Сказки одного Самайна

Марго

Тётка Клавдия часто говаривала: «Таким, как ты, приходится выбирать». Ребёнком Марго, конечно, её не слушала. Мало ли, что там бормочут взрослые, особенно если чужие. Тётка Клавдия была не родная, просто соседка. Вечно сталкивались по утрам в общем коридоре, уходили в одно и то же время: тётка Клавдия – на работу, а Марго в школу, потом в «универ», теперь – на работу тоже.

Восемь утра, октябрь, серая хмарь, до метро – десять минут торопливого зябкого шага, до первого снега – пара дней, его уже даже в воздухе слышно. Скоро зашелестит по бурым высохшим листьям, заполняя мир шорохом, который вряд ли повторится до новой осени: листья размокнут, и в следующий раз будет уже не то.

А пока – сухие, шурсткие, хрупкие, как человечья душа.Тонкие, как лепестки цветов, которые Марго каждое утро расставляет по вазам. Подрезает, где надо, обрывает привядшие листики, следит, чтобы в красиво освещённых витринах, где большую часть времени стоят вёдра и вазы, не сбивался температурный режим. Сочетает так, как вряд ли кому-то пришло бы в голову – за это и ценят. Юное, значится, дарование, «ведьма-цветочница», смеётся молодой неженатый босс.

Стоит ему отвернуться, Марго корчит рожу и одними губами произносит хлёсткое: «Угадал». Боссу, понятное дело, не говорит. А смысл?

Девочки-коллеги смекнули быстро, женщины сразу видят. Приняли легко и без разговоров, потянулись за советами, не спорили никогда, впрочем, Марго этого и сама не любила. Замкнутая молчунья, всегда такая была.

Про цветы с детства знала, что да как: кое-что тётка Клавдия рассказала, когда девочкой брала её к себе на пару часов посидеть, пока родители куда-нибудь отлучатся – тогда это было обычным делом, другие совсем времена. Кое-что – соседки в деревне, куда Марго ссылали к бабке на лето: какой траве нынче черёд, какую как собирать, высушивать да заваривать.

Марго было скучно, сверстников в деревне почти не случалось, бывало, целое лето куковала одна, вот и напрашивалась со старушками собирать всякое. Тут запомнила, там приметила. Научилась не спрашивать лишнего, слёту смекать, что велено – повторять бабушка не любила, а нрав имела тяжёлый.

Как-то так и пошло, что никакой «сложной» или «престижной» работы Марго не хотелось. Отучилась на филолога, просто чтобы не спорить с мамой, поставила красный диплом за стекло на полку, плюнула, закончила курсы и вышла работать в уютный цветочный магазин в двух остановках от дома.

Тепло. Запах сырости и орхидей, сладковатый, плотный, как в оранжереях из смутных детских воспоминаний. Колокольчик на двери звенит, когда очередной покупатель, непременно спешащий, переступает порог и глубоко вдыхает. Марго особенно любит этот вот первый вдох, который «всё хорошо». Который «здесь свои правила», и «перестань дёргаться», и «смотри, сколько красивого».

«Смотри, сколько яркого, больше половины названий ты даже не слышал, хотя у нас далеко не самый широкий ассортимент, – шепчет Марго, рассматривая вошедшего из-за двери подсобки. – Выдохни, вдохни, проснись. Сейчас мы с тобой всё придумаем вместе».

И они придумают. Начнут с того, что букет нужен для мамы, на день рожденья. Мама сердита: сын завёл роман и пропал, совсем не звонит, не заходит. Единственный, между прочим, ребёнок, вечная жертва и радость, а домой даже носу не кажет, съехал куда-то за тридевять земель к первой встречной. «Это она сгоряча», – негромко приговаривает Марго, одну за другой открывая дверцы витрин и собирая по вазам пару цветков отсюда, тройку оттуда, и ещё вот этого добавить, и этого, и вон того… А растерянный парень, выговариваясь о наболевшем незнакомой цветочнице, «хотя не собирался ведь жаловаться, и вообще, у меня всё хорошо, я скоро женюсь!», расправляет потихонечку плечи.

«Вот так-то лучше», – мысленно смеётся Марго, сохраняя сосредоточенный вид. Пусть думает, что она собирает букет на ходу, незачем ему знать, что, как только прозвонил колокольчик, она без всяких рассказов знала, что ему нужно. Пусть выйдет отсюда спокойным и лёгким, нынешним мальчикам этого очень уж не хватает, сколько бы им ни было лет.

