, которая нет-нет, да всплывала из глубин памяти. А возвращаться мне в ту жизнь ох как не хотелось. Глядя на Степаныча, я согласно, еле заметно, кивнул головой. Обратной дороги не было.

Степаныч вышел в спальню и вернулся с тонким кожаным шнурком: «Вот, давай на него и повесим». Я взял крест со стола, продел через маленькое ушко шнурок, и Степаныч завязал мне его сзади на узелок. Тетя Шура ножницами подрезала длинные хвостики узелка. На таких же кожаных шнурках висели и маленькие крестики у моих хозяев.

Момент был торжественным. С удивлением я почувствовал, что крест, висящий теперь у меня на шее, не тянет вниз, его большой вес, который мы отмечали ранее, пропал. Это были только мои ощущения. Крест нашел свое место, нашел себе хозяина, хотя, может, только на какое-то время.

– Тянет? – спросила тетя Шура.

– Нет, хорошо. – Я почувствовал легкое давление шнурка, приятный холодок на груди, исходящий от креста, и защиту, окружившую меня.

Завершился тот давний обряд моего крещения! Вспомнил и свои, почти детские ощущения, когда мои родители рассказали мне о моем крещении после рождения. Не понимая сути обряда, я подсознательно всегда чувствовал его необходимость, втайне гордился им и ощущал могучую силу, стоящую за мной. Только теперь эта сила стала еще ближе, после откровения, пришедшего мне на луге, через который я прошел.

Мой взгляд упал на стол, где ранее лежал крест. На белой скатерти виднелся его темный отпечаток. Степаныч и тетя Шура проследили за моим взглядом и тоже замерли. Крест воздействовал на окружающий мир, воздействовал и на меня! Как? Я не мог объяснить, но понял, что сделал первый шаг по пути, о котором говорили мои хозяева.

Пасмурный вечер перешел в темную ночь. На сеновале воцарилась темнота, плотная, осязаемая, наверное, материальная. На душе стало тревожно в ожидании перемен, и перемены должны были начаться скоро, ждать осталось совсем недолго.

Тревога, нет, это была, скорее, не тревога, обычно связанная с ожиданием неприятностей. Это были душевный трепет и нетерпение – жажда перемен вошла в меня и не давала покоя. События дня вновь проплывали в памяти.

Машка вытянулась вдоль меня и прижалась. Тепло, шедшее от нее, успокаивало, я начал дремать…

Вдруг что-то кольнуло меня в глаза через прикрытые веки. Я очнулся и через щель в крыше увидел свет далекой звезды, пробившийся среди туч. Яркая звезда, светившая мне и в мою первую ночь здесь, мерцала. И словно в ответ ей начало пульсировать слабое тепло, исходящее от креста, лежащего на моей груди. Я прикоснулся к нему рукой, и на моей ладони отразился рубиновый свет. Оказывается, в центре креста светился маленький камушек, как крохотный глазок, не замеченный нами. В пульсации звезды и камня прослеживался какой-то связанный ритм. Я убрал руку в сторону и лежал, боясь пошевелиться. Так и уснул под мерцание. Рассуждать об увиденном не имело никакого смысла.

Озеро

Я сидел на берегу маленького округлого озера, прислонившись к стволу могучей ели. Ее ветки почти касались моей головы. Такие же ели окружали и все озеро, оставляя небольшое свободное пространство до воды. В озере не было видно отражений, только бездонная черная мгла. Да вода ли это? Тишина.

Вдруг на противоположном берегу я увидел светлую неясную фигуру и почувствовал на себе взгляд. Это был тот же взгляд, пронзивший меня ранее. Только теперь в нем не было жгучей остроты и требовательности, а скорее, улыбка и доброта. Пронеслась мысль: «Может ли только в одном взгляде быть улыбка? А как взгляд может быть добрым?». Но это все было неважно. Марфа! Она опять пришла за мной, замерла на одном месте, и от нее веяло незримой красотой. Я выбрался из-под ели и сделал несколько шагов вперед. Марфа начала удаляться от меня в противоположном направлении. Ее взгляд не отпускал меня и манил. Обежав озеро, я попытался догнать видение, но видел только светлый контур меж деревьев. Он легко скользил, казалось, не касаясь земли. Мне же с трудом приходилось пробираться по густому лесу, отводя в стороны колючие ветви елей, под ногами хлюпала вода. К тому же непонятная тяжесть навалилась на меня и не давала идти быстрее. Напоследок за деревьями сверкнула слабая вспышка, и Марфа исчезла, пропала и свежесть, источаемая ей. В отчаянии по инерции я еще сделал несколько шагов вперед и оказался на маленькой лесной поляне, окруженной такими же елями-великанами. Из-под длинных мохнатых лап выглядывала дверь избушки.

