Лебединая охота

– Хорошо. Так легче… Спаси Бог.

– И тебя спаси. При татарах не хромай.

– Знаю, – Андрей усмехнулся. – Они как собаки, всей толпой добивать кидаются.

Теща отошла в сторону и к мужу снова и сразу метнулась Ждана.

– Андрюшенька!.. – она обняла его за шею и заплакала. – Андрюша, что будет?!

– Что Бог даст, – ответила за зятя теща уже возле двери. – Не вой без нужды.

Подталкивая перед собой детей, Влада вывела их в другую комнату.

Андрей присел на постель… Ждана – рядом и крепко сжала руку мужа в своей горячей ладони.

– Завтра татарские камнеметы и таран жечь пойдем, – сказал Андрей. – Без них им город не взять. А что дальше – видно будет.

Ждана чуть побледнела.

– За ворота снова?..

– По другому нельзя. Я на стене останусь, ходок из меня, как видишь, не очень ловкий.

Молодая женщина чуть слышно вздохнула. Андрей молчал. Слов больше не было. Он снова ощутил горячее дыхание жены у щеки и губы Жданы осторожно коснулись ее.

– Мне рожать через пару недель, – зашептала Ждана. – Всего боюсь!.. Утром кошка глечик с молоком опрокинула – я от страха присела. А мама смеется. Говорит, что когда корова или овца разрождаются, они тихое место ищут. А где оно у нас тут?..

Андрей сжал зубы.

«Через пару недель…» Козельск выстоял почти семь, но за последние дни татарский лагерь увеличился чуть ли не в трое.

Андрей вспомнил о тайном подвале Стояна, о котором ему говорил Гридя. Пульсирующая боль в ноге поднялась выше, прошла через живот и дошла до сердца.

«Может, я зря я отказался? – подумал Андрей. – Что лучше: как крыса под землю забиться или тут помереть? Ведь никто живым не останется, а кто останется – мертвым позавидует. Мне-то что?.. Все равно погибать, а Ждана, мать и дети?!»

Андрею стало трудно дышать. Он хотел было нашарить ворот рубахи, рвануть его что есть сил, но пальцы наткнулись на холодную кольчугу. Андрей что есть силы сжал ее, потянул вниз, и другой кольчужный край тут же впился ему в сзади в основание затылка. Одна боль – под сердцем – легла на другую, и стало легче дышать.

– Ждана, мне бы к дядьке Тихомиру зайти надо, – глухо сказал Андрей.

– Зачем?

– Поговорить нужно.

– Надолго? – в женском голосе легко угадывались тоскливые нотки.

– Нет… Кстати, я и дома не надолго. Чуть светать начнет – уйду.

– Значит, от Тихомира зайдешь домой?

Андрей молча кивнул. Он встал, чувствуя, как женские руки пытаются удержать его и бессильно скользят по его плечам.

– Зайду, зайду, – уже вслух пообещал Андрей.

Мелькнула мысль: «Тошно же как, Господи!..» В глазах потемнело, словно лучину на столе заволокло мраком. Проходя через комнату, в которой Влада укладывала детей, Андрей увидел тяжелый топор-колун у входа.

«Влада поставила, – догадался он. – Татарву ждет. Живая к внукам не подпустит. Она такая – Влада…»

12.

Это было… Когда же это было? Кажется, после штурма Рязани к крохотной дочери Бату Ариунтуе привязался черный котенок. Он пришел из разгромленного города, и однажды утром трехлетняя девочка обнаружила его на своей постели. Худющий котенок смотрел на нее большими, зелеными глазами и беззвучно мяукал.

Ариунтуя часто и тяжело болела, (у нее шла горлом кровь), редко вставала, а во время приступов не могла даже сидеть. Девочка позвала котенка, и он охотно подошел к ее лицу. Когда служанка заметила свой промах, было уже поздно, Ариунтуя не отдала котенка.

Вечером к больной дочери пришел Бату. Котенок лежал рядом с девочкой и деловито вылизывал лапу. Бледное лицо Ариунтуи казалось спокойным и улыбчивым. Она взглянула на отца, потом показала глазами на котенка и сказала:

– Смешной…

Великий Хан сел рядом с дочерью и погладил ее по руке. Только затем он обратил внимание на найденыша и приказал хорошенько накормить его. Наевшись, котенок превратился в круглый, черный шарик. Бату взял его, но рука хана оказалась слишком сильной и грубой для тщедушного котенка. Он беззвучно открыл рот, в котором едва виднелись крохотные зубки, и впился в большой палец хана.