Тётка Клавдия – очень из зимних. Ещё ребёнком Марго различала исходящий от неё запах поздних яблок, собранных по первому снегу в пустом саду, и слышала, как галдят из январского утра галки, даже если на дворе давно и звонко смеялся май. «Таким, как ты, приходится выбирать». Заменять «ты» на «мы» старая ведьма, видимо, не считала нужным или возможным, но с возрастом Марго всё поняла и сама, и выбор свой она сделала сразу. Между теплом и холодом, простым и сложным, даром и благополучием. Каждое из этих вторых со временем тоже будет. Может быть, скорее всего. Всё равно.

Марго всё равно. Под балконным козырьком у неё гнездятся ласточки, а лето ждёт по утрам за стеклянной дверью: прийти раньше всех, отпереть своим ключом тяжёлую первую, ту, что снаружи, прозвенеть колокольчиком на всё своё зелёное царство, перешагнуть «тамбур», пройти сквозь стекло. То есть, конечно, открыть вторую, стеклянную дверь, вдохнуть персональные тропики, улыбнуться. Дождаться шефа с закупок, расставить всё по местам, проверить, перепроверить. Перевернуть на двери табличку, чтобы издалека читалось: «Открыто».

Открыто, дорогие мои – усталые, серые, сонные. Вы, конечно, измотаете мне все нервы, и я не раз и не два буду считать про себя до двадцати одного, и только потом, глубоко вдохнув, по десятому разу объясню вам, почему эти цветы подходят, а вон те – категорически нет. У меня всегда найдётся для вас та правда, которая вас устроит, а в руках вы унесёте заговор на счастливую жизнь. Сколько уж её будет – пара часов или лет – не могу сказать. Каждому по сердцу его, этому меня всегда учило моё вечное лето. Только это я и могу вам отдать.

Впрочем, мне кажется, это не так уж и мало.

***

Марго выходит из магазина последней. Не всегда, но сегодня.

Утром шеф зачем-то купил по дешёвке ведро васильков – в октябре-то! Откуда только взялись? Впрочем, есть на цветочной базе одна точка, тамошние хозяева явно тоже из лета, передают иногда Марго приветы то полевыми ромашками, то колокольчиками. Или вот васильками. Не особенно нужные на продажу цветы, но шефу голову заморочить – раз плюнуть.

Хороший, толковый парень, отлично разбирается в бизнесе, но не в ведьмах.

Тамара Львовна, высокая, статная, черноглазая, всегда угощает чаем, если Марго случается приезжать вместе с шефом, вплетает «Маргоше» в волосы что-нибудь ярко-синее, как летнее небо, и отпускает, загадочно улыбаясь с порога своего павильона. «Маргоша» потом весь день ходит счастливой и пряной, июльским полднем посреди хоть марта, хоть февраля. «Тоже такая буду, ну хоть когда-нибудь». Ведьмы быстро мудреют, медленно старятся и вечно что-нибудь отрывают от сердца. В подарок, на хорошую жизнь. Просто так, чтобы было.

В октябре, под первый снег, пеплом падающий на землю, летним всегда становится немножко не по себе. Тоска сжимает виски и запястья, селится в ямочке между ключицами – не навсегда, всего лишь на несколько дней.

«В октябре все мы просто становимся старше», – думает Марго, шагая через сухую хлёсткую темноту к электричке. В руках у неё свёрток шелестящей бумаги, в нём – васильки, несколько высоких стройных букетов, обёрнутых в зелёные  – ну можно же немножко поколдовать просто для собственной радости – кленовые листья.

Марго стремительно старится с каждым шагом, и в сумрачный тамбур заходит женщина неопределённых лет, в меру пожилая, но крепкая. Синий ворох в руках, пауза перед каждой дверью, долгая дорога в железных дюнах между вагонами. «Васильки! Кому васильков?»

Хриплый, но уверенный голос, ряды скамеек, на которых по позднему времени почти никого нет. Но букеты расходятся. Один – хрупкому мальчику лет пятнадцати («И что только делает тут один так поздно? Доберись хорошо, ладно, милый?»), другой – тётке с огромной хозяйственной сумкой, нынче почти ровеснице, «так их люблю, и где вы только достали?» Третий, четвёртый, пятый – уже половина.

«Ещё два, и хватит».

Подвыпивший дядька, спешащий домой к разъярённой жене. Подмигивает, лопочет что-то невнятное. «Извини, друг, склеить – не склеит, но станет полегче».

На остановке перед Марго в тамбур влетает бледная девчонка. Падает на ближайшее свободное место, сползает по спинке скамейки вниз, очень тяжело дышит. Марго закрывает за собой так и болтавшуюся распахнутой дверь, отодвигает ту, что ведёт из тамбура вглубь вагона, снова заводит про васильки.

