Читать книгу: «Бог, которого не было. Красная книга», страница 7
Фонтан – это вставшая на дыбы лужа
Кстати, о темноте. Она была всюду. ГУМ сверкал и переливался, но это была темнота. А света – не было. И золота лепнины – не было, и хрустального потолка ГУМа не было, и тысяч пафосно подсвеченных витрин – тоже не было. Была темнота. И эта темнота плескалась в фонтане, до которого я наконец дошел. Фонтан – это лужа наоборот. Вставшая на дыбы лужа. И в этой вставшей на дыбы луже плескалась вставшая на дыбы темнота. А может, даже не темнота, а тьма. Та тьма над бездной, которая была, когда еще ничего не было. Не было ничего: ни ГУМа, ни людей ГУМа. И фонтана не было. И меня, сидящего на мраморном круге фонтана, тоже не было. Была лужа. Та, что всегда жила около моего дома на Дорот Ришоним, 5, а сейчас переселилась в самый центр Москвы. Лужа, беременная всем. Она лежала на пересечении второй и третьей линий ГУМа на сохранении. И в этой луже – в темном зеркале тьмы – как на рентгене можно было увидеть мое отражение. А еще там отражались люди ГУМа и их разговоры:
Выпивать в среду очень приятно. В другие дни – тоже. Тут не в днях недели дело…
Главное, что ты должна запомнить: заниматься сексом в туалете на автозаправке неудобно…
Охрехуительно пишется слитно. Хотя такого слова и нет. Но если бы было – писалось бы слитно…
Люди – говно. Говоришь умные вещи, а они тебя обвиняют в алкоголизме…
Вот бывает – один мужик слушает фуги Баха, а думает о сиськах. А другой мужик смотрит на сиськи, а думает о фугах Баха. Так вот, этот другой мужик – он, сука, опасен… Очень….
Клево вчера погуляли: пять грехов из семи возможных…
Некоторые люди думают, что они думают…
Ты есть в соцсетях? Нет. Все мои знакомые, у которых есть аккаунты в соцсетях, перезнакомились друг с другом и теперь по очереди трахаются друг с другом. – Ну, это же прекрасно? – Возможно. Но они это еще и комментируют. В соцсетях…
В смысле Эйфелеву башню построили не эльфы?..
Некоторых людей совершенно невозможно употреблять без алкоголя…
Я был фраппирован и опиздошен…
А если бы Нео схватил и съел обе таблетки, что бы с ним стало?..
Если Бог есть, то именно он готовит эту перловку с грибами и маскарпоне…
Я не болен. Я трезв…
Я не могу есть устрицы. Все время вспоминаю, что труп Чехова привезли в Москву в вагоне для перевозки свежих устриц…
Мы живем в мире, где единственное настоящее приключение – это сношаться без резинки…
Анна Каренина не бросалась ни под какой поезд. Она уехала, жила на Патриарших, состарилась. А однажды разлила масло. Ну просто старенькая уже была…
Горло чаще всего болит от недосказанного…
Однажды я захочу от тебя аборт…
Макс нормальный? Макс?! Как можно считать нормальным чувака, который думает, что Кустурица – это глагол и означает «трахаться в кустах»?..
На планете десять миллиардов живых людей и сто миллиардов мертвых. – Ну и? – Не понимаешь?! У них численное большинство. А демократия – эта власть большинства…
Извините, я не знакомлюсь. У меня есть парень, и мы с ним обречены…
Не хочу умирать, не узнав, зачем жил…
Люди перекидываются словами, и слова начинают жить своей жизнью. Заводят аккаунты в соцсетях, знакомятся между собой. Некоторые слова обречены, а некоторые трахаются друг с другом по очереди. Некоторые – прямо в туалете на автозаправке. Хотя это неудобно. У тех слов, что не предохранялись, – рождаются новые слова. Новые слова вырастают и тоже заводят аккаунты. Некоторые умирают, так и не узнав, зачем жили. Некоторые слова думают, что они думают. Некоторые слова невозможно употреблять без алкоголя, а некоторые слушают фуги Баха и думают о сиськах. А те слова, что смотрят на сиськи и думают о фугах Баха, – они, суки, опасны. Очень.
Слово. В начале было слово. А фонтан – это лужа наоборот. Вставшая на дыбы лужа.