– Молодец! – засмеялся Бату.

Рассмотрев котенка, Бату осторожно поставил его на лапки. Котенок снова вернулся к Ариунтуе. Он зевнул, прилег, положив под грудь лапки, и задремал.

– Ганжуур! – сказал Батый дочери. – Мы будем звать его так, потому что тебя зовут Священный свет.

У маленькой Ариунтуи было не так много сил, чтобы самой ухаживать за котенком, а у самой незначительной прислуги семьи Великого Хана всегда находилось много других дел. Поэтому котенка Ганжуура поручили заботе пленной русской девочки лет восьми, которую выдернули из вереницы пленных, уходивших на Восток. Закопченная, в длинной рваной рубашке девочка плохо понимала толмача-переводчика. И только когда ее ударили по щеке и сунули в руки котенка, она, наконец, догадалась о том, чего от нее хотят.

Днем Бату был всегда занят и только вечерами он находил время, чтобы зайти к дочери. Ганжуур всегда был рядом с ней, а в углу юрты сидела девочка в грязной, длинной рубашке. На нее никто не обращал внимания и она, казалось, была рада этому.

Ганжуур быстро поправлялся, оказался очень жадным на еду, что тоже нравилось Бату.

– Маленькая пантера! – смеялся Бату, играя с котенком. – Если бы Небо сделало крохотного Ганжуура в десять раз больше, и он стал равен ростом собаке, ни один воин не смог бы справиться с ним.

Почти никто из приближенных Великого Хана – разве что маленькие дети, да и то не все – не разделяли странной привязанности Ариунтуи к котенку. Но, не смея обидеть любимца ханской дочери, люди вымещали досаду на пленной девочке, опекавшей его. Женщины часто били ее по затылку – «уйди, бестолковая!», «пошла вон, дура!» – и по вечерам из носа пленной рабыни часто шла кровь. Ее плохо кормили и даже зимой она ходила в одной и той же рваной рубашке. Чтобы хоть как-то защититься от постоянных побоев, девочка старалась не выпускать Ганжуура из рук, а поколотить ее, когда она держала на руках котенка, могла только старшая жена Батыя Боракчин-хатун. Когда Ариунтуя требовала своего любимца к себе, и он оставался с ней на ночь, служанку-рабыню выгоняли из юрты на мороз с парой кусков дырявого войлока.

За зиму Ганжуур вырос, окреп и превратился в избалованного красавца. Он ловко прыгал через руку Великого Хана, когда тот этого хотел и взбирался ему на плечи, если тот того желал. Если Бату хотел жестокой игры и принимался трепать Ганжуура за шиворот, тот смело принимал бой, и ханская рука покрывалась множеством царапин.

– Пантера!.. Настоящая пантера, – смеялся Бату вместе с дочерью над разыгравшимся котенком. – Ну, на кусай, рви!

Ганжуур бесстрашно бросался на вновь подставленную для атаки ладонь человека, и тот снова от души смеялся над «славным воином Ганжууром». Только на руках у девочек – ханской дочери или пленной русской – Ганжуур затихал.

В самом начале весны Ариунтуя умерла. После пышных похорон девочки о Ганжууре и его служанке забыли. Пару недель она жила, где придется и ела, что давали овцам или собакам. Бату увидел ее случайно, во время перехода к Козельску. Он подозвал девочку, взял котенка из ее рук и удивился его худобе. Ганжуур словно стал в два раза меньше и снова превратился в тощего котенка.

Любимая игрушка умершей дочери напомнила хану о дочери. Он задумался, гладя котенка и, затем хмуро взглянув на его служанку, что-то коротко сказал ей. С тех пор Ганжуур и девочка поселились возле юрты Великого Хана. На них снова почти не замечали, но, по крайней мере, стали кормить, а когда было холодно, пускали в юрту при кухне, где в самом дальнем уголке ее ждал кусок теплого войлока и какое-то подобие одеяла.