Девочка смотрит ей вслед, постепенно всё увереннее соображая. В глазах проясняется, из ног уходит тяжесть, из головы – медленно буравящая игла.

Девчонка растерянно озирается, подскакивает и несётся по проходу следом за Марго, которая уже заждалась: от нечего делать остановилась у самого тамбура отчитать каких-то помятых, но вполне ещё крепких пьянчуг, как не стыдно, мол. Услышав за спиной топот, двинулась дальше.

– Извините, а можно мне букетик?

Догнала уже в тамбуре. Глаза дикие, но сверкают. И то хорошо. Нечего, дружочек, умирать, у тебя ещё всё впереди. Мало ли, что болит, мало ли, кто обидел. Всё бывает и всё проходит. Увидишь.

– Конечно. Выбирай, какой больше нравится.

– Ой, а может, подскажете? По мне так они все красивые.

Маленькая, хорошо, если девятнадцать исполнилось. Марго с высоты своих нынешних шестидесяти с гаком она кажется крохой. Встрёпанная, глаза покраснели – плакала.

Совершенно летняя. Надо же.

– Бывает, милая, всё бывает, – бормочет пожилая цветочница так, что в тамбуре снижающей скорость электрички её почти невозможно услышать. – В октябре все мы становимся старше, только-то и всего. Потом само пройдёт, вот увидишь.

Отдаёт аккуратный букетик, забирает купюру, глядит на своё отражение в мутном от грязи стекле. Семьдесят пять, осталось совсем немного. Электричка только-только успеет остановиться…

Где-нибудь в этом нелёгком мире наверняка осталась хотя бы одна башня с часами. Когда Марго выходит на тёмный перрон с рыжими искрами фонарей, часы пробивают полночь. Осень летит в ноябрь, лето кончается навсегда. Уже по другую сторону времени и давешнего стекла Марго снова смотрит на своё отражение. Рядом с ней на перронной скамейке ветер ворошит горстку пепла на побуревших кленовых листьях.

– Васильки не вянут, они седеют, – любит приговаривать тётка Клавдия, – совершенно как люди.

Поезд трогается в ту секунду, когда острые молодые глаза Марго находят в каштановой шевелюре новую белую нитку.

Каждый год в последний день октября шеф зачем-то привозит целое ведро васильков. Сам не знает потом, куда их девать, просит тихонько выкинуть, пока совсем не завяли. Тоску, говорит, наводят. И каждый раз, уходя предпоследним, смотрит на васильки, на Марго, спрашивает неуверенно:

– У тебя сегодня случайно не день рожденья?

– Нет, – тихонько смеётся ведьма, – у меня в мае.

– Точно, извини, – сокрушается он, – и откуда я взял, что сегодня?

Бормочет что-то ещё, машет рукой, уходит.

***

– «Круг замкнулся».

Марго кивает вслед электричке, вдыхает морозную черноту ноября и исчезает домой. Ветер подхватывает пепел с кленовых листьев и бросает его на рельсы, обращая в первый ноябрьский снегопад, под который она завтра проснётся.

Привратник

Бомм…

Часы на вокзале начали отсчёт последних мгновений полночи громко и вдумчиво, как умеют делать только старые вокзальные часы.

Наконец-то этот октябрь закончился! Особенно этот день! Устал, как пёс. Точнее оба устали, но ему, Генриху, немного попроще: шерсть лапы, хвост – и не холодно. Генрих сонно приоткрыл глаз. Один, потому что особо интересного ничего не происходило, чего дёргаться-то? И закрыл. Ещё немного и всё. На целый год – свободен. А пока сиди тут и дожидайся этих обормотов. Эх.

Бомм…

– Ну-ну! Не ворчи, – говорит напарник и треплет широкой морщинистой ладонью за ухом. Грязной пыльной ладонью! За грязным косматым ухом! Всё! В следующем году эту почётную должность пусть забирает себе, а то, понимаешь, наживается на его доброте. Хотя ему, Генриху, конечно, теплее, чего уж там. Но противно же до невозможности. Пёс недовольно заворочался и вздохнул.

Бомм…

Наряд полиции давно прошёл мимо, оставив потрёпанного жизнью деда и его старого седого забулдыгу-пса погреться ещё пять минут. При условии, что когда полицейские в следующий раз тут пройдут, этой парочки они не увидят.

Конечно, не увидят, куда им? Да и осталась минута всего.