Я открыл глаза, через щели на сеновал пробивался яркий свет. Машки уже не было рядом. Сон, опять сон, и непрошедшее гнетущее чувство тяжести, как я теперь понимал, предвестник необходимости действовать.

Оказывается, день близился к полудню. Здорово я поспал. Степаныча дома не было – ушел за грибами, Тетя Шура занималась повседневными домашними делами.

– А меня что не разбудили?

– Ты вчера и так намаялся, не стали. Как? Выспался?

– Даже слишком.

– Вот и хорошо, завтрак на столе, хозяйничай сам. – И тетя Шура, закончив заниматься с курами, пошла к кроликам.

Пока я ел, вернулся Степаныч с корзиной грибов и довольным Мишкой, нагулявшимся вдоволь вместе с хозяином.

– Ну ты и придавил! Отдохнул?

– Даже очень. Где здесь озеро в лесу?

– А. Есть такое. Только не ходит туда давно никто, и дороги нет.

– А почему?

– А что там делать: далеко, рыбы нет, а грибы и ягоды ближе можно набрать. Вон, смотри, – Степаныч кивнул на корзину с белыми и красноголовиками.

Я думал, опять начнутся расспросы. Но нет. Степаныч, видимо, обдумывал, как мне объяснить дорогу, тетя Шура только добавила: – Марфа в ту сторону ходила. – Все мы обсудили вчера, решение я принял, и раз спрашиваю про озеро, значит, надо, и так все понятно.

– Я сам там давно не был, идти надо лесом, вон в ту сторону, – Степаныч махнул рукой за деревню, где почти сразу начинался густой хвойный лес.

– А далеко?

– А кто мерил? Километров пять, может, будет.

– Прилично.

– Давай завтра, с утра. Я провожу, по ходу дорогу вспомню. Сегодня-то только в одну сторону и доберешься.

Я согласился. Но меня обуревало нетерпение, и от этого день тянулся крайне медленно. Чтобы скоротать его, мы со Степанычем занялись мелким ремонтом: что-то подколотить, где-то подправить. Тетя Шура, видя нашу маету, тоже не осталась в долгу. Выдавала нам поручения на ее неотложные дела в огороде: сюда принести перегноя, тут вскопать, там скосить траву и сложить на компост – бесконечная деревенская работа, за которой мы почти не разговаривали, только перебрасывались короткими междометиями.

Наконец этот день закончился. Мы поужинали и разошлись по своим спальным местам. Завтра предстоял день, полный неожиданностей и открытий. Через щель на крыше мне светила звезда и изредка подмигивала: «Спи, все будет хорошо».

* * *

Для этого похода Степаныч заставил меня надеть свою камуфляжную форму, такую же кепку и крепкие высокие ботинки. Выдал и охотничий нож в ножнах – «на всякий случай». На спину я надел рюкзак с едой, приготовленной тетей Шурой. Когда мы выходили, солнце еще не показалось из-за кромки леса, стоял утренний сумрак, было свежо, на траве мелкими бусинками поблескивала роса.

Мы шли второй час. Начинавшаяся от опушки леса, заросшая кустарником просека, быстро закончилась, дальше мы двигались по неглубокой ложбине, где угадывалась еле заметная тропа, и наконец поднялись на ровное место. Тропа пропала. По времени солнце поднялось высоко, но мы его не видели. В этом еловом густом лесу было темно, тихо и донимали комары. Только мохнатому Мишке они были нипочем. Он весело бежал впереди нас, словно знал, куда идти, останавливался и нетерпеливо ждал, когда мы догоним его. Степаныч все же не доверял собачьему чутью и не спешил углубляться дальше в лес, озабоченно переходя от одной елки к другой, и внимательно осматривал стволы.

– Вот, нашел! – радостно крикнул он мне, хлопая по дереву, на котором на уровне груди виднелся потемневший затес. Он ловко подновил его топором: – Теперь издали видно будет.

Я подошел ближе. Степаныч продолжил объяснять:

– Видишь, край ложбины, по ней мы пришли, а вон там, по прямой, следующая елка, – он махнул топором в противоположную от ложбины сторону дальше в лес: «Вот она, тропа».