Сын Великого Хана Сартак был еще слишком мал, чтобы принимать участие в пирах отца, но если мальчик знал, что пир начался, и что за праздничным столом собралось множество великих воинов, им вдруг одолевала странная грусть. Сартак без причины сердился на своих друзей и уходил от их детских игр. Если грусть вдруг заставала его в шатре матери, мальчик бежал из шатра, стараясь удрать от привязчивой как репей тетки Навчин, и разгуливал по лагерю, Но куда бы не лежал его путь, он всегда – часто очень медленно – вел к юрте Великого Хана.

Вечер после большого снегопада казался Сартаку длинным и скучным. Снег быстро таял, земля раскисла от влаги и ноги мальчика то и дело скользили по земле. Когда на освободившимся от облаков небе показались звезды, Сартак поселил пастухов, послушал их сказки, а затем он долго кормил собак, швыряя им куски мяса и наблюдая за их прыжками и драками. Когда мясо кончилось, Сартак пошел дальше. Возле черной кухни, где готовили еду пастухам, он и увидел девочку с котенком.

Сартак подошел и властно сказал:

– Я знаю, это котенок Ариунтуи Ганжуур.

Девочка опустила вечно испуганные глаза и кивнула.

– Дай! – Сартак протянул руки.

Девочка послушно отдала котенка. Сартак погладил его, но Ганжуур не поспешил выказать признательность за ласку ханскому сыну и попытался перебраться на руки служанки.

– Дурной ты, – Сартак слегка шлепнул котенка и тот затих.

Мальчик снова погладил котенка, тот напрягся, но уже не пытался удрать.

– Он есть хочет? – спросил Сартак.

Девочка растерялась, не зная, что ответить и на всякий случай кивнула головой. Ганжуур, даже если его недавно покормили, через час мог съесть еще столько же.

Сартак сунул руку в карман, но вспомнил, что раздал собакам все кусочки мяса. Мальчик задумался… Идти к матери за едой для котенка значило только одно – нарваться на злую и занудливую Навчин. Бессердечная тетка была упряма и если Боракчин-хатун давала ей приказ, не спускать с сына глаз, чтобы тот не ушел далеко от дома, Навчин могла запросто пустить в ход кулаки, чтобы притащить мальчика назад.

«Можно что-нибудь найти у отца», – решил Сартак.

После пира в юрте Бату всегда оставалось много еды. Даже после того, как ее убирали целыми мешками, в юрте легко можно было найти что-нибудь вкусное.

– Пошли со мной, – сказал Сартак девочке.

Они обогнули пару юрт, связанные цепями телеги с укрытой рогожами поклажей и пересекли площадь. Девочка молча шла сзади.

Юрта Великого Хана возвышалась как огромная гора и если бы рядом с ней не торчали колеса огромных арб, на которых она покоилась, и не мелькали огоньки внизу под ней, в наступающей темноте гора казалась бы настоящей.

Перед тем, как подняться в юрту отца, Сартак передал девочке котенка.

– Тут жди, – строго сказал он.

У входа в юрту, Сартак вдруг заметил Хо-Чана. Китаец лежал на циновке, укрывшись шерстяным одеялом и положив под щеку кулак. Он спал или притворялся спящим, но как только Сартак подошел ближе, китаец открыл глаза, привстал на локте и тревожно посмотрел на лицо мальчика.

Сартак остановился. Какое-то время мальчик и Хо-Чан рассматривали друг друга.

«Перешагнуть через него?» – подумал мальчик.

Для монгола такой поступок считался крайне унизительным, но Хо-Чан был китайцем и, наверняка не обиделся бы на Сартака.

– Твой отец не один, Сартак, – сказал Хо-Чан и виновато улыбнулся.

Начальник охраны кэбтэулов подошел к Сартаку, нагнулся и что-то сказал ему на ухо. Мальчик поморщился. Хо-Чан понимая, что глупо лежать, когда все стоят, и тоже встал. На измятом лице китайца светилась вымученная улыбка. Заметив котенка на руках стоящей внизу девочки, он все понял и даже вспомнил имя котенка.

– Бедный Ганжуур, – сказал он и покачал головой.

Начальник охраны отошел в сторону и сделал вид, что ему нет никакого дела ни до детей, ни до китайца, которого Бату оставил ночевать на пороге юрты.

Хо-Чан порылся в карманах и достал оттуда кусок раскрошившегося пирога. Он подозвал девочку, положил лакомство на доски, и показал жестом, чтобы она отпустила Ганжуура. Пока котенок жадно ел, Хо-Чан вытащил из кармана что-то небольшое и желтое, похожее на круглое колесико.