Люди забыли слово и поэтому говорили слова
Казалось, что вода – не вода, или вода умерла. ГУМ был безводен и пуст, а вставшая на дыбы лужа лежала на сохранении. Слова людей носились над водой – той водой, которая не вода. Той, что уже умерла. Вода была мертвая, а люди забыли слово. И поэтому говорили слова:
Не доверяйте автосервису, где на стенах нет календарей с голыми телками…
Человек слаб и грешен, и именно этим он и привлекателен…
Можно не верить в Бога, но верить в высшие силы. Для меня это – шопинг…
Попа без приключений – это не попа. Это так – унылые булки…
Вас когда-нибудь просили почистить тыкву? Уверен, что в аду только и делают, что чистят тыкву…
Мама меня не рожала. Меня нарисовал Тим Бертон…
А меня кто-то постоянно щекочет за ноги под столом. Но в комнате кроме меня – никого…
Плохо умирать наощупь…
У кого сиськи – тот и прав…
Даже гусеницы уже не хотят превращаться в бабочек…
Кто первый скажет «люблю» – тот и проиграл…
А твой Костик? – Костик?! Он – недостаточно альденте…
Мир изменился, мы теперь можем заламинировать брови. И недорого, кстати…
Огурец всегда едят бодро. А помидор – задумчиво…
«…когда перед постелью
Их разговор становится пастелью…»
А я бы хотел сняться в порнофильме. Ну чтобы уже никто не распускал слухи, что у меня маленький член…
И тогда я заплакала. Промокла от слез по самые стринги…
Оруэлл был оптимистом…
Она даже в молодости была старой сукой…
Как же сильно нужно любить людей, чтобы разговаривать с ними по телефону…
Чтобы поймать маршрутку, ты должен думать как маршрутка…
Чтобы найти очки – надо их надеть. А чтобы их надеть – надо их найти…
Ты запомни этот костюм – я хочу умереть в таком…
Расставаться надо красиво. Но красиво расстаться нельзя. Один уходит – а другой ревет в уголке…
Нельзя доверять женщине только потому, что с ней спишь. – Ну а мужчине? – Мужчине вообще нельзя доверять…
Объективная реальность – это бред, вызванный недостатком алкоголя в крови…
По этому козлу все бабы убиваются. Интересно, кто он по гороскопу? – По гороскопу он блядь…
В тот самый миг, когда ты соберешься стать великим, к тебе обязательно придет мигрень…
Только новые грехи избавят нас от старых угрызений совести. – Это ты на собственном опыте понял? – Нет, в интернете прочитал.
Ученые измерили, что душа весит двадцать один грамм…
Самое большое, что может дать женщина, – не себя, а мечту о себе…
Я хочу дышать, а не задыхаться…
А потом темнота стала еще более темной, голоса ГУМа растворялись в этой еще более темной темноте; предложения распадались на отдельные слова; слова на буквы, а буквы на тишину. И эта тишина становилась музыкой. Не знаю, как это объяснить. Это – как черный квадрат Малевича. Который вовсе не квадрат. Его стороны не равны друг другу. И противоположные стороны не параллельны друг другу. А еще он – этот самый черный квадрат, который на самом деле не квадрат, – он не черный.
Малевич рисовал черный тремя цветами. Первый – жженая кость. Второй – черная охра. А третий – какая-то непонятная хрень темно-зеленого оттенка. И еще мел. Но это неважно. Ну, то, что не квадрат и не черный. Потому что «Черный квадрат» – это не картина. «Черный квадрат» – это музыка. Немая. Оглушающе немая. Как крик. И «Крик» Мунка, и вообще крик.
Я опустил руку в фонтан, и немая музыка текла у меня сквозь пальцы, расползалась по всему ГУМу, кричала, отражаясь эхом по всем линиям ГУМа. На ощупь музыка была ледяная и какая-то шероховатая, словно кубики льда. Черного. «Черный квадрат» – который вовсе не квадрат и вовсе не черный – рассыпался на мазки. Вернее, на ноты. Немые черные ноты тяжелыми волнами топили в себе слова, закручивались в черную квадратную воронку и проваливались вниз; нет, не так – они проваливались вверх: в Иерусалим, на Дорот Ришоним, 5; а оттуда стекали в Геенну; туда, где растут два тутовника – белый и черный.