Мы пошли вперед, переходя от елки к елке, на которых Степаныч обновлял зарубки. Оглянувшись назад, я хорошо видел эти белеющие ориентиры, по которым можно было вернуться назад: «А откуда они здесь, зарубки?».

– Мои, – довольно ответил Степаныч, – пригодились вот. А Мишка молодец, помнит.

За очередной елкой нам неожиданно открылось озеро. Округлая небольшая чаша с низким берегом. Лес, повторяя форму озера, отступил от него метра на три. На свободном кольцеобразном пространстве образовалась поляна, поросшая густой шелковистой травой, словно недавно кем-то скошенной. Длинная трава росла по самому берегу озера и спускалась в темную воду. В отличие от моего сна, в воде отражались пятачок голубого неба и ели, вершинами словно проросшие к центру вглубь озера. Вода замерла, никакого движения, ни одного насекомого над ее гладью, да и комары вдруг пропали на этой лесной поляне. Тишина.

– Ф-у-у, – отдышался Степаныч, – дошли. Как место?

– Сказочное. Тут бы еще Аленушку, горюющую о братце Иванушке, для полноты картины.

– Верно подметил, сказочное-то сказочное, да из недоброй сказки. – Степаныч шел по кругу, вдоль кромки елок. – Сашок, иди сюда, вот, здесь отдохнем.

У одной из елей со стороны озера несколько нижних ветвей было срублено и образовался своеобразный живой шалаш. Под ветками, у ствола дерева, на двух деревянных обрубках лежали три отесанных бревнышка, покрытые еловыми ветками, давно завядшими. Степаныч нарубил нового лапника, и я разложил его на бревнах. Мы сели, вытянув вперед уставшие ноги, и откинулись на шершавый ствол могучей ели. Сверху и с боков нас прикрывали длинные ветви с плотной и колючей хвоей. Было удивительно уютно сидеть в этом месте.

Мишка обежал озеро кругом, подходил и к берегу, но, потянув носом воздух над самой водой, только облизнулся, пить не стал и отошел, пятясь задом и поскуливая.

– Плохая вода, мертвая, – подытожил я.

– Тоже почувствовал? – утвердительно спросил Степаныч, развязывая рюкзак. – Давай, перекусим.

Тетя Шура, и когда только успела все приготовить, положила нам с собой пирожков с грибами и картошкой, отдельно сладких, с малиной. Налили ароматный чай из термоса и хорошо перекусили. Мишка, глядя, как мы аппетитно едим, тоже облизывался и радовался за нас, да и за себя. Ему тоже перепало.

Пока ели, Степаныч рассказал невеселую историю, связанную с этим озером. Оказывается, у него и названия не было.

– Лет пять назад геолог один к нам в деревню зашел. Неделю жил, всю округу исходил. Нас расспрашивал, что да как. То ли искал что-то, так и не поняли. Потом пропал. Ну, думали, ушел. А тут Марфа в очередной раз вернулась и рассказала. Видела этого геолога, здесь, на озере, мертвого уже. Ну, собрались с мужиками, пошли. А он вот тут, где мы с тобой, сидит, котелок в руках, в нем вода с озера. Самого муравьи уже изъели. Вон там, в лесу, похоронили. Документов при нем никаких не нашли. Кто был? Геолог, не геолог, не знаем. Пропал человек. Никто его не искал, да и мы никому говорить не стали, неприятностей меньше.

Мы еще налили чаю, сидели, молчали. Я подумал: «Вот если б раньше, расскажи мне такую историю, да еще в таком жутковатом месте… Как бы я среагировал? Испугался, поспешил уйти отсюда? Наверное. А сейчас рассказ Степаныча, наоборот, разжег во мне интерес. И еще я чувствовал – те силы, стоящие у истоков нашего мира, не могут причинить зла. Да и что для них зло? Нет там такого понятия. Зло в самом человеке, в его самонадеянности, попытке возомнить себя царем природы, всего сущего. А как я теперь почувствовал и понял, человек знает только очень маленькую частичку окружающего его мира. Известных органов чувств человека, всей созданной, опять же, на основе этих органов, опыте и знаниях, техники недостаточно для познания мира. Мир многогранен и гораздо сложнее. Чтобы его познать, хотя бы понять, надо идти вперед очень осторожно, не ломиться напролом в закрытые двери, зачастую открывающиеся очень просто. На удивление, мне стало легко и спокойно.

