Однако. Дидик не пошел на зов, а залег в рыжие кусты орешника. Он пополз, как кошка, чтобы обогнуть озеро и, выскочив к огороду, обмануть таким образом мать. Но Валентина Михайловна разгадала маневр сына, побежала на цыпочках наперерез, ринулась в кусты и, прежде чем Дидик успел приготовиться к обороне, поймала его за ухо.

– Вставай, негодный мальчишка! – крикнула она, краснея от негодования: – ты опять хочешь охотиться за соловьем! Вставай, негодная злюка!

Валентина Михайловна, выпустив Гри-Гри, дергала сына за ухо, приподнимая его с земли. Дидик пыхтел и отдувался. Его жесткие, стриженые волосики, покато сбегавшие от темени к низкому и мясистому лбу, казалось, стали еще жестче и как бы щетинились. В глазах Дидика горела злоба и непримиримая ненависть. Он пыхтел и тряс головою, пытаясь высвободить ухо из цепких пальцев матери, несмотря на то, что эти попытки причиняли ему нестерпимую боль.

– Мерзкая злюка! – кричала Валентина Михайловна, задыхаясь от гнева.

Она схватила Дпдика за талию, перевернула головой к своим коленям и стала хлопать ладошкой по его серым панталонам. Её рука затекла, горела и ломила, и это еще более сердило Валентину Михайловну.

– Вот тебе, вот тебе, – шептала она, красная, как кумач.

Кукушка снялась с ближней березы и пересела дальше. Дидик пыхтел и отдувался, но не выпускал из рук пращи. Камешки рассыпались из подола его куртки, но он не сожалел об этом: такими камешками были полны оба кармана его панталон. Наконец, Дидик сделал невероятные усилия, побагровел, затряс головой и плечами и высвободился из рук матери. Он пустился бегом за озеро, поправляя сбитый на бок кушак. Возле огорода он остановился. Его правое ухо краснело, как побитый морозом лист коневника, и было значительно больше левого. Он глядел на мать и оправлял съехавшие панталоны.

– Я буду тебя сечь ежедневно! – крикнула ему Валентина Михайловна, еще взволнованная и красная.

– А я, – отвечал Дидик, – затравлю твоего Гри-Гри собаками. Ведь я знаю что это ты сожгла мой самострел вчера ночью…

Он вложил в пращу камешек, повертел ею над головой и, приподняв колено, пустил камень на огороды. Камень свистнул. Дидик с хохотом побежал вслед за ним.

«Боже мой, что только из него вырастет», подумала Валентина Михайловна, вздохнула и, приняв на руки толстого Гри-Гри, тихо направилась к скамейке. «Почему такая несправедливость, – думала она, опускаясь на прежнее место: – Светик, которого я так люблю, умирает, а Дидик, этот злой идиотик, жив и, кажется, день ото дня здоровеет!»

Валентина Михайловна глядела на озеро. Розовая тучка, застилавшая его поверхность, постепенно темнела, как бы прогорая и покрываясь пеплом. Клейкие листья берез не шевелились. Становилось прохладней. На березе уныло куковала кукушка. Гри-Гри, пригретый на коленях Валентины Михайловны, мурлыкал, точно выговаривая свое имя. Запад темнел. Валентина Михайловна смотрела на огороды, где скрылся Дидик, и думала: «Дидик – несчастие моей жизни. Он ненавидит меня, и я его положительно боюсь. Что из него вырастет, что из него вырастет? Он идиот – это ясно; он зол, как животное, и питает ко мне непримиримую ненависть, точно за то, что я родила его таким глупым. Сегодня утром он гонялся с пращой за Гри-Гри. Ему доставляет наслаждение мучить животных, а Гри-Гри он ненавидит, как будто, за то, что я к нему привязана. Вообще, в этом мальчике заключены положительно все пороки. Это не то, что мой милый и добрый Светик!» Валентина Михайловна вспомнила о больном сыне и поднесла к глазам платок.