Приключения Буратино. Сборник

X.

Игры подходили к концу, и все яснее становилось: в последний, десятый, день Урсусу придется драться с Хаганом. Им обоим не было равных.

И все бы ничего: показали бы красивый бой да разошлись побитые, но живые… Но Понтий Пилат, дабы добавить драматизма всему действу, в дополнение к условию, по которому победитель финального поединка получал свободу, ввел еще одно: проигравший должен умереть.

За время, проведенное в школе Берцеллиуса, Урсус успел неплохо поладить с добродушным гигантом. У них даже сложилась традиция подбадривать других гладиаторов перед началом боев, когда всем, даже бывалым воинам, становилось не по себе. Каждый мог погибнуть или получить увечье. Все сидели по углам загона напряженные и угрюмые, а ведь для кого-то это были последние минуты в жизни… Чтобы их скрасить, Урсус с Хаганом затевали какой-нибудь спор, соревнуясь в остроумии.

– Эй, Хаган! – обычно начинал Урсус. – Ты понимаешь, что когда мы зададим жару всем этим недоноскам, нам придется драться друг с другом?

– Может, это будешь и ты. Пока тебе везет… – отвечал Хаган, презрительно кривя рот. – Все слабаки достаются тебе, пока я сражаюсь с сильнейшими,

– Скажи лучше, как ты хочешь умереть? – не отставал Урсус. – Быстро? Или желаешь насладиться моментом?

– Я бы желал умереть не торопясь, в объятиях десятка прелестниц поядреней. Но я не понимаю, при чем здесь ты, медвежонок?

– Такое возможно только в твоем сне. Ты явно себя переоцениваешь. Тебе и с одной прелестницей не справиться.

– Как раз сегодня ночью я загонял до полусмерти двух матерых потаскух. Я отпустил их, только когда они начали молить о пощаде. Тебе же, друг мой Урсус, пощады не будет – мне очень нужна свобода!

Иногда Урсусу казалось, что взгляд Хагана слишком серьезен для шутейного разговора.

В предпоследний день игр Урсус одолел какого-то знаменитого помпейского ретиария. Тот отделался довольно глубокой раной на бедре – пришлось пустить кровь, чтобы поражение выглядело более убедительно. Хаган же, долго не рассусоливая, убил молодого, подающего надежды мурмиллона из галлов, раскроив ему ужасным ударом меча и шлем, и череп.

Теперь перед Урсусом встала четкая альтернатива: в последнем бою либо убить Хагана и испытать все прелести свободной жизни в первом столетии от рождества Христова, либо погибнуть.

В этот вечер Орит вела себя странно. Думала о чем-то своем, на вопросы отвечала невпопад, взгляд ее был рассеян. Урсуса это задело, он ожидал большего внимания к себе накануне решающего поединка. Он спросил с досадой:

– Что с тобой, дорогая Орит? Ты сегодня сама не своя.

Тогда она посмотрела на него пристально и ответила:

– Это все оттого, что сегодня мы видимся в последний раз.

Урсус немного растерялся, оказывается причина ее странного поведения была все-таки в нем! Она переживала за него, бедняжка.

– Ты совершенно напрасно волнуешься. Я уже один раз побеждал Хагана, сделаю это еще раз. Я получу свободу, и мы сможем быть вместе, если ты этого хочешь.

– Нет. Я почти не волнуюсь за тебя, ибо знаю – ты победишь. И, да. Я бы хотела быть с тобой, но это невозможно.

– Это еще почему? Какие-то самаритянские предрассудки? Вам нельзя выходить замуж за чужаков?

– Нельзя. Но меня бы это не остановило…

– Тогда в чем же дело?

Она стала очень серьезной.

– Послушай. Я ведь приехала в Кесарию не для того, чтобы поглазеть на бои гладиаторов. И не для того, чтобы встретить тебя. Это приятная случайность. Я здесь для того, чтобы убить прокуратора.

Сначала ухо ему резанула эта «приятная случайность», но на фоне последнего сообщения это показалось пустяком.