Судьба букв неисповедима. Буквы – это такие же люди, только умеют летать. Хотя и не все. Некоторые буквы даже в молодости были старой сукой, а некоторые были оптимистами. Как Оруэлл. Некоторые умирали на ощупь, а у некоторых были сиськи. Некоторые были слабы и грешны, а некоторых нарисовал Тим Бертон. Некоторыми буквами писали на заборах, а некоторые приручались шаманами, и они становились заклинаниями. Некоторыми буквами стонали, а некоторыми молились. Некоторые – те, у кого мама или бабушка были евреями, – эти буквы совершали алию, шли в ульпан, какие-то даже проходили обрезание и становились буквами Торы, заново воссоздавая ее. Буквы искали сакральный язык, что был до строительства Вавилонской башни, – той самой башни, на которую похож ГУМ, только положенной набок. Кто-то из букв шел в армию, кто-то следил, чтобы рыб в Эйлате не третировали – штраф семьсот шекелей; кто-то развозил проституток, а кого-то развозили те, кто развозил проституток; кто-то неправильно верил в Бога, а кто-то пел All You Need Is Love на улице Бен-Йехуда. Буквы знакомились, влюблялись, рожали другие буквы, разводились, убивали друг друга. Буквы строили башню. Буквы искали слово. То, что было в начале. То, что было у Бога. То, что было Бог. Бог – это ты. Ну если ты, конечно, есть. Буквы – они точно есть. И люди – они точно есть. И они искали слово. Люди забыли слово и поэтому говорили слова. Хотя это ты виноват. Ты – это Бог. Ты забрал у них слово, и поэтому люди говорили слова.
Благодарю алфавит за любезно предоставленные буквы
«Благодарю алфавит за любезно предоставленные буквы», – твердили тысячи людей, пытавшихся создать из этих букв что-то внятное. У некоторых даже получалось. Чаще всего – у поэтов и пророков. Они – и поэты и пророки – уверяют, что они ничего не создают, они записывают. То, что витает в воздухе.
Вот поэт и пророк Роберт Уайатт не стал создавать, а просто спел, что витало – алфавит. Ну или просто дурь хорошая была, не знаю. Это на втором альбоме Soft Machine было. Тогда дурь точно была хорошая. А еще с одним евреем странная такая штука случилась: он вдруг все молитвы забыл. И этот еврей мучился очень, ну потому что не мог молиться. А один цадик ему сказал: мудила, просто читай буквы. Господь сам соберет. Так в одной из хасидских притч рассказывается. У хасидов всегда дурь хорошая. Ну или они Soft Machine любят. А может, и то и другое.
Евреи вообще уверяют, что еврейский алфавит существовал еще до Сотворения мира. А до Сотворения мира, как известно, твой дух витал над водой. А рядом священные буквы еврейского алфавита витали. Ну, может, не рядом, а чуть сбоку, слева. Неважно. Важно, что тебе заняться было нечем, а тут буквы. Ну это если верить евреям. А евреям надо верить. У них каждый третий – пророк. Ну или дурь хорошая. Неважно. Важно другое – ты сотворил слово. Из тех букв, что рядом с тобой витали. А потом сотворил мир. И евреев еще. А то ведь непорядок – еврейский алфавит есть, а евреев нет. Мир, кстати, у тебя получился так себе. Наверное, дурь плохая попалась.
Так вот, о слове. И о пророках с поэтами.
Пророк Шимон Бар-Йохай, автор «Зоар», говорил: «Слова не падают в пустоту». А Анна Ахматова писала: «И упало каменное слово на мою еще живую грудь». Короче: над лужей витали буквы. Тьма над бездной была кромешная, но я их видел. Вернее, чувствовал. Они бесшумно носились среди темноты и тишины, как летучие мыши. Увидеть их было невозможно, но я знал, что они разглядывают меня. Оценивают. А – удивленно, Ы – презрительно. Мягкий знак – мягко, а твердый – испытующе. О – радостно, а З – зло. А потом все буквы собрались в рой и стали голосом. Это был уже не тот голос – с родинкой над левой грудью и тонкой талией, – этот голос был бесцветным и безжалостным. Как амперметр. Даже не так. Вот в Древнем Китае была такая пытка. Там вообще было множество пыток, но эта – самая изощренная. Человека связывали, и ему на темечко каждую минуту падала капля воды. И все. Человек сходил с ума. Вот такой был голос – как капли воды. Только еще эта вода была ржавой. Это было понятно по каплям слов, что падали мне на темечко.
Камень. Кровь. Слово.
Слово упало камнем.
То, что было у Бога.