– Вот, смотрите, – сказал он детям.

В умелых руках китайца желтый круг вдруг вытянулся и превратился в шар, в котором тотчас вспыхнул огонек. Сартак едва справился с удивлением, а девочка улыбнулась не в силах оторвать взгляда от волшебного огонька. Страх в ее огромных глазах исчез и в них появилось любопытство.

– Я знаю, это китайский фонарик, – заявил Сартак. Он постарался сказать фразу пренебрежительно, как взрослый, но, как и девочка, по-детски не мог оторвать глаз от огонька.

Хо-Чан поставил фонарик рядом с Ганжууром. Девочка присела на корточки, а Сартак сел поджав под себя ноги. Желтый свет фонарика освещал крохотное пространство вокруг и затенял все другие огни огромного монгольского лагеря.

«Как в шатре сидим…», – мелькнуло в голове Сартака.

Он смотрел то на котенка, то на китайца, то на девочку. Маленький мир, освещаемый желтым светом фонарика, вдруг показался ему забавным и даже интересным. Хо-Чан успокоился, и его лицо стало умным и добрым. И даже грязная мордашка девочки с нелепым, коротким и вздернутым носом вдруг стала безмятежной и даже красивой. Ее светлые, спутанные волосы, падавшие на лоб и плечи, словно светились своим особенным светом.

Откуда-то издалека вдруг донесся раздраженный голос тетки Навчин. Она ругалась и называла Сартака злым бесенком. Тетка обещала крепко держать его, когда найдет, и когда мать Боракчин-хатун будет колотить его палкой.

Сартак поморщился и подумал о том, что ему очень не хочется идти домой. Когда Ганжуур наелся, мальчик взял его на руки и стал гладить по мягкой шерстке. Котенок благодарно замурчал, но стоило Сартаку ослабить чуть ослабить руки, котенок тут же прыгнул к девочке.

– Все равно мой будет! – сказал девочке Сартак.

Та послушно протянула котенка сыну Великого Хана.

– Ладно, держи его пока сама, – великодушно отказался мальчик.

Теплый мир вокруг желтого фонарика был уютным и мягким, и даже слова, которые произносил Сартак или Хо-Чан, звучали как-то особенно и были лишены привычной для Сартака резкой и грубой силы. Они звучали как журчание воды или шелест травы и как сладкая лепешка имели свой особенный, неповторимый вкус. Огромный монгольский лагерь полностью погрузился в тень, созданную светом крошечного фонарика.

Мимо фонарика порхнула неизвестно как пережившая выпавший снег ночная бабочка. Она исчезла, потом появилась снова, неуклюже ударилась о грудь Хо-Чана, и упала на доски настила. Все трое – Сартак, Хо-Чан и девочка чуть наклонились, стараясь рассмотреть неожиданную гостью. Бабочка лежала на спине и всеми силами старалась встать на лапки. В желтом свете фонарика она казалась желтой, черными были только ее тонкие лапки, которыми она шевелила в воздухе.

Сартак протянул к бабочке руку.

– Лучше это сделать вот так, – остановил мальчика Хо-Чан.

Он взял с настила соломинку и осторожно подсунул ее под спину бабочки. Бабочка, трепеща крыльями, тут же сползла с нее, и Хо-Чан не успел перевернуть ее. Вторая попытка мастера-китайца так же кончилась неудачей.

Глядя на руки Хо-Чана, Сартак забыл о том, что он и не думал переворачивать бабочку, а просто хотел взять ее в руки и рассмотреть поближе.

– Дай я попробую, ты не умеешь, – сказал Сартак китайцу, когда бабочка третий раз сползла с соломинки.

Мальчик переломил соломинку и осторожно, прикусив нижнюю губу, подсунул под крылья бабочки не одну, а две тоненькие опоры. Бабочка дернулась в сторону, но Сартак оказался быстрее, а его инструмент – более надежным.

– Есть! – засмеялся Сартак, когда бабочка вспорхнула вверх и едва не задела его крыльями по лицу.

Хо-Чан улыбнулся мальчику. Коротко, едва заметно улыбнулась и девочка.

Справившись с нелегкой задачей, Сартак вдруг почувствовал себя взрослым, и ему захотелось поговорить о чем-нибудь серьезным с мастером Хо-Чаном.

