А ещё в последние годы жизни во время своих пьяных загулов Есенин начинает бить зеркала. В парижском отеле он разбил все зеркала, затем в мае 1923 года он метнул канделябр в зеркало, которое разлетелось на мелкие кусочки. Это не случайно: психоаналитики утверждают, что битье зеркал является проявлением стремления к самоуничтожению. Вначале человек уничтожает свое изображение в зеркале, а потом – и себя… Далеко не случаен и финал поэмы «Чёрный человек»:

Месяц умер,

Синеет в окошко рассвет.

Ах ты, ночь!

Что ты, ночь, наковеркала?

Я в цилиндре стою.

Никого со мной нет.

Я один…

И разбитое зеркало…

Среди трактовок финала поэмы нам кажется самой убедительной трактовка И.А. Есаулова, который считает, что в финале невозможно говорить о какой бы то ни было «победе» героя (как уже неоднократно отмечалось, разбитое зеркало, как и «смерть» месяца, могут предвещать только смерть и самого героя, а отнюдь не его «победу)» [23]. Почти со стопроцентной точностью повторяют эту же мысль и Куняевы: разбитое зеркало – «дурная примета, предвестие смерти» [17, c.555].

И вообще мотив смерти становится доминирующим в лирике поэта последних двух лет.

Захочешь лечь,

Но видишь не постель,

А узкий гроб

И – что тебя хоронят.

1924

***

Любимые! Ну что ж! Ну что ж!

Я видел вас и видел землю,

И эту гробовую дрожь

Как ласку новую приемлю.

1925

Из 400 случаев упоминания о смерти в его стихах более трети приходится на последние два года, в половине этих стихов поэт говорит о своей смерти, не просто смерти, а самоубийстве. Больше того, часто речь идет об удушении, повешении.

Современник Владимир Кириллов вспоминает слова Есенина: «Чувство смерти преследует меня. Часто ночью во время бессонницы я ощущаю ее близость… Это очень страшно. Тогда я встаю с кровати, открываю свет и начинаю быстро ходить по комнате, читая книгу. Таким образом рассеиваешься».

Это «чувство смерти» было не беспочвенным: он обладал острейшей интуицией и поистине звериным чутьём опасности и постоянно повторял: «…меня хотят убить! Я как зверь чувствую это!»

При этом есть свидетельства, что в это же время Есенин не раз признавался друзьям: «Я ищу гибели». «К концу 1925 года решение «уйти» стало у него маниакальным, – вспоминал позднее Анатолий Мариенгоф. – Он ложился под колёса дачного поезда, пытался выброситься из окна, перерезать вену обломком стекла, заколоть себя кухонным ножом» [24]. Впрочем, многие из этих попыток носили демонстративный, истерический характер и были рассчитаны больше на то, чтобы привлечь к себе сочувственное внимание окружающих.

Но всё не так просто: с одной стороны, «я ищу гибели», а с другой стороны, «Есенин всеми возможными способами стремится в последний год заклясть смерть, отвести её от себя, ускользнуть из-под её ледяного крыла.

Он сбросил с балкона свой бюст работы Коненкова. Дескать, если моё изображение разбилось на части, значит, смерть просвистит мимо.

В самых непотребных забегаловках он бесстрашно вступал в любые потасовки и два или три раза действительно находился на волосок от гибели. Что называется, искушал судьбу. Пронесло? Значит, ещё поживём…

А однажды так прямо и заявил Грузинову: «Напиши обо мне некролог» [17, с.547-548]. Некролог о живом человеке – это ещё одно заклятие смерти…

И всё-таки спастись не удалось. 28 декабря 1925 года в Ленинграде в гостинице «Англитер», по официальной версии, С. Есенин покончил жизнь самоубийством. Ему исполнилось лишь тридцать лет. Почему? Версий много. Есть версия и об убийстве, что до сих пор не доказано, несмотря на огромное количество публикаций на эту тему.

