Читать книгу: «Легко видеть», страница 6
Михаил вспомнил об этом через десять лет после знакомства в трамвае, случайно столкнувшись с Ниной на улице в старом районе, где давно уже не жили ни он, ни она. Вместе с Ниной был ее сын-подросток. Она явно обрадовалась встрече, да и он мог считать себя формально достаточно свободным, чтобы ответить ей той же радостью, поскольку как раз тогда уже разошелся с Леной, тем более, что Нина с готовностью продиктовала ему новый адрес и телефон. Но…У Михаила уже была Марина. Поэтому Нине он так и не позвонил, хотя при других условиях был бы не против. Не против ее любви.
Вот с Мариной ему действительно сказочно повезло как раз незадолго до встречи с Ниной. Он уже понимал, что лучшего в его жизни определенно не будет, что это действительно самая высокая вершина его любви, и любые другие открывающиеся возможности уже не могли конкурировать с той, которая уже определенно привела его к счастью.
И сейчас, на Реке, ему вновь страстно захотелось быть с Мариной и в ней, и он еще долго лежал в раскаленном состоянии, представляя, как могло бы быть с ней вдвоем, но в конце концов, измученный невыполнимым сейчас желанием, незаметно уснул.
Глава 6
Открыв глаза, Михаил увидел, что уже рассвело. Он порадовался, что ночь прошла спокойно, вылезать не пришлось. Телу было тепло, и не было нужды ни прятать руки внутрь пуховика, вытянув их из рукавов, ни надевать перчатки. Ноги в «слоновьей ноге» тоже не мерзли. Впрочем, чего было удивляться – все же не зима, не весна, не осень – сибирское лето. Он скользнул рукой вбок и нащупал ружье, затем проверил фонарь в головах. Все находилось на месте, и это радовало.
По тишине за тонкой тканью палатки он знал, что нет ни сильного ветра, ни дождя – словом, никаких осложнений со стороны погоды. Это тоже стоило принимать как подарок, потому что совсем избежать холодных дождевых дней в этих местах было невозможно.
На завтрак он приготовил себе яичницу и геркулес, поев, сразу вымыл посуду. До сих пор его бивак находился в тени, и Михаил, дав себе послабление, перенес купание в Реке на после завтрака. Сделав еще кое-что по мелочам, он, наконец, спустился к воде и разделся. Вода была холодна. Михаил держался рядом с берегом, следя за тем, чтобы течение не понесло его вниз. Секунд через двадцать он вылез из воды и быстро растерся, радуясь, что тело обрело долгожданную свежесть, которую уже без малого сорок лет привык получать по утрам либо от купания, либо от холодного душа. Впрочем, у Марины стаж холодного купания был на полтора десятка лет больше, чем у него. Вскоре после окончания войны она купаниями в зимнем Черном море вылечила себя от туберкулеза, живя у тетки – врача – фтизиатра в крымском военном санатории, да так радикально вылечила, что наблюдавший ее в Москве другой врач сперва не поверил, потом только покачал головой. Собственно, Михаил был уверен, что холодная вода спасла и его, но только от ревматизма, которым он заболел в восемь лет в первый год войны, а не от туберкулеза. Правда, с холодом надо было соблюдать меру, чтобы, как он говорил про себя, «мы с моим ревматизмом еще могли что-то сотворить». Это был метод вышибания клина клином, не часто одобряемый медиками, но Михаил свято верил в него. Одеваясь, он вспомнил, как при нем голенькой купалась Марина, какой доброй и радостной улыбкой озарялось ее лицо, когда она, видя, как он смотрит на нее, растирала полотенцем спину после купания.
В задумчивости он поднялся к биваку и еще долго вспоминал жену, прежде чем стал прикидывать, что делать дальше – продолжить сплав или остаться на месте. В конце концов он решил, что сначала пройдется с ружьем по окрестностям, а потом уж станет ясно, что предпринять.
Михаил начал траверсом набирать высоту в ту сторону, куда текла Река. Он никогда не упускал случая заглянуть немного вперед. Ему вспомнилась подобная прогулка вдоль Большого Амалата, когда он шел по кромке обрыва, просматривая реку и надеясь увидеть уток, по которым, вопреки привычке, пришлось бы стрелять вниз, а не вверх, но уток тогда не обнаружил, зато просмотрел несколько шивер в каньоне из почти черных скал, по дну которого мощно текла активно прибывающая паводковая вода Большого Амалата.