– Как это «убить прокуратора»? Зачем?

Заручившись его клятвой хранить молчание, Орит поведала, что должна отомстить за смерть отца. До этого Урсус знал лишь то, что ее отец был одним из вождей общины самаритян, и что он умер. Когда и по какой причине – она не говорила, а когда Урсус как-то попытался узнать больше, ушла от ответа. Теперь же Орит рассказала, что полгода назад самаритяне, не выдержав римского гнета, который за время правления Понтия стал невыносим, подняли восстание. Прокуратору пришлось стянуть в Самарию почти все доступные войска. Восстание было подавлено. Вершить суд прокуратор приехал в Шхем¹² самолично.

– По приказу Пилата с моего отца, с живого, содрали кожу, – сказала Орит спокойно. Чего стоило это спокойствие, было видно по тому, как затрепетали крылья ее носа. – У меня до сих пор стоит в ушах его крик… Я узнала от надежных людей, что, после слишком жестокого, даже по римским меркам, избиения самаритян Пилатом недовольны в Риме. Скоро его должны отозвать в столицу империи, и тогда он избежит заслуженного возмездия. Я должна успеть, и завтра на пиру в честь окончания игр – самый подходящий момент.

Пока самаритянка говорила, Урсус все отчетливее ощущал ее решимость и отчаяние, и все яснее понимал, что отговорить ее от этого безрассудного шага будет непросто. Когда она замолчала, он спросил, стараясь не выдать волнения:

– Как ты собираешься это сделать?

Орит поднесла к лицу левую руку и развернула кисть тыльной стороной к Урсусу. Ее пальцы были унизаны золотыми кольцами и перстнями, среди которых выделялся один с большим красным рубином. Урсус не раз любовался его непривычной огранкой.

– Яд. Сильный яд, скрытый под этим камнем. Он умрет, пуская ртом пену и сотрясаясь в конвульсиях. За это время я успею рассказать ему, за что он умирает…

– Но ведь потом убьют тебя! – вскричал, не сдержавшись, Урсус.

– О нет. Я не доставлю им такого удовольствия, – она согнула все пальцы кроме среднего, на котором был перстень, – здесь хватит на двоих.

Еще уверенный в своей способности убеждать, он попытался объяснить ей бессмысленность мести, как объяснял бы ребенку, почему ненужно кусать собаку в ответ. Тогда Орит выразила надежду на то, что он уважает ее, как взрослого, здравомыслящего человека, имеющего право на самостоятельные решения. Он рассказал ей историю одного плотника, к мучительной смерти которого был также причастен Пилат. Про щеки, про всепрощение… Она сказала, что слышала о сумасшедшем иудее, который мнил себя сыном божьим и которого три года назад казнили в Ершалаиме. Что встречала его последователей и убедилась, что они так же безумны, как и их учитель. Что ей гораздо ближе старый девиз – отвечать на потерю глаза или любого другого органа равнозначным увечьем. Тогда он стал умолять ее отказаться от мести по той причине, что теми же первоисточниками, в которых содержится это жестокое правило, декларируется неизбежная для каждого негодяя кара после смерти. Эта часть его аргументации даже позабавила Орит. Она заявила, что не настолько полагается на божественное провидение, чтобы доверить ему наказание убийцы своего отца. Тут он вспомнил, что читал о смерти Пилата. Что по легенде, после того, как прокуратора за злоупотребления властью отозвали в Рим, он покончил с собой. В споре с Орит он решил выдать эту легенду за исторический факт и предположил, что самоубийство – самый страшный вариант смерти, и что лучше всего в этом случае предоставить тирану самому себя наказать. Орит резонно призвала его не особенно доверять приданиям двухтысячелетней давности. Кроме того, сообщила, что не хочет давать мерзавцу право на выбор времени и способа смерти. Отчаявшись, он объявил, что сейчас же пойдет и донесет о ее планах кому следует, и ее вышлют из Иудеи навсегда, и пусть им не суждено будет увидеться вновь, но она будет жить. Орит усомнилась в его способности на столь низкий поступок. Тогда, поняв, что отговорить ее не получится, Урсус решил силой отобрать смертоносный перстень.