– Завтра будет большой бой? – спросил он.

Тот кивнул:

– Да, господин.

– Мы победим?

– Конечно, господин. Армия вашего отца никогда не знала поражений.

Сартак хотел сказать что-то еще, но его взгляд снова уперся в Ганжуура. Котенок ласкался к девочке, высоко поднимая голову под гладящей его рукой, и громко мурчал.

«И ко мне привыкнет», – решил Сартак.

Злой голос тетки Навчин стал ближе. Она называла племянника хитрой змеей и бестолковым ослом.

«Найдет – драться будет», – подумал Сартак.

Он еще раз осмотрел лица напротив себя: Хо-Чан, неплохо знавший сварливую тетку Сартака, стал проявлять признаки беспокойства, а в глазах девочки снова появился страх.

Сартак вздохнул. Ему не хотелось покидать желтый круг уютного света, ласкового котенка Ганжуура, волшебный фонарик и даже Хо-Чана, с которым можно было бы еще поговорить о взрослых делах.

– Ладно, я пойду… – нехотя сказал мальчик и встал.

Голос Навчин звучал уже совсем далеко, наверное, она уже заметила людей у входа в юрту Великого Хана, но, приближаясь к ней, стала кричать немного тише.

Сартак спустился вниз и зло крикнул в темноту:

– Иди, иди сюда, дура! Сейчас я сам поколочу тебя палкой, а еще скажу маме, что ты воруешь ее румяна. Я видел!..

Голос Навчин стих.

– Иди, впереди и не подходи ко мне близко, – Сартак топнул ногой. – Я… Я тебя… – мальчик запнулся, не найдя нужного слова. Он немного подумал и что было силы крикнул: – Дура деревянная!..

13.

…Это был все тот же сон, а точнее, его продолжение. Джучи-хан и маленький Бату настреляли дюжину уток, и горка птичьих тел на дне лодки была похожа на большую, нечистую и разодранную подушку.

Джучи чему-то улыбался и часто посматривал на сына:

– Охотник!.. – то ли с насмешкой, то ли с удовлетворением сказал он.

Бату сосредоточенно греб. Стена камыша кончилась, и лодка вышла на чистую водную гладь. Там, на ее середине, плавали два больших белых лебедя. Огромные птицы медленно кружились в медленном танце, вытягивая длинные шеи, и издавали негромкие звуки похожие «уа-а».

– Папа! – не оглядываясь, позвал Бату.

– Что?

– Давай, лебедя подстрелим.

– Зачем? – удивился Джучи. – Лебедь – не добыча. Его мясо не разжуешь сколько не вари.

Бату оставил весло. Лодка продолжала скользить по воде к лебединой паре. Та птица, что поменьше прекратила танец и направилась к свободному от камышей берегу.

Бату оглянулся. Поймав умоляющий взгляд сына, Джучи улыбнулся.

– Похвастаться большой добычей решил?

Бату жадно смотрел уже не на отца, а на направляющегося к берегу лебедя. Второй уплыл в сторону камышей, и его уже не было видно.

Джучи медленно поднял лук. Расстояние было довольно большим, но цель плыла спокойно и плавно. Свистнула стрела. В последний момент лебедь взмахнул крыльями, собираясь взлететь, и стрела угодила ему в крыло.

Бату закричал от радости. Он вскочил, едва не опрокинув лодку, и Джучи резко дернул его вниз.

– Сядь и греби!

Бату с силой, как лопату в землю, вогнал в воду весло. Вдруг пришла радостная злость, и она придала мальчику сил.

Раненный лебедь описывал широкие круги. Его левое крыло, пробитое стрелой, скользило по воде и почти не отрывалось от нее, а второе, взмывая и падая, поднимало фонтаны брызг. Когда лодка подошла ближе, раненый лебедь устремился к берегу.

– Папа, он уйдет! – закричал Бату.

Он снова оглянулся. Джучи проворчал что-то, рассматривая воду за бортом.

– Не уйдет, – коротко бросил он.

Резко поднявшись, Джучи спрыгнул в воду. Она доходила охотнику до пояса, но дно оказалось илистым и идти вперед, к добыче, было не так легко. Джучи выругался. Он непроизвольно оттолкнул лодку с сыном, и она скользнула в сторону, поворачиваясь к берегу кормой. Бату выронил весло, но не заметил этого, потому что смотрел только на отца.

