Сердчишко Меланьи будто омылось теплой водой; стало легко и приятно, радостно. И небо такое высокое и прозрачное. Ах, если бы вся жизнь пролетела в такой благости, как один миг с Тимофеем на метке зарода!..

На паужин собрались у стана. Филя с отцом совещались: ехать или нет на сельский сход?

– От нас на той сходке прибытку не будет, – порешил Прокопий Веденеевич. – А мы вот передохнем, а потом ишшо попотеем, а зимой пузо на печке погреем. От того – прибыток.

Тимофей ушел на речку купаться. Забрел в глубокое улово по шею и, не умея плавать, держась рукою за колодину, окунулся с головою. Спугнул лиловый ломоть хариуса, пытаясь схватить домоседа за хвост. Вскарабкался на колодину, посторожил хариуса и, не дождавшись, вышел на травянистый берег.

«Война! Нешуточное дело. Погреешь пузо!» – думал он, натягивая городчанские суконные брюки и простиранную синюю косоворотку с перламутровыми пуговками по столбику. Перетянул живот лакированным ремнем с пряжкою. Кося глазом на медного двуглавого орла, поморщился: «Во имя орла, что ли, цедить кровь из немцев?»

Прокопий Веденеевич отбивал Меланьину литовку: «Как бритва будет. В дождь самое время травушку положить за Коровьим мыском». Глянул на Тимоху через плечо, насупился:

– Аль на войну рвешься, политик?

– Надо сходить, послушать, что там за «манифест» царя.

– Эко! Печатка царя не про тебя, должно.

– Еще неизвестно, какая будет война. Кайзер насел на Францию, только перья летят, как из курицы. На пароходе газету читали.

– Люто?

– Силу германец собрал большую. Если он повернет ее на Россию, всех припечет.

– Филаретовой крепости держись – не припекет. Из корня Боровиковых за царя никто не хаживал с ружьем. Тайга – вот она, милушечка. Сколь там разных скрытников проживает! Иди к ним – и вся недолга. Дядя твой там, Елистрах, спасает душу. Молитва – не пуля, лоб не прошибет.

– Существительно, – охотно поддакнул Филя.

Когда Тимофей скрылся за увалом, Филя вспомнил:

– Кабы не тот поселенец, тятенька, я б Тимоху двинул в затылок.

Прокопий Веденеевич сверкнул льдистым глазом:

– На што доброе, а в затылок-то ты горазд, Филин. Ты вот столкнись с ним грудь в грудь. Жоманет – и дух из тебя вон. Силища в нем, как в сохатом.

Обескураженный Филя нацедил из лагуна ковшик перебродившей медовухи и выпил «во здравие собственного тела».

Завязь четвертая

I

Сизо-черная туча, клубясь и пенясь, дулась, ширилась, захватывая полнеба, до огненно-белого солнца.

Тимофей бежал вниз со склону горы, как молодой лось, откинув назад голову и раздувая ноздри от избытка силы. В рот бил горячий воздух.

Стаями перелетали воробьи.

Гулко ухнул вдалеке гром, будто кто ударил обухом топора в дно опрокинутой бочки.

Вслед за первым ударом грозы прямо над головою отполированным лезвием кривой шашки сверху вниз и наискосок в землю резанула молния, и брюхо нависшей тучи лопнуло за Амылом. Космы тучи, будто растрепанные черные волосы, тащились за рекою по верхушкам зубчатой стены ельника. Там лил дождь. А над головою жжет солнце. В затылок, в спину, в лицо и шею. Припекает, как от печки. Ветер бил в правую щеку, раздувал подол рубахи.

В Белой Елани, на стыке поселенческой стороны с кержачьей, возле каменного магазина Елизара Юскова с разрисованной вывеской: «Всякая манухфактура и так и бакалея разна», стоя на крыльце у закрытой двери, обитой жестью, тощий и кадыкастый волостной писарь из казачьего Каратуза, тупо и безнадежно оглядывая головастую, пеструю, туго сбитую толпу (лопатой не провернуть), напрягая глотку, заорал на всю улицу:

– Ми-и-ило-о-ости-и-ию Бо-о-о-ожи-и-ей…

И толпа – холстяная, глазастая – ударила в лоб крестом: кержаки – двуперстым, поселенцы – щепотью.