Бомм…

Часы на вокзале громкие, чтоб, значит, пассажиры точно не пропустили. Что не пропустили? Да ничего им, бегущим по своим делам, не надо. Они и слона бы не заметили! А часы и вовсе тут не для них, только они об этом не знают. Да и не надо.

Вот же, не к ночи будут помянуты всякие… Бежит! И быстро бежит. Как только умудряется в вечернем-то платье и на каблучищах таких? Загадка. Сейчас ещё и ныть начнёт.

– Дяденька Привратник, миленький, пропусти, пожалуйста!

– Дымка, ты знаешь правила! К тому же часы бьют уже. Приходи через год, а?

– Не могу я через год! Очень надо на ту сторону, меня там ждут! Они ж только начали бить. А мы быстренько. Прямо только чуть приоткроете, и я скользну туманом, мне ж много не надо! Ну, дяденька, ну, пожалуйстаааа!

Бомм…

Вот уже и губа дрожит, и слёзы алмазами на глазах. Запястья тонкие заломлены, в глазах мольба. Как всегда.

– Генрих, тебе решать.

Вот спасибо, напарничек, ещё и на меня всё спихнул.

– А я вам на следующий год Туманных пирогов принесу и табак с Грозового вала. Я знаю, вы любите. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Бомм…

А глаза честные-честные. И ведь принесёт. Попробовала бы не принести. Ай, ладно. Пусть себе идёт. Ему в целом не в тягость, а пироги он любит, да и табаком хорошим не разбрасываются, знаете ли.

Напарник всё понимает без слов. Достаёт старый талмуд и огрызок карандаша.

Пёс же открывает невероятно чёрные глаза, на дне которых блуждают серебряные искры, колючие и холодные, как звёзды, внимательно смотрит на неё, такую странную, умильно сложившую ладони девушку с неуловимо меняющимся лицом, которое невозможно запомнить и невозможно забыть одновременно. Стоит на холодном ветру, на огромных каблуках и в вечернем платье, такая неправильная тут. Ветер усиливается, треплет подол её платья, но она не замечает этого. Ждёт.

Бомм…

Она для него сейчас как открытая книга. Дело напарника запомнить и записать, а его – впустить. Выйти-то эти балбесы и сами могут, благо, место для Врат специально выбирали глухое. Никто сюда никогда не доходит. Да и кому бы пришло в голову стоять на холодном ветру, который обязательно поднимается в Ночь Исхода, и кого-то ждать на старой, давно никому не нужной платформе, третий столб справа у выхода. Дураков нет! А вот обратно без привратников никак! Да и учёт нужен, куда ж без этого! Всё записано-посчитано. Пришли-ушли.

Вот только уходит обратно всё меньше. Остаются на этой стороне, заигрываются в людей, забывают себя, очеловечиваются и перестают помнить о привратниках, да и о самой необходимости вернуться.

Бомм…

Напарник, конечно, всё уже записал. Теперь его часть работы.

Пёс глухо гавкает. От его голоса катится волна звука, в котором смешаны и гром, и водопад, и обвал в далёких горах. Разбивается о кирпичную стену позади напарника, приоткрывает небытие, проводит черту, дорогу в бездонное нечто того же цвета, что и глаза старого пса.

Тьма с искрами звёзд.

Бомм…

– Спасибо, дяденьки! Спасибо, миленькие!

Аж подпрыгивает от восторга. Осмелела, мелочь, никакого уважения к старику. В нос чмокнула и растворилась в кольцах тумана.

Бомм…

Быстро она, способная. Всего за один удар.

– Эх, молодёжь… Даже немного завидно. Закрывай, Генрих. Теперь-то уж точно всё!

А то я бы без тебя не догадался! Вот будешь ты блох вычёсывать в следующем году, напарничек!

Пёс глухо гавкнул на Тьму, которая послушно свернулась кольцами в его глазах, стерев за собой линию Разлома и запечатав Проход на целый год.

Бомм..

Напарник убирает карандаш и талмуд в потрёпанный рюкзак. Аккуратно и бережно, чтобы ни единого уголка не замять, ни одну страницу не повредить. Конечно, ему ж голову в его Канцелярии снимут, если что. Бесценный артефакт, а такой хрупкий. Вот ведь наверняка могли сделать попрочнее что-то, бестолочи! Знали же условия, в которых работаем. Так нет.

Бомм..

С последним ударом старых вокзальных часов тьма в глазах пса гаснет, он встаёт и встряхивается. Рядом поднимается человек.

– Всё, можно по домам. Отдыхай, старый ворчун! Рад был повидаться. И с Ночью Исхода тебя, напарник!

Пёс в последний раз смотрит человеку в глаза и молча идёт к выходу с вокзала.