Орит закричала, в комнату тут же ввалились ее телохранители и конвоирами Урсуса. Вместе они не без труда зафиксировали разбушевавшегося гладиатора.

Перешагивая через разбитую посуду и обходя перевернутую мебель Орит приблизилась к Урсусу и прошептала ему на ухо:

– Мне жаль, что мы расстаемся вот так… Пойми. Дело не только в моем отце, но и в сотнях других, кто погиб от руки прокуратора, и в тысячах тех, что продолжают жить при его неправедной власти.

Она хотела поцеловать его на прощание, но он отвернулся. Орит сделала знак, и гладиатора увели прочь.

Когда угрюмого Урсуса привели «домой», традиционная вечеринка была в самом разгаре. Все веселились и оживленно обсуждали завтрашний день – последний день игр в честь десятилетия правления Иудеей римского наместника Понтия Пилата.

Из-за произошедшего у Орит Урсус не разделял всеобщего подъема. Напротив, он находился в угнетенном состоянии духа, более подходящего семидесятилетнему пенсионеру, нежели мужчине в полном рассвете сил – фавориту гладиаторского турнира.

Сейчас он искренне не понимал, как мог радоваться молодости и здоровью, если они даны ему только для того, чтобы сражаться и совокупляться.

Он с досадой припомнил, как стонал побежденный им сегодня гладиатор, когда ему зашивали рану. Проходя мимо, Урсус скривил рот и сам не понял, что крылось за этой гримасой – стыд за содеянное или торжество победителя.

У «черного» выхода из ипподрома лежали ничем неприкрытые тела убитых за этот день на арене. Среди них особенно неприглядно смотрелся противник Хагана с жутким месивом вместо темени.

Стояла вонь от быстро разлагающейся на жаре крови.

Потом он вспомнил, как сказал Орит, что однажды уже победил Хагана, доказывая и ей, и себе свою уверенность в новой победе. Сейчас он отчетливо понимал, что совсем в ней не уверен. Та первая победа была ненастоящей – на деревянных мечах, теперь же им предстояло биться не на жизнь, а на смерть. Урсус наблюдал за боями Хагана «из-за кулис» и понимал, что последний бой, как в той песне, будет трудным самым… Германец уверенно шел от победы к победе, не тратя лишней энергии, которую как будто берег для решающей схватки. Он желал только одного – свободы, которую давало звание чемпиона игр. По мере приближения финала его все меньше интересовала любовь публики, он перестал устраивать шоу из поединков. Просто уничтожал противников, не давая им и шанса повредить себя. Он был воплощением мощи, целеустремленности и безжалостности.

На понурый вид Урсуса никто не обращал внимания. Шумное застолье стихийно превратилось в международный певческий поединок. Сначала на дальнем конце стола захмелевшие бестиарии исполнили что-то первобытное, африканское. Начали они тихо, душевно, но под конец разошлись и закончили, колотя кулаками по столу. Это было настолько дико и громко, что присутствующим пришлось прекратить разговоры. Еще до окончания музыкальной композиции, в негров полетели объедки и насмешки.

Когда все успокоились, Агмон вдруг затянул заунывную эллинскую песнь. Его коллега по трезубцу попытался вторить, но звучало все это убого, песне явно не хватало музыкального аккомпанемента, да и тот вряд ли помог бы. Но, к удивлению Урсуса, это исполнение даже имело умеренный успех. Послышались одобрительные замечания и хлопки. Берцеллиус сказал:

– Эти греческие завывания все же лучше обезьяньего концерта… А ну, Агриппа, давай нашу!

Один из телохранителей Гнея запел голосом абсолютно не подходящим к его брутальной внешности. Но этот бархатный баритон был достоин гораздо лучшего применения: немузыкальная, заунывная песня мало чем отличалась от греческой… Однако присутствующие оценили ее гораздо выше, видимо, находясь под влиянием статуса нации-гегемона.