То, что было в начале.
Камень, упавший в душу.
Камень, упавший в лужу.
Слово, истекшее кровью.
Слово. Кровь. Камень.
Слово было в начале.
Слово и было Богом.
Слово упало камнем.
Бог. Камень. Слово.
Слово. Кровь. Камень.
Время сбирать камни.
Слово за словом.
Камень за камнем.
Слова скрепляются матом.
Камни скрепляются кровью.
Так возводятся храмы.
Тому, что сказал слово.
Люди возводят храмы.
Тому, кто бросил в них камень.
Тому, кто выплюнул слово.
Слово, ставшее камнем.
Молитвы мусолят слово.
Слово, умытое кровью.
Кровью политы камни.
Камень. Кровь. Слово.
Время разбрасывать камни.
Так разрушаются храмы.
Слово харкает кровью.
То, что было в начале.
Камень. Кровь. Слово.
Круговорот слова.
Круговорот крови.
Круговорот камня.
Поэты и пророки правы – они ничего не создают, они записывают. Вот и я – я записываю. Я, конечно, никакой не пророк и уж тем более не поэт, но я записываю. Голосовое сообщение от абонента 8-925-170-73-10. Через два часа и тринадцать минут трынькнет ваш мобильный, и вы получите его. Дослушайте до конца. Это не спам. Это круговорот слова. Это круговорот камня. Ну и да: благодарю алфавит за любезно предоставленные буквы.
Я полетел в воду
Великий танна четвертого поколения Шимон Бар-Йохай был прав – слова не падают в никуда. Они падают на темечко. И древние китайцы тоже правы – слова сводят с ума. И я почти сошел – но меня спас голос. Голос этот говорил голосом Левитана. Но с какой-то скрытой подъебкой. Ну это как если бы кто-то, умеющий говорить голосом Левитана, решил подъебнуть самого Левитана. А может, показалось – я ведь все-таки почти сошел с ума. В общем, этот голос, умеющий говорить голосом Левитана, сказал голосом Левитана: да будет свет. И стал свет. Свет, который всегда темнее любой тьмы. Но это была какая-то другая тьма. Сейчас попробую объяснить: вот есть нормальная геометрия, а есть геометрия Лобачевского – там параллельные прямые пересекаются. И там – все дозволено. Как и в геометрии Достоевского – ну той, где если Бога нет, то все дозволено. И в этой самой геометрии Лобачевского – Достоевского лужа стала рекой. Ну потому что все дозволено. А еще был мост. Над лужей, которая стала рекой. И на этом мосту стояла Даша. И не Даша тоже стояла там – метрах в десяти от Даши, не больше. А рядом с Дашей стоял ты. А около не Даши – твой второй. Или наоборот – ты с не Дашей, а твой второй – рядом с Дашей. А я – меня не было. Вернее, я где-то витал и все видел. Ну я же говорю – в этой самой геометрии Достоевского – Лобачевского все дозволено. Ну или Лобачевского – Достоевского. Неважно. Важно, что все – дозволено. И Даша и не Даша смотрели вниз, на реку. А ты курил и тоже смотрел вниз – в лужу. А твой второй – он не курил, но тоже смотрел вниз. Там, внизу, была тьма – тьма над бездной. И ты сказал Даше:
– Вы похожи на девушку, которая собирается совершить глупость.
А твой второй – он сказал не Даше:
– У вас вид несчастный.
А Даша и не Даша молчали – вместо них пела Марианна Фейтфулл, голосом человека, выбирающего из двух зол оба; голосом женщины, переживший любовь Мика Джаггера и рак молочной железы. Любой человек заткнулся бы и слушал, но ты со своим вторым продолжили говорить. Слова были похожи на ножи – такие же тяжелые и острые. И вы кидали эти ножи. Ты – в Дашу, а твой второй – в не Дашу. Ну или наоборот: ты – в не Дашу, а твой второй – в Дашу.
– Сколько вам лет, что вы так несчастны? – спросил ты.
– Вы тяжело больны? – подхватил твой второй. – У вас отняли грудь, ногу, печень?
– Нет, у меня отняли только душу, – ответила не Даша.
А Даша добавила:
– Я боюсь, что вода холодная.
– А вы думали – вам ее подогреют?! – съехидничал твой второй.
А ты затянулся сигаретой и сказал:
– Не говорите глупостей.
– Это нелегко, глупости – моя специальность, – безнадежно усмехнулась Даша.