«Милость Божия» для всех была едина…

II

Карабкаясь на Сохатиную горку, волновались от ветра старые сосны. Пучки лучей процедились сквозь мякоть тучи, как молоко сквозь сито, и вовсе скрылись. Сразу потемнело и дохнуло свежестью. Вершины сосен клонились к горе в одну сторону, а березы по увалу шумели и качались.

Ударил ослепительно-белый свет, и в тот же миг какая-то чудовищная сила швырнула Тимофея на обочину дороги. Тимофей не слышал, как рванул гром и как от огромной сосны на пригорке во все стороны полетели сучья, и ствол сосны расщепился от вершины до комля на много кусков. Из нутра разорванного дерева выкинулась черная коса дыма. Тимофея присыпало на дороге хвойными лапами, оглушило и больно ударило в бок и в левое плечо – рука не поднималась. В ушах звенело.

– Вот это гвоздануло! – уставился Тимофей на дымящуюся сосну.

Посыпался град. Белые круглые горошины долбили в голову, точно птичьими клювами. Тимофей спохватился и, оглядываясь, одним махом перелетел через жерди поскотины и только тут вспомнил про кепку, оставленную на дороге. Не стал возвращаться. Больно клевало градом. Справа – кладбище, потемнелые от времени кресты и решетчатые оградки; шумящие высокие березы; слева – дом бабки Ефимии на берегу ключа в роще.

Ветер с градом и дождем шумел и свистел в деревьях.

Через все приступки Тимофей влетел на крыльцо и чуть не сбил с ног кого-то в белом.

– Ой, что вы!..

Тимофей замер, уставившись в черные округлые глаза.

– Ну и лупит! – тряхнул он головою. С волос посыпались на крыльцо тающие белые градины. – Оглох я, что ли? В ушах звенит. Гроза ударила в сосну, аж в щепы разлетелась, и дым пошел. Двинуло меня – с ног слетел. Фу, черт, руки не поднять.

Над рощей крест-накрест сверкнула молния, и блеск ее отразился в черных глазах девушки в белом.

От грохота грозы на перилах крыльца зазвенели железные ведра.

– Спаси и сохрани, – тихо пробормотала девушка, молитвенно сложив ладоши на батисте длинного платья.

Минутку они стояли лицом в лицо, как на безмолвном поединке – судьба с судьбою.

– Какая белая птица! – вырвалось у Тимофея, и он испугался собственных слов.

Птица могла вспорхнуть и улететь с крыльца.

Птица осталась на крыльце, не улетела…

На миг, на один-единственный миг синь неба Тимофеевых глаз слилась с вороненой застывшей чернью.

Она стояла рядом – рукой дотронуться. Стройная, цельная, когда сердце еще не раскрылось, когда вся сила – материнская, сила предков и созревшего тела – не обронила ни единого лепестка. И эта сила удивления, робости, смущения и еще чего-то непонятного, загадочного сейчас лилась из ее черных глаз.

И Тимофей вспомнил: он видел эту девушку на пароходе «Святой Николай». Такую же: в белом, с шелковым платком на плечах. С нею была подруга в синем платье.

– Я видел вас на пароходе. Очень хорошо помню. Вы заходили в трюм к «селедкам».

– К «селедкам»? – Черные брови вспорхнули на лоб.

– Ну да. Трюмных всегда называют «селедками». Господа там не ездят. А вы что туда заходили?

– Посмотреть, как ездят люди.

– Люди?!

– А разве четвертым классом не люди ездят?

– На чей взгляд…

Опять сверкнула молния, и девушка вздрогнула.

– Боитесь?

– А вы разве не боитесь?

– Чего бояться? Гроза – не урядник, ударить может и не в меня. Вот сейчас в сосну ударила возле дороги, а я жив остался. Правда, плечо больно и руки не поднять, но жив. Урядник – другое дело.

– Почему урядник?

– Да очень просто. Если бы молнию кинул урядник, он бы ее не в сосну направил, а мне в макушку, чтоб расщепить до самого корня. Он бы сейчас сказал: «Пороть, пороть!»