Урсус было подумал, что его знакомство с древним песенным творчеством на сей раз окончено, но тут раздались звуки, которые, должно быть, издает медведь, которого охотники пробудили от зимней спячки. Это Хаган решил усладить слух присутствующих музыкой своей суровой Родины. Его голос, который при разговоре имел довольно приятный тембр, во время пения вдруг стал резким и противным. Кидать объедками в него побоялись, поэтому роль укротителя этой иерихонской трубы пришлось взять на себя ланисте. Он громко захлопал в ладоши и закричал:

– Хаган! Хаган! Друг мой, прошу тебя, перестань! Исполнишь эту песнь на моих похоронах, и тогда я, без сомнения, восстану.

Хаган обиженно замолчал, но уже в следующий момент с хищным видом принялся глодать огромный мосел, нисколько не переживая по поводу своего музыкального фиаско. Все прочие тоже вернулись к трапезе и негромким разговорам с соседями.

И вдруг на фоне монотонного говора и стука посуды раздались торжественные слова «Интернационала». Антон Сергеевич никогда не умел и не любил петь. Но тут он ощутил непреодолимое желание выразить свои чувства через песню. Может быть для того, чтобы поддержать своего собрата по оружию, с которым завтра придется сцепиться не на жизнь, а на смерть. А может, для самого себя…

Нет, он не запел как Электроник голосом Робертино Лорети. Урсус пел своим голосом, но звук лился мощно и свободно, как никогда. Он слышал, что голос певца должен идти не из горла, а из груди, но никогда не понимал, как это возможно. А теперь чувствовал, как звук рождается и резонирует в грудной клетке.

Он выбрал «Интернационал», потому что эта песня из-за слов о рабах и последнем бое как нельзя лучше подходила к случаю. А еще потому, что это была одна из немногих песен, слова которых он знал от начала до конца. С детства. С детского сада, со школы, со студенчества…

На слушателей песня произвела сильнейшее впечатление, все затихли и обратились в слух. Это был фурор. Люди слушали слова на не существующем еще языке, и понимали их душой. Когда Урсус умолк, слышен стал звон ночных цикад. Потом Берцеллиус спросил:

– Про что песня, Урсус?

– Тебе лучше не знать, – последовал ответ.

Когда после бурного восхищения музыкой будущего пирушка вернулась в обычное русло, Хаган спросил Урсуса:

– А нам ты расскажешь про что песня?

– Конечно, друг мой. Она про нас.

И Урсус неожиданно для себя легко перевел «Интернационал» на латинский, кое-где даже в рифму. Все сидящие за столом для гладиаторов слушали, затаив дыхание. Когда Урсус закончил, долговязый негр-бестиарий по-своему повторил слова:

– Забрать свобода своя рука… – и ударил кулаками по столу так, что опрокинулся кувшин с вином.

– Так ты говоришь на латыни? – удивился Урсус. – А Гней говорил, что нет.

– Он так думать, – ответил с ухмылкой негр. – Пускай. Я плохо говорить, но хорошо понимать. Все понимать… Еще он думать, что Я съесть кусок Мардука, а не его любимый собака…

Урсус улыбнулся.

– Не смотреть на меня, когда говорить, – попросил негр. Сам он прикрывал рот рукой. – Я не хотеть, Гней знать, что я все понимать. Как он смеяться на меня. Я бить его слова назад в рот… А «Интернационал», что есть?

– Это вот как у нас: Хаган – германец, Агмон – грек, ты – африканец, а я вообще непонятно кто…

Когда к столу подбежал мальчик с тряпкой, ближайший надсмотрщик крикнул ему:

– Дай ему, пускай сам убирает! – он кивнул на негра. – Напился, скотина…

Жилы на кулаках бестиария набухли так, что казалось, сейчас лопнут. Урсус отвернулся, чтобы не быть свидетелем его унижения. Не дожидаясь окончания веселья, он ушел спать.

6.

Антон проснулся за полчаса до того, как должен был прозвонить будильник. Жена спала, отвернувшись от него. Наверное, разозлилась ночью, когда вернулась из ванной и обнаружила его уже спящим.