– А сами мы сюда давно не ходили, да и раньше редко. Тяжелое место. И воду никогда из озера не пили, исстари так повелось. Вот только Марфа здесь и бывала. Но Марфа есть Марфа. Вот так. – Степаныч внимательно посмотрел на меня: – Ты как?

– Еще здесь посижу, один хочу побыть.

– Ну как знаешь. Еда у тебя еще есть. Дорогу обратно найдешь?

– Найду. Степаныч, ты не обижайся, ладно?

– Да какие обиды. Но до темноты возвращайся. – Степаныч выбрался из нашего шалаша и, поправляя одежду, спросил: – Мишку оставить?

– Приду… пусть с тобой идет.

Степаныч направился к первой елке с зарубкой, а Мишка растерянно стоял между нами, не зная, что ему делать.

Иди! – повелительно крикнул я ему, и он нехотя засеменил вслед за Степанычем. Всколыхнулись и сомкнулись ветки за ними, закрывая проход. Я остался один, отрезанный от остального мира. Мой мир заканчивался у стены елей, окруживших озеро.

Стало тихо и спокойно. Сначала на меня навалилось чувство одиночества, непонятная тоска, но потом они быстро отступили. Я словно растворился в этом маленьком, окружающем меня, мире, стал его частью, частью ели, к которой прислонился спиной. Дерево мощно гудело, это была не тоненькая березка в роще, боящаяся случайного прохожего. Корни ели уходили глубоко, вершина возносилась ввысь, ветви переплелись с соседними деревьями, и все они пели. То гудение, которое я услышал сначала, делилось на тысячи оттенков, постоянно меняющихся и переливающихся. О чем эта песня, не знаю.

Неожиданно границы этого маленького мирка раздвинулись и затем исчезли. Но я ощутил себя не в том мире, оставшемся за кругом елей. Я проваливался, если это можно так назвать, в пустоту, а может, просто повис в ней – ни расстояний, ни времени, ни цвета, ни звука. Где-то на окраине моего сознания возникло неясное белое пятно, переливающееся серыми тенями, оно вращалось и постепенно приближалось. «Портал, вход в неизвестность», – пронеслась отстраненная, не моя мысль, а с моей стороны, покой и равнодушие к происходящему.

Обожгло, заболела грудь, тело у меня было, я мог чувствовать и с трудом открыл глаза. Гудение прекратилось, передо мной все то же озеро, нависли еловые ветви, все во мне онемело, осталось ощущение жгучей, пульсирующей боли в груди. Я с трудом поднял руку и, приложив ее к источнику боли, нащупал под одеждой крестик, продолжающий пульсировать и причинять беспокойство. Только когда я окончательно пришел в себя, он успокоился, боль прошла. «Стой, стой, стой… нельзя», – взамен прозвучало в голове. «Иной мир», – пришел ответ на мой непроизнесенный вопрос.

И уже сам догадался – деревья прорастают в иной мир, другое измерение, здесь только их начало, видимая нам основа, я, слившись с деревом, мог уйти туда, откуда возврата может и не быть. А геолог? Может, вода из озера отключила его сознание, и оно перешло в иную реальность? Наше тело не может последовать за сознанием, душой! Вот так, и меня могли найти под этой же елкой. Дааа, вовремя Марфа передала мне крест, и провидение спасло меня.

Раздался далекий тихий шелест. Постепенно этот звук усиливался, приближаясь. Вдруг вода озера словно вскипела, покрывшись возмутившими ее разбегающимися кругами. Дождь. Постоянно меняющаяся тональность и громкость шелеста, шелеста от невидимых капель, падающих на ветви елей, и шелест от таких же капель, падающих в озеро. Эти звуки переплетались, перебегали в пространстве, создавая непередаваемую песнь дождя, неотделимую от места, где он шел. С ветвей моей ели заструились тонкие струйки воды, капли сливались в маленькие ручейки и исчезали в траве. Под самой елью было сухо, вода не попадала через чащу иголок. Так же неожиданно дождь прекратился, последние капли упали с веток, озеро успокоилось, и опять наступила тишина, покой, вечность. Я снова был близок к отключению сознания.

Гортанный звук раздался с высоты – крик птицы. Я сделал над собой усилие и с трудом выбрался из-под веток, разминая затекшие мышцы. Над озером кружил ворон, издав еще раз свой крик, он скрылся за краем леса.