– Кого пороть?

– Меня, конечно. «Политику». И пороть так, чтоб ребра переломать «чрез родительское дозволение». Они это умеют, урядники и стражники. Слышали при Юскова?

– Д-да…

– Хорош битюг. Вот бы кого на войну спровадить. Там бы ему морду отутюжили. Солдат с ружьем – сам себе генерал. Одну пулю в немца, другую в урядника.

– О!.. – Это «о» прозвучало как стон отчаяния. – Зачем вы так, а? Я бы никому не пожелала смерти. Пусть люди живут.

– Разные бывают люди, барышня. Одни – солому жуют, другие – дармовой кофе попивают да шоколадом закусывают. На людском добре жируют да еще при случае в морду сунут, как милостыню отвалят. Так что, по-вашему, всех на одну доску?

Еще раз полыхнула молния, ударила гроза. С перил упало железное ведро. Тимофей поднял и поставил на прежнее место.

У крыльца ветер трепал березу. Вершина березы качалась и шумела.

Он не мог сравнить девушку с белой березой. Девушка была красивее.

По крыльцу снизу вверх тянулись тонкие, усыпанные листьями и зелеными пуговками хмелевые плети.

Он не мог сравнить ее с хмелем…

Она пьянила без хмеля лучами черных глаз, пыльцою солнечного загара на щеках, шелковым прозрачным платком, покрывающим только на затылке ее смолистые волосы, резко выделяющиеся на батисте нарядного платья. Ему нравились припухлые губы девушки, розоватая бархатистость ее лица, подбородок со вмятиной посредине.

– Ах, как все запутано на белом свете, – проговорила девушка. – Я еще ничего не понимаю! В гимназии так много разговоров было про всякие несправедливости в жизни! И то плохо, и то нехорошо. А будет ли когда такая жизнь, что все будет хорошо?

– Если произойдет революция…

– Как в девятьсот пятом? – перебила девушка. – Да ведь ничего не вышло с той революцией. Одни говорят, что был просто бунт, подстроенный социалистами, а другие называют революцией. А кому стало легче от той революции или бунта? Никому. Вот наша бабушка Ефимия ждет новую революцию. Она такая! – И чему-то усмехнулась. – Ждет нового Филарета или Пугачева. Смешно просто!

– Что тут смешного?

– Разве может повториться вчерашний день? И кто в народе знает про какого-то Филарета Боровикова? Никто не знает, кроме бабушки Ефимии. Ее только послушать, всему можно поверить. Только все это как сказка. Вы разве верите? В Пугачева и в Филарета?

– Как же я мог не слышать про Филарета, если сам из его корня? И в революцию верю, конечно.

Девушка стояла возле двери, окрашенной охрой. Запомнилось: на желтом – белое, слепящее.

– Вы – Тимофей Боровиков?

– Он самый.

– Бабушка вас очень ждала.

– Вы ее внучка?

– Внучатая племянница. Или правнучатая даже.

Тимофей от неожиданности чуть не свистнул.

– Может, вы дочь урядника Юскова? – И сразу почувствовал боль в плече и в боку.

– Что вы! У дяди Игната нет детей.

– Чья же вы Юскова?

– Елизара Елизаровича. Дарья. Что так поглядели?

Боль в плече усилилась. Тимофей попробовал поднять руку выше головы и не смог.

– Здорово меня ударило. До сих пор в ушах звенит.

– Еще сказали, что не боитесь грозы.

– Я сказал: гроза – не урядник. Если бы и убило – просто случайно. Другое дело – урядник. Он бы не промахнулся.

Дождь перестал; тучу пронесло; откуда-то из-за берез сочились закатные лучи солнца.

– Где же бабушка? – промолвила Дарьюшка. – Наверное, к поселенцам ушла со своими травами. Она всегда так: то лечит, то утешает. Если бы все были такими, как бабушка Ефимия, хорошо бы жилось на свете, правда? А вот и она!..

Бабушку Ефимию с ее приживалкой Варварой поселенцы привезли на телеге. Завидев Тимофея с Дарьюшкой, бабушка Ефимия что-то сказала Варваре, и та быстро поднялась на крыльцо, отомкнула замок.