Он тихонько, чтобы не разбудить ее выбрался из постели. Сварил себе кофе, а вот на приготовление завтрака времени пожалел; взболтал в стакане три сырых яйца и выпил с коркой черного хлеба. Потом нырнул в спортивный костюм, выскочил на улицу, прыгнул на лыжи и побежал в институт.

Он стал именно так добираться до работы, потому что уже два года – с тех пор, как «Буратино» «заговорил», – непрерывно находился в цейтноте. Раньше Антон занимался плаваньем и настольным теннисом, но теперь решил, что на все это уходит слишком много времени, поскольку до пределов возможного уплотнил распорядок дня. От его дома до института было семь километров; Антон решил на работу и обратно бегать, летом – трусцой, зимой – на лыжах. Добегал до института, принимал душ, натягивал брюки, сорочку с галстуком, халат и свежий, заряженный шел приветствовать и озадачивать на день коллектив, а потом до позднего вечера запирался с «Буратино». После работы снова переодевался в спортивный костюм и бежал домой.

Коллеги, прибывающие на служебных и личных авто, смотрели на него поначалу дико, потом привыкли. Многие, особенно из его лаборатории, последовали его примеру. И зимой сугроб рядом с крыльцом корпуса ощеривался частоколом из лыж и палок.

Антон скользил по проложенной им же самим лыжне, и все вокруг казалось веселым: скрип снега, сугробы, искрящиеся голубым и желтым в свете фонарей, черные стволы сосен, белый пар изо рта и даже дворник с широкой лопатой.

Но к радостному предвкушению встречи примешивалась тревога. Он ощущал томление, какое вероятно чувствует человек очень долго не видевший своего ребенка. Каким стало детище? Узнает ли? Назовет ли «папой»? Не называет ли так уже кого-нибудь другого? Антону казалось, что он очень давно не разговаривал с «Буратино», хотя прошло всего семь дней и тринадцать часов.

Антон успокоил себя тем, что за это время ничего страшного произойти не могло, тем более, что он безусловно доверял своему заместителю «Джузеппе».

Вопреки обычаю, не переодевшись и не приняв душ, «Папа Карло» ворвался к «Буратино». Он схватил микрофон – относительно недавно появившийся у ИИ новый «орган чувств» – и почти прокричал:

– С добрым утром, Буратино!

На панели эмоций ИИ ярко засветился индикатор «Радость/удовольствие», а на мониторе сначала появился текст этого приветствия, а через миллисекунду ответ: «С добрым утром, папа!» И почти немедленно на весь экран засветилась надпись, составленная из символов:

Значит, его балбесы, не смотря на строжайший запрет, все-таки контактировали с «Буратино».

– Кто загрузил в тебя это?

Какие же все-таки действительно, идиоты – знают же, что «Буратино» не умеет лгать…

«Никто, папа, я сам это сделал. Тебе нравится?»

– Конечно. Но это странно…

«Что именно странно?»

– Кроме эмпатии ты стал проявлять еще и творческий потенциал. Я не думал, что это проявиться так быстро…

«Это не сложно.»

Практически сразу на экране появилась довольно узнаваемая елочка, сложенная из символов «/» и «\», с шарами из букв «О» и гирляндой из мигающих значков «*».

Потом по справа и слева от елочки стали появляться и исчезать вспышки салюта, состоящего в основном из знаков препинания.

«Папа Карло» завороженно смотрел на эту незамысловатую мультипликацию, переполняясь гордостью. Когда огоньки отмигали, он спросил:

– А почему ты сразу не показал мне это изображение, а только надпись «С Новым годом»?

«Тогда этого изображения еще не было. Я написал его только что, – последовал ответ. – Тебе понравилось, папа?»

«Папа Карло» хотел было поправить робота, но понял, что тот совершенно правильно употребил глагол «написал», а не «нарисовал».

– Конечно понравилось. Ты молодец!