Нельзя не согласиться с С.Ю. и С.С. Куняевыми в том, что «может быть, и настанет день, когда будут даны исчерпывающие и точные ответы на поставленные вопросы. Ведь речь идёт о Сергее Есенине, человеке и поэте, – жизнь, поэзия и смерть которого до сих пор хранят в себе некую тайну бытия, перед каковой в недоумении останавливались друзья, писавшие мемуары, литературоведы, разбиравшие его поэзию по строчкам, следователи и эксперты, восстанавливавшие детали его гибели.

И если даже и будут названы по именам те, кто присутствовал при последних минутах земной жизни Есенина, едва ли это знание целиком и полностью объяснит нам причину происшедшего…» [17, c.586].

В.И. Белов в уже цитируемой статье «Тяжесть креста» утверждает, что «смерть Шукшина, на мой взгляд, подобна смерти Есенина», не давая никаких комментариев.

На первый взгляд, это утверждение вызывает некоторое недоумение: самоубийство и смерть от «сердечной недостаточности» – что здесь может быть общего? Но это только на первый взгляд…

В Википедии о смерти Шукшина – лаконичная запись: «2 октября 1974 года Василий Макарович Шукшин скоропостижно скончался в период съёмок фильма «Они сражались за Родину» на теплоходе «Дунай». Мёртвым его обнаружил его близкий друг Георгий Бурков. Похоронен в понедельник, 7 октября, в Москве на Новодевичьем кладбище».

Но совсем по-другому описывает это скорбное событие В.И. Коробов, автор книги «Василий Шукшин: Вещее слово», вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей»:

«1 октября 1974 года в киногруппе «Они сражались за Родину» был обычный и совсем нетрудный съемочный день, основная работа была уже позади. Шукшин – накануне много говорили о «Разине», разрешение на запуск которого было наконец получено, – чувствовал себя усталым и разбитым. Они решили с Бурковым после съемок съездить в станицу Клетскую, снять усталость в бане.

На съемках на Василия Макаровича как—то нервно подействовало «окровавленное» ухо Тихонова (как требовалось по роли), а до этого, в гримвагоне, он мрачно чертил спичкой, окуная ее в красный грим, на пачке «Шипки» какую—то странную картинку: дерево, холм… Потом стал ретушировать и одновременно размывать ее…

– Что ты делаешь, Вася?! – воскликнул Бурков.

– Да вот… «Смерть в тумане» называется…

– Брось, ты что?! – Бурков выхватил у него пачку «Шипки» и положил себе в карман.

…Поехали на «газике» в Клетскую. Молодой шофер Паша неудачно развернулся и нечаянно переехал неосторожную станичную кошку. Шукшина начали бить нервные судороги, он с трудом успокоился. Перед баней шофер рассказал старику—хозяину (отцу заведующего местной кинофикацией) о дорожном происшествии. «Не к добру, – сказал старик, – к большой беде примета… Ну, да это раньше в приметы верили, сейчас все не так…»

Мыться расхотелось, только погрелись слегка. Василий Макарович даже на полок не поднимался, посидел внизу. На обед у гостеприимного старого донского казака была лапша, мед, чай со зверобоем. Дважды – до обеда и после – Шукшин звонил в Москву. К телефону никто не подошел.

Вернулись на «Дунай». В каюте у Буркова стояли два стакана с холодным кофе. Шукшин подгорячил свой стакан маленьким кипятильником и выпил. Вроде бы оживился. Немного поговорили на разные темы. Бурков предложил лечь сегодня спать пораньше. Да, согласился Шукшин, хорошо выспаться бы не мешало, и вскоре ушел в свою каюту, которая располагалась рядом.

Буркову не спалось. Посреди ночи, примерно в два—три часа, он услышал стук двери и знакомый звук шагов. Он выскочил на палубу. Шукшин, в съемочном галифе и белой нательной рубашке, держался левой рукой за сердце

– Ты что, Вася?..

– Да вот, защемило что—то и не отпускает, а мне мать говорила: терпи любую боль, кроме сердечной… Надо таблетки какие—нибудь поискать, что ли… – Врача на теплоходе не оказалось, уехал в этот день на свадьбу в одну из станиц. Нашли с помощью боцмана аптечку. Валидол не помог. Бурков вспомнил, что мать у него пьет от сердца капли Зеленина. Шукшин принял это лекарство.