Начались хлопоты с чаем, общие и личные воспоминания, разговор о манифесте царя, о войне.

Ефимия глядела на молодых, думала: «Неисповедимы пути сердца человека к человеку!» Куда можно было скрыть смущенье Дарьюшки, когда она вдруг переглядывалась с Тимофеем? «Мои, мои глаза у лебедушки, – радовалась Ефимия. – Дай Бог, чтоб святостью любви засветились Божьи свечечки в глазах Дарьюшки. Полюбить бы ей Тиму? Чем не пара? И сам собою красив, и умом Господь не обидел. Беден? Оно и хорошо, ладно. Чист и светел, как Рождество Христово. Надо бы Дарьюшку приобщить к Песне песней. Псалмы Давыдова пусть не читает, а вот Песнь песней – назубок заучит. Вот уж поставлю я шиш под нос Елизарке-индюку. Выхвачу у него из-под носа любимицу – пусть попляшет». Все остальное время вечера она думала об этом.

С тем и заснула старуха.

III

Удивляла Дарьюшка, недавняя гимназистка, переменчивая, дотошная, ищущая заветный красный огонек – таинственный и загадочный, как сокровенная мечта о счастье.

Ей все хотелось знать. И в какой партии состоял Тимофей в городе, и о чем разговаривали на подпольных сходках, и кто такой Маркс, и что за «Коммунистический манифест», за который Тимофея посадили в тюрьму, и самое главное – не отступит ли сам Тимофей от революции.

– Угадайте, где мы вчера были с бабушкой? Под вашим тополем! – вдруг сообщила Дарьюшка. – Сидели там и говорили про раскольников. Я слушала бабушку и все думала, думала. Жутко под тополем. Очень! Такие мысли лезут в голову. А вы не отречетесь, а?

– Нет. От чего мне отрекаться? Богатства у меня нет. Одни голые руки. Но по двенадцать часов мантулить за гроши не согласен. И с жандармами мириться тоже не хочу.

– А если к вам свалится миллион?

– С неба, что ли?

– Пусть с неба.

– Ко мне не свалится. Надо мною небо дырявое.

Потом Тимофей рассказал про стычку с отцом на покосе, и Дарьюшка окрестила его Микулой Селяниновичем. Над Филей хохотала от души и хлопала в ладоши. «Ваш Филя переживет всех нас, вот вам крест!» – И перекрестилась.

Им было хорошо и весело. Коротенькая ночь – первая ночь мировой войны – сблизила их.

– Светает, – тихо воркнула Дарьюшка и, глянув на Тимофея, вспыхнула до черных волос.

Когда Тимофей ушел, Дарьюшка накинула на плечи оренбургский платок и, открыв створку в горнице, села на подоконник. Жаркая, трепетная, молчаливая.

«Он еще угловатый, но хороший, откровенный и без вранья», – будто кто шепнул Дарьюшке.

«Кто?» – спросила себя Дарьюшка.

«Микула Селянинович!»

И, ткнувшись лбом в косяк, заплакала.

Печаль девичья солью омывается.

«Я – белая птица!» – твердила Дарьюшка слова Тимофея, испытывая приятный озноб, словно кто влил в нее ковш хмельной браги. Кровью било в виски, сладко ныло сердце.

Тимофей в этот момент летел к дому, не чуя под собою ног. Нечто новое, необозримое, сильное заполнило его сердце.

У юности во все времена свои непреложные неизменные законы.

IV

Тесно стало Дарьюшке в отцовском богатом доме в Белой Елани. Отец – Елизар Елизарович Юсков, миллионщик, пайщик Енисейского акционерного общества промышленности и торговли, владел двумя паровыми мельницами, торговал скотом с Урянхаем, имел в Минусинске крупчатную мельницу, был в деле с золотопромышленником Ухоздвиговым. Братья Елизара – Игнат-урядник, Михайла, Андрей и Феоктист – слыли на деревне за богатых хозяев. Кержаки побаивались Елизара не менее Господа Бога: руки – что медвежьи лапы, если подвесит горяченькую – конь не устоит на ногах.