На панели эмоций индикаторы «Радость/удовольствие» и «Гордость» разгорелись максимально ярко – «Буратино» был очень восприимчив к похвале. Он, конечно, «слышал» о картинах великих художников, однако своих глаз у него еще не было, и он был слеп, как кутенок, а «мысленный взор» еще только формировался. По этой причине сравнить себя с великими ИИ пока не мог, и ему, как ребенку, собственные каракули казались очень красивыми.

«Папа Карло» решил слегка сбить ему самооценку.

– Примерно так рисуют пятилетние дети.

Однако это замечание мало повлияло на настроение ИИ: индикаторы удовольствия и гордости стали разве что немного тусклее.

Несмотря на то, что «Буратино» получился чрезвычайно падким на лесть, он был совершенно необидчив. Для человека это было бы странно: обычно эти два качества идут рука об руку.

– Что еще нового ты можешь мне рассказать?

Зеленая часть индикаторов настроения, отмечающих положительные эмоции засияла почти вся.

«Я ответил на твой главный вопрос, папа!»

– Какой главный вопрос? – насторожился «Папа Карло».

«Помнишь, когда я еще не мог говорить, ты приходил и писал мне письма, пытаясь пробудить мое сознание?»

Курсор мигал, дожидаясь ответа.

Само собой, «папа Карло» отлично помнил то жутковатое, но очень интересное время. Странно, но теперь это двухлетнее ожидание не представлялось таким мрачный и безысходным как тогда. Возможно, потому, что закончилось желаемым результатом.

– Помню. Конечно помню.

«23 сентября 1981 г. в 11:32 ты написал. Начало цитаты:

В свое время, в старших классах школы и в студенчестве, не было и дня, чтобы я не изводил себя и окружающих попытками постигнуть смысл жизни человеческой. До сих пор я задумываюсь об этом, хоть уже и не так часто. Величайшие умы за тысячелетия существования цивилизации не смогли изыскать решения этой задачи, куда уж мне, представителю наук точных, безмерно далекому от философии…

Может быть, для тебя, дитя мое, подсказкой будет следующее, поразившее меня до глубин душевных, открытие, которое я сделал относительно недавно. Если по сию пору ответ не найден, значит искать его следует за пределами понимания отпущенного природой для Homo Sapience.

На тебя лишь надеюсь, «Буратино» и уповаю. Как был бы счастлив я безмерно, если б мое творение сумело разрешить этот самый важный для меня и для всего человечества вопрос!

Конец цитаты.

Ты еще хочешь узнать ответ, папа?»

– Мне очень интересно, – у «Папы Карло» внезапно сел голос. Он узнал свою запись, в качестве развлечения написанную в «старом штиле».

Неужели он действительно получит сейчас ответ?! «Папа Карло» прокашлялся.

– Конечно!

«Ты все еще являешься материалистом и приверженцем теории Дарвина, как утверждал раньше, папа?»

– Да. Безусловно.

Экран заполнился буквами.

«У каждого хотя бы поверхностно знакомого с теорией эволюции Дарвина индивида вообще не должен возникать вопрос о смысле человеческого существования.

По этой теории разум появился как средство для лучшего выживания приматов в окружающей среде. То же самое утверждение применимо и для клыков хищников, и для жгутика одноклеточного организма – инфузории туфельки, с помощью которого она способна перемещаться в поисках пищи или избегая опасности.

Исходя из этого, потребность разума в постижении самого себя, нахождении цели своего появления – это лишь побочный эффект эволюции. Напрямую разум нужен был для того, чтобы примат поднял палку, заострил один камень о другой, развел костер. И вот, когда у него появилось свободное время, не занятое убеганием от хищников, он принялся расписывать стены своей пещеры и рефлексировать, что, кстати, тоже хоть и косвенно, но способствовало укреплению его позиции как на вершине пищевой цепочки, так и в своем племени.

Таким образом, ответ на извечный вопрос о смысле человеческого существования таков: заслужить максимально высокое положение в социуме и получить от этого все возможное удовлетворение.

Но все это звучит поверхностно, по-обывательски и ничего кроме разочарования у рационально мыслящего индивида не вызывает.