– Ну как, Вася, легче?

– А ты что думаешь, сразу, что ли, действует? Надо подождать…

Зашли в каюту Шукшина.

– Знаешь, – сказал Василий Макарович, – я сейчас в книге воспоминаний о Некрасове прочитал, как тот трудно и долго помирал, сам просил у Бога смерти… – Да брось ты об этом!..

– А знаешь, мне кажется, что я наконец—то понял, кто есть «герой» нашего времени.

– Кто?

– Демагог. Но не просто демагог, а демагог чувств… Я тебе завтра подробнее объясню…

– Вася, знаешь что, давай—ка я у тебя сегодня лягу…

Шукшин посмотрел на вторую кровать, заваленную книгами, купленными в Волгограде, Клетской и Ленинграде (всего их было – назовет потом опись – сто четыре названия), бумагами и вещами.

– Зачем это? Что я, девочка, что ли, охранять меня… Нужен будешь – зову. Иди спать…

Долго еще прислушивался Бурков к ночным звукам, но в соседней каюте было тихо. Он забылся сном под утро и проснулся поздно, часов в десять. Первая мысль была та же, с которой заснул: никакого кофе, пьем сегодня только чай. Заварка была в каюте у Шукшина. Он зашел туда. Вася лежал на левом боку, что—то в его позе показалось Георгию «не таким». Но он прогнал от себя и тень подобной мысли. Взял потихоньку заварку и пошел к себе. Скипятил, заварил два стакана, положил в них по два куска рафинада. Решил, что пора будить… Василий Макарович лежал в той же позе, на левом боку, руки под себя.

– Вася, – легонько дотронулся до него Бурков, – Вася… Но тут его рука ощутила неестественный холодок. Он уже всё понял, но не хотел и не мог понимать. И столь же тихо, как вошел, вышел на цыпочках из каюты. Зашел в свою. «С ума схожу, не иначе…» Положил в один из стаканов еще два куска сахара, помешал ложечкой, отпил. «Вот же, пью чай, чувствую – сладко…» Вышел на палубу, подошел к группе киношников, услышал какой—то анекдот…

«Вот же, слушаю анекдот, понимаю…» Навстречу шел Николай Губенко. Бурков взял его за руку и сказал:

– Пошли к Васе… – Что—то такое, видимо, было в его лице, потому что Губенко тут же передался нервный шок, и он закричал, отшатываясь:

– Что?! Что—о–о?! Нет—нет, не хочу, не могу… – А перед Бурковым стояло лицо Васи, какой—то новый его лик: желваки разгладились, проступило что—то мягкое, бесконечно доброе, незащищенное, детское…

А на столе в каюте лежала раскрытая тетрадь с почти готовой новой повестью для театра: «А поутру они проснулись»…

А на родину, немного обгоняя скорбную весть, шло жизнерадостное последнее письмо от Васи, написанное красными чернилами:

«Мама, родненькая моя! Я жив—здоров, все в порядке. Здоровье у меня – нормально…» [25 ].

Несколько иначе реакцию Г. Буркова на смерть своего друга описывает Тамара Пономарёва в своей книге «Потаённая любовь Шукшина»: «Под утро, проходя мимо каюты Шукшина, Георгий (Бурков) заметил свет за дверью, поэтому, не постучав, чуть приоткрыл ее. Увидел, что Василий Макарович лежит на постели в какой-то неестественной позе, отвернув лицо к переборке. А поскольку волосы его были выкрашены в белый цвет, чтоб Шукшин выглядел моложе (по роли ему было отнюдь не сорок пять), то в первый момент Буркова пронзила мысль: «Есенин!» Ему показалось, что это спит Сергей Есенин. Взгляд наткнулся на скрюченную руку, лежавшую на груди, на смятые рубашку и ворот, будто их рвали, задыхаясь. И вдруг Георгий похолодел от страшной мысли. Захлопнул в ужасе дверь и некоторое время ходил по теплоходу, не решаясь довести до всех черную весть» [20].