А не Даша – она тоже усмехнулась, но еще безнадежнее, чем Даша:
– Вот почему я здесь.
– О чем вы? Вы еще жизни не видели, – всплеснул руками твой второй.
– У вас полоса неудач – и только, – добавил ты. И окурок в воду выкинул. Для убедительности.
– У меня с самого рождения полоса неудач, – сказала Даша, дождавшись, когда окурок упадет в воду.
– На мне клеймо беды. – Не Даша перемахнула через перила моста, собираясь последовать за окурком.
– По-вашему, прыгнуть в воду – это выход? – всполошился твой второй.
– Думаю, у вас это первый опыт? – сказал ты в спину Даши, которая последовала за не Дашей, которая собралась последовать за окурком.
– Да, я не всю жизнь стою на мосту, – глядя вниз, ответила Даша. А не Даша улыбнулась Даше: мол, я тоже – не всю.
– А я – всю, – заявил ты. А твой второй молча кивнул: мол, и я тоже – всю.
– Вы тоже собираетесь прыгнуть? – заинтересовалась не Даша. А Даша – тоже заинтересовалась, но ничего не сказала, просто обернулась и посмотрела. Заинтересованно.
– Нет, нет, – открестился твой второй.
А ты – ты тоже открестился:
– Я даю советы. И эти… – Тут ты замялся, припоминая.
– Заповеди, – пришел на помощь твой второй.
А ты хлопнул себя по лбу и воскликнул радостно:
– Точно, заповеди!
– Если вы и вправду хотите прыгнуть – могу вам помочь, – предложил твой второй. А ты – ты даже за руку Дашу схватил: мол, я тоже могу.
– Нет, нет, – вырвалась Даша.
А не Даша сказала:
– Я и сама справлюсь.
– Хотите прыгать? Вперед, – заявил ты.
– А что будет с вами потом? – предпринял последнюю попытку твой второй.
– Увидим! – сказали одновременно и не Даша и Даша. И я понял, что они – и Даша и не Даша – сейчас прыгнут. И еще я вдруг понял, что единственный способ их спасти – это прыгнуть самому. А ты и твой второй – тоже поняли это. И ты посмотрел на меня и съехидничал:
– Чего ты ждешь? Прилива?
А твой второй – он ничего не сказал. Просто толкнул меня в спину. Ну или наоборот: твой второй съехидничал, а ты в спину толкнул. Неважно. Важно другое – я полетел в воду.
Под аккомпанемент великого Анджело Бадаламенти
Падал я долго. Две минуты сорок пять секунд. Столько, сколько пела мне вслед Марианна Фейтфулл. Who will take my dreams away? Я падал под аккомпанемент великого Анджело Бадаламенти, а ты и твой второй две минуты и сорок пять секунд кидали в меня ножи.
А потом – через две минуты сорок пять секунд – я упал в воду. Финальным аккордом Бадаламенти. Хотя это была не вода. Или вода умерла. Черный квадрат сомкнулся над моей головой, и я стал тонуть. Но меня спас Бог. Не ты, а маленький бог без сисек – сержант Армии обороны Израиля Света Гельфанд. Да, она умерла в больнице «Хадасса», но настоящие боги не умирают. И неважно, что там сказал Ницше. Это он – о тебе – о Боге большом. А маленький бог – когда еще жила – рассказывала нам про тренировки американских десантников. Ну про то, что надо опуститься на дно и оттолкнуться, чтобы подняться наверх. Я так и сделал. Оттолкнулся и вынырнул, хватая ртом воздух. Вынырнул я в той самой луже на Дорот Ришоним, 7. Вокруг меня был скособоченный Иерусалим. И лужа была скособочена. А в скособоченной луже не так просто держаться на поверхности, и я, едва глотнув скособоченного воздуха, снова ушел на дно.
А вот дна в этой скособоченной луже не было. Скособоченный воздух кончился, и я понял, что все – мне не выплыть. Ну потому что отталкиваться не от чего. И тогда я оттолкнулся от того, что было, – от воспоминания. Странного, смешного, ну какое было воспоминание – от того и оттолкнулся. Это было еще не в скособоченном Иерусалиме.