Сам старик Юсков, дед Дарьюшки, хитрющий федосеевец-рябиновец, содержал шорную мастерскую – изготовлял редкие наборные шлеи с малиновым звоном.

Скучно в отчем доме, как будто сами стены в отлинялых обоях тискают Дарьюшку в бревенчатых объятиях. Она почему-то верила, что после гимназии начнется иная жизнь – ее молодая сила и ум понадобятся обществу, и ей суждено будет свершить нечто значительное, когда не стыдно будет за прожитую жизнь. А тут, дома, как сто лет назад, – тот же затхлый мир старообрядчества, те же иконы, тот же неписаный федосеевский устав, тот же дед Юсков со псалмами. Не было дома папаши – тяжелого, угрюмого, без молитв и любезностей с его полюбовницей Алевтиной Карповной и с доверенным человеком – казачьим офицером Григорием Потылицыным, который служил у Юскова «для весу и солидности предприятия» по ограблению инородцев в Урянхайском крае; не было в доме Дуни – сестры-близнинки, которую выдали замуж за какого-то Урвана…

И вот встреча с Тимофеем Боровиковым…

Гроза и дождь, кипень юности и молодой олень…

Вспомнилась быль бабки Ефимии. Бабка Ефимия все еще верит, что Лопарев не погиб на берегах Ишима; она его ждет денно и нощно из потустороннего мира. Он явится к ней, и она, Ефимия, обретет второе счастье – бессмертие с возлюбленным, которого будто бы зарезал ножом ее родной дядя Третьяк. Смешно думать так. А что, если блажь бабки Ефимии – не блажь, а пророчество о судьбе Дарьюшки? Явился же политссыльный Боровиков? Может, с ним, с Тимофеем, Дарьюшка откроет иной мир и обретет счастье?

Вспомнились гимназические мечты…

Перечитывала недавнюю тетрадку – свежие записи:

«…Плакать, плакать, рыдать хочется! Этот большой каменный дом гимназии, где я чувствовала себя всегда чужой и непонятной, этот угрюмый Енисей и милый, милый Красноярск на его берегу, все, все прощай!

Я окончила гимназию.

Я – взрослая!..

Помню утро и солнечный свет,
В этот день мне было семнадцать лет…
Словно хмель горячил мою кровь,
Хотелось петь и кричать про любовь…
Так манила безвестная даль,
Но порой мне было чего-то жаль…

Семнадцать!..

Я хочу ущипнуть себя, чтоб проснуться и опять увидеть себя девочкой в гимназическом фартуке и в том коричневом платье с белыми манжетами и белым воротничком, в котором я вошла в гимназию. Но где то платье? Отчего я так упорно твердила подружкам, что я со дна Енисея достану золотое кольцо? Про какое золотое кольцо мечтала?

Ах, если бы можно было взять время за чуб и сказать ему: „Стой! Я переоденусь во взрослое платье“.

Но время бежит и бежит, как река быстротечная, и с этой рекой несусь вперед я, и мне придется сменить платье на ходу, не останавливая ни одной секунды».

«…Подружки проводили меня на пристань, а тут и папаша подошел; заняли каюту первого класса.

– До свидания! До свидания! – кричали подружки с берега.

К пароходу вели арестантов, закованных в цепи. Некоторые арестанты, наверное ссыльные, шли без цепей. Я слышала, как звенели кандалы по камням, – такая вдруг стала тишина. Народ расступился перед конвоем; какая-то баба громко плакала:

– Несчастненькие!.. Дайте подать им, Христа ради!..

– Ат-т-странись, говорю! Ат-т-странись! – кричал на бабу солдат.

Арестантов пересчитывали возле трапа. Офицер шел вдоль строя и, тыкая рукой в перчатке каждого крайнего из пары, принимал их, чтоб доставить в наш тихий Минусинск, откуда они пойдут дальше этапом – на каторгу и ссылку. Я тоже считала и опередила офицера: сорок семь пар и один арестант в пальто и в кепи стоял отдельно.

– По два по трапу арш, – скомандовал офицер.