Догнав жертву в пяти шагах от берега, Джучи вынул нож. Он поднял добычу за ее длинную шею и уже взмахнул рукой, как вдруг, из стены камышей справа, на него бросился второй лебедь. Он летел почти над самой водой и ударил Джучи сначала всем телом, а потом клюнул в лицо.

Охотник выпустил добычу. Обороняться от второго лебедя оказалось не так просто – он налетел справа, Джучи держал нож тоже в правой руке, а нанести верный удар без замаха оказалось не просто. Джучи несколько раз отмахнулся ножом наугад и не попал в цель.

Бату вспомнил о весле, когда испугался потерять из вида отца за узкой стеной камыша, которую уже миновала лодка. Но весло плавало в трех шагах от борта. Бату стал грести руками, переваливаясь с боку на бок и глубоко погружая руки в воду. Лодка стала раскачиваться сильнее, черпая бортами воду, но мальчик не обращал на это внимания.

Джучи что-то зло крикнул, но прежде чем он успел схватить нападающего лебедя за шею и нанести удар, тот снова клюнул его в лицо.

Лодка опрокинулась… Бату не сразу понял, что он оказался в воде, и вода, на вдохе, мгновенно хлынула в легкие. Отяжелевшая одежда потянула мальчика вниз, вокруг сразу стало темно и холодно. Свет уходил куда вверх, в сторону и быстро гас. Бату отчаянно сопротивлялся, но вода казалась вязкой, как болотная жижа.

«Воздух!..» – Бату буквально пронизывала одна эта мысль. Он забыл об отце, об охоте и обо всем на свете.

«Воздух!..»

Но воздуха не было, а свет уходил от него все дальше и дальше. Когда он почти погас, сильные руки рванули его вверх. Мгновение спустя, Бату увидел восходящее солнце сквозь мокрые и слипшиеся ресницы. Оно было расплющенным, кроваво-красным и совсем не похожим на то, каким привык его видеть маленький Бату.

Мальчик закашлялся, его тут же вырвало. Держа сына на руках, Джучи пошел к берегу. Мимо проплыл мертвый лебедь, а вокруг него растекалось по воде красное, похожее на потухшее солнце, пятно.

Джучи положил Бату на траву и принялся протирать тряпкой правый глаз.

– Подлая собака!.. Тварь длинношеяя! – ругался он.

Второй лебедь – со стрелой в крыле – уплыл в камыши. Когда Бату немного пришел в себя и приподнялся на локте, он увидел его через редкую стену зарослей. Раненая птица пыталась выбраться на берег, но ей мешала рана и скользкая глина под красными лапками.

Бату слабо окликнул отца и показал на лебедя. Джучи шагнул было в воду, но, сделав пару шагов, провалился почти по пояс. Дальше было еще глубже, и Джучи вернулся на берег.

– Сам сдохнет! – зло сказал он сыну. – Ты как?.. Встать сможешь?

Бату встал… Его слегка покачивало и тошнило.

– Идти сможешь?

Мальчик сжал зубы и кивнул.

Джучи перевязал раненный глаз. Повязка получилось не очень умелой, и лицо отца вдруг показалось Бату смешным. Мальчик возмутился и тут же одернул себя.

Они возвращались домой молча. Бату несколько раз пытался взять отца за руку, но тропинка в камышах, идущая вдоль берега, к тому месту, откуда они начали охоту, была узкой и иногда уходила под воду. Мешало и то, что Джучи часто подносил правую руку к лицу, и хотя уже не ругался, но сердито ворчал что-то. А потом Бату увидел кровь на его длинных пальцах.

Бату хорошо запомнил спину отца: высокую, худую и чуть сутулую…

Джучи-хана убили через три дня. Из-за раненного глаза он слишком поздно увидел взмах сабли справа и когда Джучи схватился за рукоять своего меча, ему отсекли руку. Второй удар – в голову – был уже смертельным.

Маленький Бату видел расправу издалека – отец и присланные дедом Чингисханом воины стояли на берегу Енисея. Их фигуры были хорошо видны на фоне светлой воды. Рядом с Бату, чуть сзади, положив руки на его плечи, стояла его мать Уки-хатун.

– Пойдем домой, – тихо сказала она Бату, когда Джучи упал. Она резко развернула мальчика и подтолкнула его к юрте.