Человек огибает здание и снимает с сигнализации машину. Смотрит на своё отражение в стекле, стряхивает с себя пыль вместе с надоевшей за этот Исход маской. Ему около сорока, он успешен и почти бессмертен. Он Привратник Этой Стороны.

По другую сторону от вокзала старый седой пес смотрит в небо, и ему на нос ложится первая снежинка ноября. Самая первая из зарождающейся метели. Хорошая будет ночь!

Пёс слизывает снежинку шершавым языком и уходит в начинающуюся пургу, не оставляя следов. Ну какие у Привратника Той Стороны следы? Глупости. Ещё немного, и он сам растворится в этой новой буре и наконец-то будет свободен, чтобы через год вернуться к напарнику на одну-единственную очень долгую ночь.

А сейчас к своим, в Стаю, чтобы повести её за собой на бесконечную Охоту. Они уже, наверное, заждались.

Я не могу заснуть

– Я не могу заснуть. Расскажи мне сказку.

Ну вот и что ей ответить? Промолчать она мне не даст, характер не тот. Ужасно упрямая, всё всегда через край. Идёт вон, носом хлюпает, ботинками хлюпает, листьями мокрыми под подошвами – тоже хлюпает, и весь мир для неё превратился в один-единственный тёмный осенний вечер, залитый холодным дождём. А туда же: сказку ей расскажи. Я – и вдруг сказку. Поди ж ты.

– Домой сначала дойди, балда, а потом уже сказку и спать.

Качает головой, оскальзывается на каше из листьев, взмахивает руками, чтобы поймать равновесие. Не упала.

– Дома кошмары.

– А здесь, можно подумать, нет.

– С тобой – нет.

«Это со мной-то – нет», – думаю я.

Усмехаюсь. Вздыхаю. Унявшийся было дождь начинается с новой силой. Мимо по тёмной аллее со звоном проезжает трамвай.

«Потому что со мной их уже не надо, и так достаточно», – думаю я.

Кивает. Вздыхает. Спрашивает:

– Так что? Расскажешь?

Красный от холода нос, пустая тёмная улица, лезвия трамвайных путей с отблесками золота листьев и серебра фар. О них слишком легко порезаться и остаться со мной навсегда. И, кажется, когда-то очень давно она уже это сделала.

– Куда я от тебя теперь денусь.

И я говорю. Долго, взахлёб, как она любит.

О том, как октябрьскими ночами на подоконниках и порогах сгущаются тени. Пробуют на вкус воздух – давно уже им не дышали, забыли, – звенят тишиной, прочищая онемевшее горло, не отражаются в зеркалах. Смотрят на лица спящих, шепчут нежное, забытое, общее, напоминают о себе бережно, так, чтобы не напугать, но присниться. Говорят, что соскучились. Те, которые спят – тоже. Они улыбаются во сне и плачут, совсем неслышно, совсем так же, как те, которые к ним пришли. Плакать, как и летать, во сне – легче.

Упрямая моя слушает так внимательно, что даже перестаёт хлюпать носом, а мне только того и нужно, так что я говорю дальше.

О том, что именно из самых глубоких ночных луж утром рождается солнце. Что то страшное, что бродит ночами по улицам и преследует одиноких прохожих, просто очень хочет стать кошкой, которую подберут у подъезда, но ещё не умеет. Маленькое совсем, не научилось. Надеется: может, и так получится, сразу? А люди пугаются и ускоряют шаги, оставляя будущего кота одного под дождём. И будущий кот, вздохнув, тоскливо лакает оконный свет, сворачивается клубочком в самой глубокой луже и наутро просыпается солнцем. Котом – как-нибудь в другой раз. Не дорос ещё, маленький.

Моя упрямая подставляет ладони дождю, и я говорю ей:

– Слышишь, как он смеётся?

А она говорит:

– Слышу.

И смеётся в ответ. Вместе со мной, вместе с каждой осенней ночью, вместе со всеми сказками, которые я буду рассказывать, пока она будет слушать. Всё самое страшное, что во мне есть. Всё самое важное и самое нежное, на что я способен.

Всё, абсолютно.

Я провожаю её домой, обнимаю, и она обещает прийти опять. Предлагает остаться, но я не иду: пока ещё рано.

Хлопает дверь подъезда, оставляя меня одного под дождём, и через пару минут моя упрямая зажигает мне все окна, которые может. Я залпом выпиваю оконный свет, благодарю её, салютуя прозрачной ладонью, и сворачиваюсь клубочком в самой глубокой луже, чтобы наутро проснуться – может быть, даже действительно солнцем. Кто знает.