Надо было уходить, недаром Степаныч называл это место тяжелым.

Избушка

Я несколько раз обошел вокруг озера. Вот шалаш под елью, вот зарубка на ели, от которой начинался путь домой в деревню. А в какую сторону идти мне в поисках избушки Марфы? Во сне все было просто, но условно. От шалаша я примерно определил место, с которого Марфа меня позвала, даже пробовал от этого места идти дальше в лес. Никаких примет, намеков, можно было заблудиться. Что делать?

В озеро впадал небольшой ручеек. Его не было видно, но в том месте, где он протекал, под травой хлюпала влажная почва. Кстати, из озера ручей не вытекал, вода, наверное, уходила через подземные каналы.

Ручей и навел меня на мысль: «Во сне, когда я пытался догнать Марфу, под ногами была вода. Не вдоль ли этого ручья я шел?». В любом случае выбора не было, я надел рюкзак и углубился в лес. Землю в лесу покрывала опавшая с елок хвоя, и здесь ручей хорошо виднелся. Он проложил себе извилистый путь, обтекая корневища деревьев, и, весело журча, бежал навстречу. Иногда попадалась еле заметная тропа, переходящая с одного берега ручья на другой. Я шел правильно. Очень хотелось пить. Чай к этому времени в термосе кончился, но водой из ручья я не рисковал, помня печальный опыт геолога. В чем причина такого действия воды? Какой воды? Озерной или приносимой ручьем? Я не знал.

Прошел примерно час пути. Ели стояли передо мной, казалось, сплошной стеной. В их корнях пропал и ручеек. Непроходимое место. Поискать более свободный, обходной путь? «Иди прямо!» – повелительно прозвучало в голове. Я, хоть и с трудом, исколовшись о жесткие иголки, пробирался дальше, прямо через чащу. Наконец, отодвинув в сторону очередную густую еловую ветвь, оказался на небольшой светлой поляне. Сверни чуть в сторону, в поисках легкой дороги, и на поляну не выйдешь, не найдешь. Да и не пустят сюда никого не нужного, как тогда, у дома Марфы.

На другой стороне поляны примостилась маленькая бревенчатая избушка, вросшая в землю. Вот она, «землянка» Марфы. Над двускатной крышей, засыпанной иголками и поросшей травой, чернела труба. На поляну выходило играющее солнечными бликами оконце: «Заходи, жду тебя».

Сначала я хотел пройти к избушке напрямик, через заросшую высокой травой поляну, но не решился. Прошел вдоль опушки леса, пока не оказался у двери, прикрытой большой еловой лапой.

Дверь, закрытая на деревянный вертушек, легко открылась. Наклонив голову, я шагнул внутрь.

«Дома! Дома», – звучало в голове, хотя я никогда здесь не был! Возможно ли такое? Уютно, душевно, покойно.

У входа возвышалась неровная, сложенная из темного камня печь. У топки лежали приготовленные дрова, на плите замер чайник. За печью размещался топчан, застеленный пестрым одеялом. Перед единственным оконцем, выходящим на поляну, стоял стол, сколоченный из досок. Из-под стола виднелся край такой же табуретки. На противоположной от входа стене висела полка с посудой, прикрытая не до конца задернутой занавеской. С иконы в углу на меня строго смотрел Спаситель. В подвешенной под иконой лампадке огонек давно погас. Ниже, на полке, лежали несколько старых толстых книг.

«Дома, дома, дома, дома…» – продолжало звучать в голове.

Я присел за стол, по которому бегали солнечные зайчики от окна, отодвинул в сторону заправленную керосиновую лампу, едва не просыпав солонку, и притих. Вот сейчас скрипнет дверь и войдет хозяйка, Марфа, только что отлучившаяся ненадолго. Нет. Тишина.

Через неровные кусочки стекла в окне, промазанные на стыках замазкой, было видно, как плавно, от легкого ветра, колеблется трава, доходящая до края окна. Незыблемо стояли стражи – ели, окружая поляну и избушку, прикрывая их от постороннего внимания ощетинившимися колючими ветвями.

Тишину нарушил крик ворона. Он сделал несколько кругов над поляной и сел на вершину высокой ели напротив. Еще издал свой странный гортанный крик, взмахивая крыльями, и замер, глядя в сторону избушки. Я вышел. Ворон спланировал по дуге вниз и пропал среди травы.