– Мама, нас тоже убьют? – спросил Бату.

– Нет.

– Почему?

Уки-хатун ничего не ответила. Бату шел рядом с матерью и пытался заглянуть ей в лицо. Оно показалось ему скорбным, темным и даже больным. Женщина что-то тихо прошептала, и Бату уловил обрывок фразы: «Я же ему говорила!..»

«Что говорила?» – подумал Бату.

Мысль о смерти отца была ужасной и огромной, как бездонный омут. Бату вдруг почувствовал страх… Он понимал, что если его мысли сделают только один шаг вперед, этот омут раскроет свои объятия и поглотит его, как хотела поглотить вода тогда, на озере. Бату оборвал свои мысли и молча смотрел на землю. Он старался не думать о смерти отца и не верить в нее.

Уки-хатун тихо, без слез заплакала. У нее дергалось лицо, и она прикрывала подбородок рукой.

Мимо и довольно низко пролетела стая лебедей. Судя по всему, они готовились к перелету на юг и издавали громкие, протяжные звуки. Гораздо ниже стаи летел один лебедь и словно рассматривал маленького Бату. Большая птица тяжело взмахивала крыльями и даже удаляясь, как казалось Бату, смотрела на него…

Сон отшатнулся и стал похож на прозрачную шелковую занавеску.

– Саин-хан!.. – окликнул Бату женский голос и тихо засмеялся.

Бату открыл глаза и долго смотрел во тьму. Болела голова. Пульсирующая и резкая боль, то стихала, то, словно протискиваясь через мозг ото лба к затылку и жгла острой, раскаленной иглой. Великого Хана мутило от выпитого, он вспоминал то недавний сон, то еще что-то, уже ускользнувшее из его памяти, что произошло перед тем, как он уснул.

Сон о далеком детстве уходил все дальше и дальше, а смутное воспоминание о недавнем событии словно задернули огромным куском дырявого войлока. Там, за завесой все еще что-то происходило, кружилось белыми, похожими на падающий снег красками, но отдельные крохотные картинки упрямо не складывались в единое целое.

Бату раздражало все: хаос и боль в голове, неудобная поза, темнота вокруг и даже полная тишина. В вытяжном окошке в центре юрты был виден крошечный кусочек неба. Один край окошка освещала яркая луна, и он красиво серебрился, как свежее пробитая во льду полынья.

Бату медленно, с заметным усилием сел. Боль в голове хлынула к затылку, и лоб покрылся холодной испариной. Великий Хан перетерпел боль. Он потер руками лицо и громко сказал:

– Эй!.. Кто там?!.. Свет сюда!

«Саин-хан…», – вспомнил Батый женский голос, позвавший его из темноты.

– Аянэ!

Никто не ответил.

Полог юрты поднялся, открывая сначала звездную ночь, а потом горящую лампу в руках рослого кебтеула. Пахнуло свежим, чистым воздухом. Тень воина быстро заслонила ночь за порогом, и почти тут же исчезло ощущение ночной свежести.

– Поставь… – Бату кивнул на лампу и показал глазами на низкий, китайский столик.

Воин поклонился и выполнил приказ.

Бату осмотрелся… Рядом с ним лежала мертвая девушка. Это была та, вторая пленница. У нее было белое, как мел и очень строгое лицо. Аянэ в юрте не было. Горло мертвой прикрывала подушка, Батый приподнял ее и увидел синие следы пальцев на шее.

Память возвращалась медленно. Куски войлока рвались с тихим шорохом, а картины, всплывающие в памяти, становились больше и ярче.

Бату не помнил причины убийства рабыни. Вспышка гнева пришла внезапно, и единственное, что всплыло в его памяти, была острая, пронизывающая сердце радость, когда он сжимал пальцы на тонком и теплом горе жертвы. Перед глазами вдруг промелькнул осколок сна: Джучи-хан держит за длинную шею бьющего крыльями лебедя… Мелькнул и исчез.

Бату перевел взгляд на кебтеула. Воин тут же опустил глаза.

– Хо-Чан где? – хрипло спросил Бату.

Воин молча кинул в сторону двери.

– Спит, что ли?

Воин снова кивнул.

– Позови его.

Воин вышел, и, как показалось Бату, почти тотчас вошел обратно и шагнул в сторону. За ним, сложив ладони у груди, стоял Хо-Чан.