Цепи скребут по камням и звенят, звенят…

– Бодайбо отзванивает, – сказал отец. – Позвонили языками, помахали кулаками, а теперь час настал звенеть кандалами.

Не помню, как у меня сорвалось:

– Папаша, как вам не стыдно! Разве декабристы не звенели цепями? А Юсковы не звенели цепями по Сибири? Дедушка говорил, что мы все из кандальников. Вся Россия кандальная!

Я еще что-то говорила. Отец схватил меня за руку и так стиснул и крутанул – чуть из плеча не вырвал. Кругом были пассажиры, а я никого не видела, кроме его бородатого лица. Он хотел утащить меня с палубы, но я ухватилась за решетку, и он бросил мою руку с угрозою: „Па-аговорим потом!“ – и ушел.

– Это же сам Юсков! Каково! – Кто-то сыто хихикнул, и я, сгорая от стыда, убежала к подружке, Верочке Метелиной, и долго плакала у нее в каюте. Ах, если бы я знала, что мне делать! Сколько я перечитала книг, разных, всяких, а ответа на вопрос, как жить, так и не вычитала».

«…Никогда еще Енисей не казался мне таким величественным и огромным, как в эту ночь, когда я смотрела на него с палубы. „Святой Николай“ шлепал плицами возле скал, нависших над рекою, то мимо островов, наполовину затопленных вешним наводнением. И в душе моей разлилось наводнение отчаянных мечтаний, „Пусть меня закуют в кандалы, – думала я, – но я не отступлюсь от своей цели. Свобода, Равенство и Братство!“ А бурные воды плещутся, шумят за кормою. Я хотела бы стать частицею этих вод, чтоб бежать к далеким просторам, подтачивая глинистые берега, не зная усталости. Быть вечно живой, вечно подвижной, как река!..

Утром нашел меня отец, но не стал ругаться. Долго так смотрел на меня, как будто не узнавал, и потом мы пошли в салон завтракать. Я для него просто вздорная девчонка. Ну а кто же я?..

В Минусинске я осталась гостить у Метелиных и у дяди Василия Кирилловича; отец уехал по своим делам к инородцам в Урянхайский край».

«17 июня.

…Я вся мокрая, как лягушка. И страшно счастливая. Буря! Какая сильная буря пронеслась над батюшкой Енисеем. У деревни Подсиней сорвала с якорей паром. А на пароме люди и лошади. Орут, орут, орут!..

– А-а-а-а, га-га-а-а-а!.. а-а-а!..

А мне так было хорошо и весело, что я, подставляя лицо навстречу буре, захохотала. Паром несет вниз, лошади ржут, люди кричат, волны ворочаются, как горы, а я хохочу, хохочу…

– Ой, чо подеялось! Барышня ума лишилась! – закричала какая-то баба, и все сразу отошли от меня.

Смешно! Сумасшедшего боятся больше, чем бури. А я люблю рев и стон бури. Пусть ее могучие силы бьют мне в грудь, брызжут водою в лицо, а я буду стоять лицом к буре, лицом к стихии и хохотать от радости.

Буря бы грянула, что ли,
Чаша с краями полна!..
Грянь над пучиною моря.
В поле, в лесу просвищи,
Чашу вселенского горя
Всю расплещи!..

Грянь же, грянь, вселенская буря! Пронесись над вечным Енисеем, над каторжанской Сибирью, над всей Россией-матушкой, как пронеслась ты в 1905 году. И я выйду тебе навстречу, и буду петь песни о тебе, песни о Свободе, Равенстве и Братстве!»

«Ночью.

…Всполошились змеи небесные! Будто серебряными шашками кромсают небо на куски, а Минусинск спит, дрыхнет, как старый леший, тугой на оба уха.

Мещане и обыватели в непогоду крепко спят. С вечера закрывают окна на ставни, спускают в оградах цепных собак, закупориваются на засовы и пьют чай из блюдцев. Ну и жители, Боженька!..