От избушки к этому месту угадывалась тропинка, и я осторожно, раздвигая руками траву, двинулся по ней.

На свободном пространстве в центре оказалась ямка, заполненная водой. Ворон стоял на ее краю и, опустив клюв в воду, пил. Я замер. Вот оно что! Эту воду можно пить. Через несколько секунд ворон поднял голову. На солнце сверкнул его темный бездонный глаз. Коротко каркнув, он взмахнул иссиня-черными крыльями, поднялся в воздух и, сделав круг, скрылся за елями.

Проводив его взглядом, я лег на землю, опустил лицо в воду и пил, пока не перехватило дыхание. От ледяной воды ломило зубы, холод разливался по телу. Оторваться от этого источника было невозможно. Через прозрачную воду виднелось неглубокое дно, где били песчаные гейзеры вслед пробивавшимся из-под земли струйкам воды. Иногда песчинки разметало в сторону, тогда становились видны темные отверстия, уходившие в глубь земли. Встав на колени, я осторожно, чтобы не взбаламутить песок, зачерпывал воду пригоршнями и омывал голову и лицо. Еще пил и не мог напиться, пытаясь утолить вдруг возникшую другую, духовную жажду, жажду познания.

Сидя у источника, я завороженно смотрел на его жизнь. С моей головы падали капли. От них по поверхности воды разбегались круги, они пересекались друг с другом, отражались от краев ямки, образуя водяные узоры: «Как мало мы знаем о мире, в котором живем. Как много вокруг нас неосязаемого, поэтому и непознанного. Как безгранично и бесконечно познание, однако, зависящее от его носителя, человека. Человек, как существо, для дальнейшего движения вперед должен развиваться, приобретать новые качества. А не зашли ли мы уже в тупик, пойдя по техногенному пути, ограничив тем самым себя, не сумев при этом искоренить главное противоречие, заложенное в сущности человека?»

К таким мыслям, может быть, сумбурным, меня подтолкнул источник.

Внимательно разглядывая ямку, я увидел, что от нее начинался маленький ручеек и терялся в траве по направлению к озеру. Этот родник с живительной водой, как я его назвал, впадал в озеро! Почему же озеро было мертвым? Ответить на этот вопрос я не мог.

Начерпав кружкой полный чайник воды, я поставил его на печку. За избушкой под навесом имелась приличная поленница дров, здесь же, в сарайчике, я нашел топор и наколол лучинок, разжег печку. Еловые дрова весело затрещали, через неплотно прикрытую дверцу замерцало алое пламя, загудело в трубе, приятно потянуло дымком. В избушке стало еще уютней.

Под полками с посудой, в прочном деревянном ларе, имелся запас круп, соли, сахара, аккуратно разложенных в матерчатые мешочки. В отдельном отсеке были и консервы в промасленных металлических банках, завернутых в бумагу. В большой прямоугольной банке с плотной крышкой и изображениями индийских танцовщиц хранился ароматный чай. Жить можно!

Пока чайник шумел на печке, я зажег лампадку под иконой, по лику Спасителя пробежали тени, глаза наполнились бездонной глубиной. Дошла очередь и до книг. Их давно никто не брал с полки. Я протянул руку к верхней и попытался поднять ее. Но крест на моей груди, к которому я теперь постоянно прислушивался, сначала потеплел, а потом проявил что-то вроде беспокойства. Руку пришлось убрать, а пальцы почувствовали слабое онемение. «Потом, рано», – пришло чуть позже.

Прыгала крышка чайника, кипела вода, но эти звуки доносились издалека. В последнее время я мог неожиданно отключиться и впасть в подобие транса. Приходила благодать, грудь начинала млеть, откуда-то возникало восторженное и вместе с тем тихое состояние души, тело вибрировало, попадая в какой-то непонятный резонанс. А с чем или даже с кем был этот резонанс, оставалось неизвестным.

Я, обжигаясь, пил ароматный чай, держа кружку двумя руками, и через пар, поднимавшийся над чашкой, смотрел в окно.

На меня лег тяжкий груз принятия решения. Избушка призывала меня остаться здесь, звала, чтобы дальше получать новые знания, тягу к которым во мне пробудила вода из источника. Надо было хотя бы несколько дней пожить здесь в одиночестве. Готов ли я к этому?