На следующий день они с Мариной первыми пролетели этот участок и развернулись ниже шиверы носом против течения, чтобы посмотреть, как пройдут остальные, и у них обоих осталось в памяти удивительно счастливое и захваченное азартом бурного сплава лицо Коли, родного сына Марины, который стал затем приемным сыном Михаила. Коле было тогда пятнадцать лет и осталось жить еще почти двенадцать до того дня, когда он разбился под Эмбой на своем истребителе.
Михаил, наверно, имел право считать себя в какой-то степени отцом-наставником Коли, который нравился ему не только как Маринин сын, но и сам по себе – рослый, крепкий, с красивым и умным лицом, достаточно сильно похожим на материнское. Коле было интересно с ним, поскольку Михаил многое мог объяснить – нередко неожиданным для Коли образом, и это довольно крепко связывало их, особенно в их первом совместном походе по Ладоге, да и потом тоже. Но лишь в походе по Амалату-Ципе-Витиму Коля вдруг догадался, какого рода отношения связывают Михаила с его матерью, и вознегодовал. Позже он признался Марине, что хотел возненавидеть Михаила, но не сумел. И все-таки с той поры в их совершенно естественной искренности что-то лопнуло, да так и не восстановилось в полной мере, хотя оба этого хотели. Коля стеснялся вспоминать о тех неприятностях.
А Михаил горько сожалел, что Марина не предотвратила такого оборота событий, не пожелав все заранее объяснить сыну сама, и потому Коля вступился за целостность семьи своих родителей, как повелевали ему еще детские представления о нерушимости союза матери и отца. В результате Коля преодолел возникший кризис сам с горечью и временной неприязнью. К счастью, это длилось не годы, но пора охлаждения между ними все же имела место, а зря. Могло бы обойтись совсем. Мысли о Коле отступили, когда Михаил ощутил, что подниматься без тропы ему тяжеловато, хотя он вовсе и не спешил. Не хотелось вводить себя в форму жестким тренингом, да, видно, другого способа не существовало. Точно так же происходило в том памятном месте на Подкаменной Тунгуске, куда они с Мариной и Террюшей отправились на следующий год после Кантегира. На стоянке выше устья реки Вельмо склон сначала очень круто поднимался вверх к нагорью. Первые два раза Михаил поднимался туда с большим трудом, понуждая себя усилиями воли и даже чувством стыда за то, каким теперь стал бывший альпинист, пусть всего лишь третьего разряда, но в свое время ходивший не хуже Коли Черного, будущего восходителя на восьмитысячники в Гималаях. Зато после третьего натужного подъема ноги вдруг обрели необходимую силу и упругость, и он понял, что преодолел обычное для него в байдарочном походе перераспределение сил организма в пользу рук за счет ослабления ног.
Здесь было не так круто, как в том месте на Тунгуске, однако вполне достаточно, чтобы работа не казалась удовольствием. Впрочем, разве теперь он мог рассчитывать на то, что втянется в ходьбу так же быстро, как на Тунгуске двадцать лет назад?
И все-таки он шел и не задыхался. Свежий, несущий аромат сыроватой тайги и свободы воздух заполнял все большее пространство, а заодно – и его, Михаила, легкие, и неба над ним становилось все больше и больше по мере подъема, а ущелье распахивалось все шире и шире, отчего казалось, что скоро он дойдет до гребня, но, как всегда, оказывалось, что видимая кромка – еще не конец склона, и он простирается дальше, только более полого, и вид на скрытую пока сторону мира, если и откроется, то не скоро, но Михаил решил попробовать дойти.
Приближаясь к гольцовой зоне, он испытывал все большее восхищение при виде горной тайги и скальных вершин. Лес у своей верхней границы изредился и не мешал смотреть далеко. Здесь-то и начались заросли кедрового стланика. С ними Михаил хорошо познакомился в Баргузинском походе. Гибкие, изогнутые серповидно стволы, горизонтальные у комля и почти вертикальные на высоте метров трех-четырех, росли страшно густо, и ему все время приходилось отводить их от себя, пачкая ладони смолой, и стараясь в то же время не споткнуться об очередную подножку, усердно подставляемую на каждом шагу.