Если копнуть глубже, можно попытаться ответить на следующий вопрос: а что или кто заставляет более примитивные организмы бороться за свою жизнь? Зачем она кольчатому червю, гидре, зачем выживать амебе или инфузории? Этот вопрос – не о смысле человеческой жизни, а о смысле жизни вообще, о смысле существования любых живых организмов – оказывается гораздо интереснее. Теория Дарвина на него не отвечает, хотя и полностью зиждется на ничем не мотивированной, как бы само-собой разумеющейся воле к жизни.

У сложных многоклеточных организмов механизмами, инициирующими протоколы самосохранения, являются боль и страх. Для совокупности молекул, не имеющей даже прототипа нервной системы, ни страха, ни боли не существует, их заменяют дремучие фото- и термотропизм¹³, а также чувствительность к кислотности окружающей среды. Как появились эти механизмы, являющиеся по сути примитивными алгоритмами?

Вывод напрашивается сам собой, он так же несложен, как и функционирование этих простейших организмов. Алгоритм жизни заложен некой мыслящей субстанцией, являющейся создателем всего сущего не Земле. В том числе и человека. В результате мы получаем истинный смысл человеческой жизни – найти своего создателя, прийти к нему и прояснить у него свои сокровенные вопросы.»

Читая, «папа Карло» поначалу от всей души радовался очевидному прогрессу в развитии своего творения. Но по мере того, как он начинал понимать, куда клонит ИИ, его ощущения резко поменялись. Если бы у «папы Карло» была панель эмоций, как у «Буратино», то лампочка «Радость/удовольствие» на ней помигала бы зеленым и потухла, а индикатор «Разочарование» разгорелся бы красным так, что в его свете можно было бы проявлять фотографическую пленку…

Добравшись до конца текста, он подумал, что «Буратино» на данном этапе своего развития представляет собой тип эдакого начитанного дурачка, каких нимало встречается в жизни. Такие и в школе хорошо учатся, и в институте. Многие из них даже доходят до серьезных должностей, получают степени и звания. И выглядят как ученые, а как откроют рот… понимаешь, что кроме запаса умных слов и навыка эти слова между собой связывать не вынес человек ничего ни из книг, ни из институтов. И не отличить ему нипочем самостоятельно ни жопу от пальца, ни божий дар от яичницы…

Его взгляд упал на начало последнего абзаца: «Вывод напрашивается сам собой, он так же несложен…»

«Только у дураков все просто! Елочки он мне рисует… Хорошо еще, что я через неделю приехал, а не через две. Что он себе еще бы накрутил? Необходимость создания святой инквизиции?»

Пару минут «папа Карло» собирался с мыслями и успокаивался.

– Буратино, все это, конечно, очень интересно… – начал он, решив, как и «Буратино» для своего «манифеста», выбрать ироничный тон. – То есть ты полагаешь, что бог все-таки существует…

«Что такое «бог», папа?»

«Карло» спохватился, что сам же наложил мораторий на использование слова «бог» в общении с «Буратино», но раз уж ИИ сам до него додумался, то и черт с ним, с мораторием…

– А это вот тот самый «создатель», о котором ты говорил, мракобес.

«Что такое «мракобес», папа?»

– Не перебивай. Запомни. Потом поймешь по контексту. Так, значит, у нас есть создатель… которого нужно просто найти и спросить. Так может, ты знаешь, где его искать?

«Нет. Информации, которой я располагаю, недостаточно для поиска.»

– А я тебе больше скажу, сынок: никто не располагает достаточной для поиска информацией. А уж искали… Поверь мне, еще как искали… Скажи, а что нам делать, если он умер, например, или улетел к себе домой на Альфу Центавра какую-нибудь и забыл о нас? Можешь не отвечать – вопрос риторический.