Грозовая туча повисла над городом, из которой раз за разом били в землю белые молнии. В такую ночь обыватели читают молитвы – я так и слышу их бормотанье; не я Господь, я бы разразилась такой грозой, что испепелила бы всех обывателей. Трясла бы их всю ночь напролет, а потом вытащила бы из бревенчатых берлог и лила бы на них, лила водопадом дождя, чтоб смыть с них вечный сон забвения! Пусть бы они хоть раз в жизни проснулись…»

Дед Юсков холил внучку, балуя ее сластями, таежной бывальщиной, но смотрел за нею строго. «Девка зреет – ветер веет. Не узришь – улетит. Улетит – не поймаешь», – говаривал дед Юсков.

После города деревня казалась несносно скучной, вязкой, как тина. С деревенскими девушками Дарьюшка сойтись не могла – неучи и дикарки, словом не перекинешься. А парни – чубатые, то черные, то белесые, как прошлогодняя солома, – отпугивали звероватой грубостью.

Бывало, возвращаясь в отчий дом на летние каникулы из города, Дарьюшка порхала, как ласточка, над Амылом или Малтатом и все пела свои звонкие девичьи песни, а тут вот смолкла, поникла, тихая, задумчивая, и глаза притуманились. Ни мать Александра Панкратьевна, ни сам дед Юсков, ни старшая сестра Клавдеюшка не ведали, что случилось с любимицей, отчего вернулась сама не в себе, ровно ее подменили в Красноярске.

Дед Юсков заметил невестке:

– Гли, неладно с Дарьей-то, как закруженная ходит. Сказывали: к чему девке при наших мильонах сатанинская гимназия? Для совращения с круга. На то и вышло. Она вроде не признает нас за сродственников. К ведьме Ефимии повадилась на дню по три раза – чего хуже! У ведьмы глаз с приворотом, а язык со ядом змеиным; чистая отрава.

– Чо с ней поделалось – ума не приложу! – вздыхала меланхоличная Александра Панкратьевна. – Говорит, скушно ей в глухомани; к людям, грит, душу зовет.

– Не к людям, а к соблазнам.

– Заневестилась, может?

– И то! – подхватил дед Юсков. – Самая пора. Да где приискать мильонщика?

Впрочем, наискосок через улицу от дома Юсковых – каменный дом золотопромышленника Ухоздвигова.

– Хоша он и варначьего отродья, – раздумчиво говорил Юсков, – а мильонами ворочает, и пятеро сынов – лоб ко лбу.

– Михайло-то Иннокентьевич женатый…

– Не про него слово. С Михайлы не вышло ни жому, ни лому, бесхарактерный. Метить надо на Иннокентия Иннокентьича. Не ломкий в деле, хваткий волк. Как бы все папашины прииски к рукам не прибрал…

– Есть еще Кирилла Иннокентьич…

– Барахло! – отмахнулся Юсков.

– Али Андрей Иннокентьич… – перебирала Александра Панкратьевна сынов Ухоздвигова, как дохлых мух пересчитывала.

– Андрей-то? Порченый.

– Офицером служит в казачьем войске.

– Мало ли што! Башка верчена, а ноги длинные по ветру пустит.

– Иннокентий Иннокентьевич тоже казачий сотник.

– Не век будет сотником. На него надо метить, не в проигрыше будем.

– Да лицом-то он конопатый и глазом косит…

– Конопатина как лопатина – грабанет, и мильон на стол положит.

– Дарьюшка и не глянет на такого.

– Не ей, а нам глядеть.

– У купца Метелина в Минусинске сын есть. Ученый, сказывают. Красивый, – еще вспомнила Александра Панкратьевна. – Дарьюшка ноне у них в доме гостевала.

– Эка ты бестолочь, Александра! – плюнул Юсков. – Али не знаешь, кто такой Василий Семенович Метелин? Из какого он роду-племени? Из каторжанского корня! Папаша-то Василия кто был? Каторжный, государев преступник. В самом Петербурге, сказывают, во царствование Николая Первого в заговоре путался, и восстание учинили супротив самодержца. Истый прохвост! До манифеста сдох, и трех сынов в дело не вывел.

– Василий-то Семенович в большом деле. Конный завод имеет, – не унималась Александра Панкратьевна.

– Под пятки глядеть надо, а не коням под хвост.

– По Ефимье-то он нам вроде не чужой. На ее дочери Глафире женат. И Дарьюшка чтит их, прислон к ним держит.