На улице Бен-Гилель, 8, – недалеко от той лужи на Дорот Ришоним, 7, в которой я тонул, – жил поэт Михаил Генделев. А на улице Бен-Йехуда, 17, – тоже недалеко от той лужи – жил художник Анатолий Басин. И однажды поэт Михаил Генделев пришел в гости к художнику Анатолию Басину на улицу Бен-Йехуда, 17. Поэт и художник, разумеется, выпили. А поскольку и поэт Михаил Генделев, и художник Анатолий Басин в прошлой жизни жили в Питере – то выпили они немало. Настолько немало, что поэт остался ночевать у художника, хотя от улицы Бен-Йехуда, 17, где жил художник Анатолий Басин, до улицы Бен-Гилель, 8, где жил поэт Михаил Генделев, – ровно одна минута пешком. Девяносто метров. В «золотом треугольнике» Иерусалима – все близко. И все недалеко от лужи. Ну той – бездонной. Той, что была раньше на Дорот Ришоним, 5, а сейчас лежала на Дорот Ришоним, 7, и в ней тонул я.
А в квартире на улице Бен-Йехуда, 17, кроме художника и оставшегося на ночь выпившего лишку поэта, жили еще и дети художника, и животные детей художника: кошки, собаки, игуана и черепаха. Черепаха хотя и была черепахой, но ползала достаточно быстро. Причем там, где ей, черепахе, хотелось. А художник Басин, напоминаю, любил животных. И чтобы в темноте на нее случайно никто не наступил, художник Анатолий Басин написал на ее панцире флюоресцирующими красками слово «хуй». Хотя черепаха была девочкой. Ну он художник, он так видит. Поэт Михаил Генделев, разумеется, был знаком с черепахой художника Анатолия Басина, читал ей свои стихи, но про слово, написанное флюоресцирующей краской, не знал. Днем надписи не было видно. Для поэта Михаила Генделева она была обычной черепахой, любящей стихи Михаила Генделева. И когда среди ночи проснувшийся с похмелья поэт решил попить водички, он увидел, как на него из темноты надвигается светящееся слово «хуй». И не просто светящееся, а горящее адским огнем. Еще точнее: неотвратимо приближающееся, горящее адским огнем слово «хуй». В начале было слово, как сказал когда-то поэт. Не Генделев, но тоже хороший. А вот поэт Михаил Генделев увидел это самое слово. И понял, что русской поэзии пришла кабзда. И вообще всему пришла кабзда. Апокалипсис – назвал это другой поэт. Не Генделев, но сказано хорошо. Это я все вот к чему: когда я уже совсем собрался утонуть, я увидел черепаху. Не ту, на которой было написано «хуй», а ту, на которой стояла дюжина слонов и держала Землю. Но лучше бы и на этой черепахе было написано слово «хуй». Во-первых, это многое бы объяснило в мироздании, а во-вторых, потому, что Землю держали не двенадцать слонов, а одиннадцать. И именно поэтому все и скособочилось в мире: и Иерусалим, и Дорот Ришоним, и моя квартира на третьем этаже, и водка. И поэтому и мой айфон упал со скособоченного стола на скособоченный пол. А двенадцатый слон – который бросил Землю и из-за которого у моего телефона стекло треснуло – сидел на краю панциря черепахи и болтал ногами в море. Вернее, в луже. Той, что всегда лежала на углу Дорот Ришоним, 5, а сейчас лежала рядом – на Дорот Ришоним, 7. Я тонул в луже, а слон сидел и болтал ногами. А мир скособочился. И стекло айфона треснуло. История, к сожалению, не сохранила слова, что сказал тогда ночью поэт Михаил Генделев художнику Анатолию Басину, но совершенно чудесную генделевскую строчку «этот лучший из миров удивительно херов» – знают все. Ну, по крайней мере, я ее моментально вспомнил, увидев скособоченный мир. И понял, что этому удивительно херовому скособоченному миру скоро кабзда настанет. Окончательно.
В общем, я передумал тонуть. «Прими мою жизнь и обопрись», – пела Марианна Фейтфулл, когда я падал с моста в лужу. А ты и твой второй метали в меня ножи. А в скособоченном мире слон, бросивший держать небо и Землю, сидел на краю панциря черепахи. Он болтал ногами в луже и пел вместе с Фейтфулл: «Кто забрал мои мечты?» И им обоим – и Фейтфулл и слону – аккомпанировал Бадаламенти.
А я – я оттолкнулся от мечты, пока ее никто не забрал у меня, и поплыл к черепахе. Под аккомпанемент великого Анжело Бадаламенти.