Протискиваясь в стланике, приходилось все время помнить о висевшем на шее ружье. Вскоре от всего этого Михаилу сделалось жарко. Кольнуло сердце. Михаил счел заблаго остановиться и передохнуть. После остановки в стланике стало тихо, и это имело свои последствия. Не прошло и трех минут, как к нему под ноги выскочил бурундук, нисколько не боясь, остановился, свистнул и отбежал в сторону. Видимо, поданный сигнал был тотчас же принят вторым полосатым зверьком, и скоро они начали гоняться друг за другом, очень живо напомнив Михаилу другую, весьма похожую сценку с бурундуками, только тогда их было трое. Дело было в Баргузинском хребте, в ущелье Хожалого, правого притока Аллы, когда Михаил, Лариса и ее муж Ваня обходили по борту скальный ригель в русле ручья. Ту троицу тоже совершенно не смущало ни присутствие людей, ни достаточно сильный дождь. Им было весело, и резвились они совершенно безрассудно, прямо-таки завораживая своим энтузиазмом и беготней. Сколько лет прошло, а все помнилось! Сегодняшним бурундукам те, Баргузинские, годились, наверное уже в пра-прадеды. С тех пор у Ларисы и Вани выросла взрослая дочь, хотя ко времени того похода ее еще и в затее не было.
Трудно им тогда приходилось в центре грандиозной горной страны, называемой так невыразительно и умаляюще – просто Баргузинский хребет. Груз был очень велик – в начале пути у Вани и Михаила по сорок килограммов, у Ларисы – двадцать семь. По ошибке, о которой они потом, правда, никогда не жалели, они свернули с Аллы не в Хожалый, а в другою падь, имя которой так никогда и не узнали. Узкая щель ручья привела их к громадной системе разделенных контрфорсами крутостенных цирков.
Как раз в месте расширения долины ручей низвергался со скального ригеля водопадом высотой примерно семьдесят метров. Обходить его пришлось по очень крутому склону, скользкому от сползающего под ногами сырого ягеля, из-под клочьев которого проглядывали где скала, где лед. Они вышли, как им показалось, на подходящий контрфорс, ведущий почти к самому гребню ближайшего цирка. Подъем был по-прежнему крутой, но достаточно удобный. Они в приличном для таких условий темпе набирали высоту и вскоре оказались на куполообразном расширении контрфорса, на котором росли несколько последних лиственниц среди обильного кедрового стланика. Было очевидно, что по позднему времени от такой роскошной площадки для бивака, да еще с дровами, которых выше уже не будет, отказываться нельзя. До перевального гребня оставалось немного, но идти дальше, к подножью вершинных башен, не зная, что откроется дальше, за гребнем, казалось чересчур авантюрным. Оставалось позаботиться только о воде. Здесь, на гребне, они находились в безопасности от камнепадов, но по той же причине рисковали остаться без воды.
Михаил всмотрелся через восьмикратный монокуляр в ближайшую скальную стену вершинной башни и сообщил Ване, что скальная плита там определенно мокрая. Они взяли с собой котелки, кружку и полиэтиленовую пленку в виде рукава, в котором могли, правда, не без труда, размещаться все втроем в случае внезапной непогоды. Перегнув трубу поперек, они могли превратить ее в непромокающий мешок и залить туда столько воды, сколько понадобится. Вскоре они уже стояли у основания плиты, по которой действительно тонким слоем стекала вода. Набирать ее кружкой и котелком было довольно муторно, но в конце концов воды они добыли с избытком и спустились с ней на «пуп» к Ларисе.
Здесь они быстро растянули между двумя лиственницами просторный двускатный тент из серебрянки. Это было новшество, которое настойчиво предлагали опробовать в этом походе Ваня с Ларисой. Присоединившийся к ним Михаил вынужден был согласиться, хотя и сильно сомневался, что тент окажется практичней палатки. Конечно, было хорошо, что он прикрывает от дождя площадь, вчетверо большую, чем палатка на троих, да к тому же под ним можно ходить в полный рост и даже разводить небольшой костер. Зато под такой крышей мог свободно гулять ветер и летать всяческий гнус. И если против гнуса был взят дополнительно марлевый полог, то против ветра, особенно штормового, которому ничего не стоило сорвать громадную крышу, защиты не было. По весу тоже выигрыша не получилось, и вскоре все они убедились, что в палатке было бы уютней, хотя, конечно, и много тесней.