– Да ты в уме ли, Александра? – осерчал Юсков. – Экая ты сонная и непотребная! К погибели девку толкаешь и сама не ведаешь. Чрез ведьму Ефимию, да еще чрез дом Метелиных со Юсковыми красноярскими Дарья от рук уходит. Зри! Хвостом махнет, и позорище выйдет на всю губернию. Погоди вот. Подъедет сам Елизар из Урянхая – найдем жениха.

– Дай-то Бог, – вздохнула Александра Панкратьевна…

Весь этот разговор о женихах невзначай подслушала Дарьюшка из своей девичьей горницы-светелки. «Хомут на шею ищут», – подумала она, вспомнив слова Тимофея: «Есть ли святость в церковном браке, когда венцом покрывают не любовь, а купеческую сделку? Когда птицу вяжут с волком?»

Но что она может, Дарьюшка Юскова, если у нее нет даже вида на жительство? Если она посмеет бежать из отцовского дома – ее сыщет полиция и вернет домой под родительский надзор.

Есть одна дорога – тюрьма. По уголовному или по политическому делу – только бы тюрьма! Отбыв срок, она может получить соответствующий вид на жительство. Но есть еще один путь: выйти замуж за политического. Тогда наверняка отступится жестокий папаша Елизар Елизарович.

«Я должна, должна что-то сделать», – зрело решение у Дарьюшки.

Что знала Дарьюшка до гимназии? Тихую работящую деревню в медвежьем углу на золотом тракте, сонную одурь отчего дома. Сама успела уверовать в дурной глаз, в пустые ведра, в черного кота, в сновидение и во все те нелепости, чем была переполнена Белая Елань с ее двумя сторонами – кержачьей староверской и православной поселенческой.

А сердце билось горячее, зовущее к беспокойной жизни, а не к тихому купеческому омуту. «Если так жить дальше, скука впереди», – вспомнила слова Тимофея.

И в самом деле – скука впереди. Что ей уготовано отцом и матерью? Богатое приданое. Мать сулила ей свои девичьи платья и накидки, отец – паровую мельницу на Ирбе, а дед Юсков – сбрую с малиновым перезвоном, словно Дарьюшку и в замужестве будут гонять в упряжке. Так и помрет, ничего не изведав – ни сладкого, ни горького, ни воды, ни пламени. Будет пить чай из блюдца, ложиться в пуховую постель засветло и рожать детей.

И опять вспомнила: «Мужественными и смелыми не рождаются, – уверял Тимофей. – Один ползет тараканом – такому мужество ни к чему, другой парит соколом – а разве без смелости и мужества сокол кинется на волка?..»

Никто из Юсковых не знал и не догадывался, что за минувшие три дня Дарьюшка трижды встречалась с Тимофеем Боровиковым в доме бабки Ефимии.

А что сказал бы дед Юсков, если бы ему довелось подслушать разговор внучки с Тимофеем!

Вернется Дарьюшка от бабки Ефимии, а потом долго-долго ходит по девичьей светелке и все теребит красную ленту, вплетенную в черную косу. Станет на молитву перед иконами, молится будто и прилежно, а в глазах паутинка незрячая: видит и не видит лики святых.

– Молись, молись, ненаглядная, – увещевает мать. – В Боге пристанище от душевной смуты.

А Дарьюшка будто слышит Тимофея:

«Я не верю в сказки про Бога. Разве Бог сотворил богатых и бедных? Если все это сотворил Бог, тогда надо поднять пудовый молот, чтобы разбить такого Бога за совершенную несправедливость».

– Жил ведь Иисус Христос? – как-то спросила Дарьюшка.

– В разных верованиях – разные Иисусы, – говорил Тимофей. – У старообрядцев Исус, у православных Иисус, а оба вместе – сказка про белого бычка. Придумали люди сказки, чтоб самих себя обмануть. Но разве человек живет для того, чтобы, как рыба, биться в неволе темноты? Не лоб крестить надо, а людей готовить для новой жизни, сердца зажигать! Кузница не для того, чтобы на нее молились, а чтобы ковать железо для пользы человека…