Сегодня я возвращался в деревню, не мог не пойти. Но сюда я вернусь обязательно, такое решение во мне созрело. Уход из этого места навсегда закончился бы плохо, прежде всего для меня самого. Я это чувствовал и не пошел бы наперекор провидению. Причиной моего решения вернуться был не страх. Мне самому быстрее хотелось окунуться в новые знания, почувствовать неведомое.

Марфа ушла, выполнив свою задачу. В избушке было все приготовлено для нового человека. Но почему из множества людей, живущих здесь, пусть и не здесь, выбор пал на меня? Этот вопрос тоже не давал мне покоя, но он не требовал немедленного ответа.

Крест на моей груди отозвался ласковым теплом и успокоением. Провидение поддерживало меня, мое решение.

Пора было возвращаться обратно. День клонился к вечеру.

Наведя порядок в избушке, я собрался, прикрыл за собой дверь, повернул вертушек и пошел в деревню. На краю поляны оглянулся. Я уходил из дома, своего дома, куда мне предстояло скоро вернуться.

Поляна с избушкой, озеро остались далеко позади. Белевшие в сумерках зарубки на деревьях тоже закончились. Всю дорогу я спиной ощущал покинутый мной маленький домик. Он не отпускал меня, и от него, от иконы Спасителя с зажженной лампадкой, ко мне протянулась незримая нить, утончавшаяся по мере моего удаления, но от этого становившаяся только крепче. Можно, конечно, было оборвать ее, это было в моей власти. Но я не хотел этого.

Стемнело. Я шел по нижней части лощины, угадывая путь на ощупь. Бледный свет луны помогал плохо, скорее, наоборот, путал меня, пугая длинными движущимися тенями. Сколько оставалось до деревни, я не знал. Неожиданно впереди послышался быстро приближающийся шорох раздвигаемой травы, потом топот. Я остановился и насторожился, нащупывая нож, висевший на поясе. Неприятный холодок пробежал по спине.

Вдруг совсем рядом раздался радостный лай, и мне на грудь, сверкнув глазами, из темноты прыгнула огромная тень. Мишка! Нашел меня! Положив мне лапы на плечи, он довольно лизнул мне лицо шершавым мокрым языком и еще несколько раз укоризненно тявкнул: «Пошли домой!». Как я был рад его появлению, потрепал по голове, и мы заспешили к дому.

Скоро через деревья замаячил свет, показалась опушка леса. Степаныч махал керосиновым фонарем из стороны в сторону. Рядом стояла тетя Шура – руки в боки – и укоризненно качала головой.

– А мы уж тебя собрались искать идти, волнуемся.

– Ну как? – Степаныч поднял кверху фонарь, разглядывая меня.

– Все нормально. Марфину избушку нашел. Там был.

– Давайте ужинать, остыло, наверно, все, – заспешила в дом тетя Шура, – там поговорим.

Разговора у нас толком не получилось. Я молча ел, погруженный в себя. Степаныч и тетя Шура, хотя и хотели узнать больше, деликатно молчали, понимали, когда надо будет, сам все скажу.

– Пожить мне надо там, – продолжая начатую тему, наконец сказал я.

Степаныч медленно поднял голову от тарелки, наши взгляды встретились. Его глаза сквозили тоской и жалостью.

– Ну что ж, надо так надо, – тяжело вздохнул он. – Когда пойдешь?

– Думаю… завтра.

Мы опять замолчали, застучав вилками по тарелкам. В воздухе повисло напряжение. Молчала и тетя Шура, обычно скорая на слово, обдумывала что-то про себя.

– Завтра не завтра, а собрать тебя сначала надо. Непросто одному в лесу жить, – нарушила она молчание.

– И то верно, – вставил Степаныч.

– Там жить-то можно? Что там есть? Что тебе с собой собрать? – стряхивая со всех общее оцепенение, затараторила в своей манере тетя Шура.

– Да все там есть… Как приготовлено уже… Для нового человека.

– Э-э-э, нет, так тебя не отпущу. Ладно, сегодня все спать. Завтра собираться будем.

Я лежал на сеновале, смотрел на свою звезду, хотя не знал ее названия, а может, это была планета, горящая отраженным чужим светом. Она находилась совсем рядом. Да, эта была моя звезда, до нее можно достать рукой, я знал это. На моей груди мерно и тепло пульсировал крестик, теперь я всегда был не один.

Зашуршало сено. «М-р-р», – раздалось рядом, и Машка со всего маха бухнулась рядом, набегавшаяся и уставшая за день, принялась умываться, потом затихла, прижавшись ко мне.