Однако в тот вечер, оставив так много земли ниже себя, погружаясь вместе с соседними цирками в сумерки, они ощущали ненапрасность своих трудов и красоту жизни, глядя на искрящий костер и полагая, что уже сделали основное, чтобы перевалить в долину Кабаньей. И все же Михаила не оставляло смутное предчувствие, что им неспроста дали так далеко втянуться в западню и теперь осталось только захлопнуть выход из нее. Михаил не стал делиться предчувствием со спутниками. Однако оно не обмануло. На следующее утро погоду было не узнать. Западный ветер нес с Байкала тяжелые облака, срывавшиеся с гребней внутрь цирков разорванными в клочья. Вскоре видимость близких стен, склонов и дна ущелья вовсе пропала. Они оказались зависшими на высоте без возможности продвинуться вверх. Вниз, правда, спуститься ничто не мешало – хотя бы наощупь, но такой вариант их совсем не вдохновлял. Слава Богу, топить костер здесь было чем – стланика росло очень много, воды же с незамедлившим начаться сильным дождем стало и вовсе гораздо больше, чем нужно. Скверно было то, что ветер задувал с незакрытого торца под тент и грозил совсем промочить пока еще относительно сухие спальные мешки. Они вылили из полиэтиленовой трубы хранившуюся в ней воду и, расправив ее в плоское полотно, завесили наветренный торец. Они еще не знали, что им придется пережидать непогоду на своем пупе целых четверо суток, почти не выходя из-под тента и мало что видя вокруг себя. В этом то грязно-молочном, то грязно-сером мире совсем другой смысл приобретали звуки. То из одного цирка, то из другого слышался грохот камнепадов, и однажды, уже в темноте, в ближайшем кулуаре на фоне устрашающего громыхания каменных глыб, улетающих вниз и сталкивающихся между собой, были видны до жути яркие, длинные языки пламени и вспышки искр, которые они вышибали друг из друга и из скального ложа. Зрелище было недолгое, но впечатляющее. Ни Михаил, ни Ваня прежде не подозревали, что при камнепадах бывает столько огня, хотя оба видели их в горах совсем немало. Большую часть времени ожидания приличной погоды, которая позволила бы двинуться к гребню и за него, они спали или дремали, и все равно оставалась масса возможностей думать, думать и думать. В те дни Михаил как никогда упорно искал ответы на свои вопросы о том, с кем и как жить дальше. После первого Кантегирского похода прошло два года. Последнее свидание с Олей имело место несколько месяцев назад после порядочного перерыва, и он твердо решил, что других не будет, раз она думает, что ей одной дано решать, когда им видеться, когда нет. Быть только любовником по вызову (о том, чтобы он стал Олиным мужем, а она его женой, речи уже не было ни с той, ни с другой стороны) он не собирался. Держать же Олю в положении любовницы по вызову было бы не менее глупо, даже если бы вдруг обнаружилась такая зависимость ее от него (что было весьма маловероятно, потому что Оля перешла на другую работу и этим уже уменьшила зависимость от бывшего партнера по делам), поскольку в его глазах связь на основе диктата с любой стороны теряла всякий смысл. Заменять свободное и искренне влечение принуждением и расчетом все равно означало ставить крест на любви. Это он обдумал крепко и всесторонне. И если Оля считала, что власть ее наготы, особенно потрясающего бюста и невероятной гибкости талии, безгранична несмотря ни на что, то она ошибалась. Односторонней зависимости его от нее не могло быть с той минуты, когда он осознал, каков новый Олин сценарий продолжения их отношений. Означал ли такой оборот дела, что ему есть смысл обратиться назад к Лене? Тоже нет. Михаил прекрасно помнил, какое убеждение возникло у него после первого же слияния с Олей – чем бы ни кончилась их связь, с Леной, он все равно разведется после тех ощущений, которое он испытал с новой любовью. Да, что и говорить, Олины формы и поведение в постели обладали достаточной притягательной силой, чтобы со всем этим никак не хотелось расстаться навек. Однако даже для этого недопустимо было попуститься достоинством, как он его понимал.