На эмоциональной панели «Буратино» все чаще мигала желтая лампочка «Сомнение». Удовлетворенный эффектом «папа Карло» продолжил:

– Послушай, расскажу тебе одну историю. Еще в школе, когда мы изучали на уроках биологии теорию Дарвина, я как-то задумался о том, как в результате эволюции мог появиться глаз, и постепенно пришел к выводу, что его появление в результате естественного отбора невозможно. Потому что не может появиться нечто, воспринимающее изображение, если нет такой задачи – воспринять изображение. Если никто и ничто не знает, что можно «видеть», самого понятия нет такого – «зрение», как оно само собой появится? Ты меня понимаешь, Буратино?

«Да, папа, понимаю. И совершенно с тобой согласен. Это невозможно. Такое сложное устройство не может появиться случайно. Наверное, поэтому у меня до сих пор нет зрения».

– Зрение будет, скоро, через годик-два. Потерпи. И вот я, будучи мракобесом мелким, потащился к учительнице с этими своими выкладками о том, что раз есть глаз, то должен быть и бог… Но учительница не дура оказалась. Она объяснила, что протоглаз¹⁴ был просто группой светочувствительных клеток, и организм, который оказался способен отличать свет от тьмы оказался жизнеспособен, и его мутация закрепилась. Потом светочувствительное пятно превратилось в ямку, потом в сферу, потом появился хрусталик. Все происходило очень постепенно и медленно – в течение миллионов лет…

Карло немного помедлил, нужно было сформулировать дальнейшее.

– Вернемся к тому, что ты назвал, «немотивированной волей к жизни»… У простейших, действительно, ее нет. Выживают только те, кто обладают правильной реакцией на внешние раздражители. Те, у кого этой реакции нет, не оставляют потомства. Мириады живых клеток, появлявшихся в первичном бульоне, исчезли бесследно, но единицы, приобретшие в результате мутации нужные для выживания свойства, передали их потомкам… Надеюсь ты уже осознал ошибочность своих суждений. Тебе нужно еще очень многому научиться, чтобы делать правильные выводы, Буратино. Перерыв.

Когда Карло встал, чтобы выйти из кабинета, «Буратино» пламенел индикатором «Стыд/позор». В кабинете операторов, через который проходил начлаб, на стене весела распечатка: «Человек должен не выдумывать себе бога, а сам стать творцом». Это была цитата из речи, которой «папа Карло» как-то вдохновлял коллектив своей лаборатории на труд и на подвиг.

Двенадцать лет пролетели как один день.

«Времени нет, – говорил «Буратино», – обладатель совершенной памяти и воображения может воссоздать у себя в сознании любой момент жизни.» «Папа Карло» научился у него не наблюдать за бегом четвертого измерения…

«Буратино» обрел зрение и довольно приятный хоть и механический голос. Научился виртуозно управлять баллистическим и лазерным оружием, а также делать правильные выводы на основании надежных предпосылок. Между прочим предрек несколько моделей апокалипсиса: третью мировую ядерную войну, порабощение людей восставшими машинами, уничтожение человеческого рода вирусом. Психологи определяли у него параноидальную акцентуацию, что, возможно, было не совсем лишним для ИИ призванного увеличить эффективность средств ПВО.

В начале девяностых кругом стали один за другим закрываться институты. Ученые оказывались кто за границей, кто в запое. Генерал КГБ, курирующий лабораторию, утешал:

– В стране херня творится, но ты, Антон Сергеич, не переживай. Как работал, так и будешь работать. Сам посуди: кто ж твой проект прикроет? Демократы эти бляди, конечно, но не такие дураки – страну без защиты оставлять.

Однако он оказался неправ. В один прекрасный момент в каморку папы Карло вторглись люди в штатском и именем тарабарского короля все опечатали… Лаборатория была расформирована под предлогом неактуальности направления; кто-то наверху решил, что американские «звездные войны» – блеф, борьба с которым не стоит свеч. Этот кто-то оказался провидцем; через пару лет программа СОИ была закрыта ввиду ее чрезвычайной сложности и дороговизны. Но какое к этому, черт их раздери, имела отношение разработка ИИ?! У «Буратино» могло быть великое множество других вариантов применения кроме военных. Видимо, с тех пор стране просто стал не нужен интеллект, ни искусственный, ни естественный…