Михаил догадывался, как трудно ему придется без женщины, пока он не найдет замену Оле и Лене. С Леной они еще формально не порывали, но до этого оставалось немного. Они уже поменялись ролями в своем теряющем смысл браке – теперь он мог позволить себе больше, чем она, оставаясь более уравновешенным и спокойным в сравнении с Леной – прежде-то было наоборот. Такт некоторым образом в семье еще соблюдался, но только и всего. Близость случалась редко и надобность в этом с обеих сторон была совсем невелика. Претензий и даже интереса к тому, как Лена устраивает личную жизнь, Михаил не проявлял. К его делам Лена была менее равнодушна, однако всерьез в них все же не лезла. Словом, все подтверждало, что им надо не сближаться, а расставаться, и склонность к такому решению была обоюдной.
Когда Всевышний решит дать ему новую любовь и какой эта любовь окажется для него, Михаил ничего не мог знать. Оставалось думать о том, с кем из знакомых женщин, имевших к нему интерес, можно было бы встречаться ради взаимного получения сексуальных удовольствий. Он перебирал в уме разные кандидатуры на роль приятных любовниц, но почти во всех случаях он упустил слишком много времени, чтобы было удобно, да и реалистично воспользоваться тем сигналом, который ему некогда посылали эти дамы и на которые он не отозвался из-за Лены или из-за Оли. Одна только Аля, прождавшая его целых шесть лет, определенно была готова к встрече с ним в любое время, она так и не вышла замуж и не завела себе эрзац-мужа, хотя любовников или просто секс-партнеров, у нее было достаточно. Но история с Алей имела совсем другой смысл в его глазах, и он никогда не рассматривал ее ни в качестве временного заменителя – палочки-выручалочки, ни в роли женщины, которую при каких-то условиях мог бы полюбить сам.
Когда Аля впервые попала в поле зрения Михаила – а они работали в одном отделе, правда, в разных бригадах – она была худенькой быстроглазой девчонкой, пару лет назад окончившей школу, и студенткой-вечерницей, только что поступившей в МАТИ. Михаил и теперь мог поклясться, что даже пальцем не пошевелил, чтобы пробудить в ней особый интерес к себе, однако точно помнил момент, когда заметил, что пробудил.
Как всегда спеша от метро на работу, потому что времени оставалось совсем в обрез, он шел самым быстрым своим шагом, но тут его бегом перегнала девчонка, которую он уже встречал на этаже, но не знал как зовут. Метров через десять девчонка резко потеряла скорость, как осевший по ватерлинию глиссер, у которого резко убрали газ. Через пару секунд Михаил поравнялся с ней, и девчонка сразу повернула к нему серьезное и как будто о чем-то вопрошающее лицо в овале черных вьющихся волос. Михаил непроизвольно улыбнулся, а девчонка просияла в ответ, и он подхватил ее под руку, чтобы шла поскорей. Вот и все. Но даже этого оказалось достаточно. Достаточно для того, чтобы в течение шести лет Аля неотступно думала о нем, пыталась его заполучить, но у нее ничего не получалось.
С тех пор Аля начала заходить к нему, и у них шли разные разговоры о всякой всячине – о туризме (ее брат был спортивный турист) и маршрутах походов, о книгах и кинофильмах, да и о многом еще. Наконец, она буквально силой вызвала его на свидание в Филевский парк, возле которого долгое время жила и который просила его называть лесом. Это не могло не смешить, но он согласился: ладно – лес, так лес.
В осеннюю пору парк и в самом деле был хорош, но в нем все-таки было холодно, грустно, туманно. Они углубились в заросли по какой-то дорожке, которую она выбрала, и тут Аля попросила любить ее, и это было уже не смешно, поскольку он совсем не любил, тем более, что и так был уже занят.
– Аля, – сказал он, – ты ждешь от меня то, чего у меня к тебе нет.
Аля вздрогнула, но не произнесла ни слова. И тогда он добавил еще несколько слов, которых, наверное, не сказал бы никогда в иной обстановке, но лес, все-таки лес, обязывал его к бескомпромиссной честности:
– Как хочешь, но путаться с тобой я не буду.
Лицо Али сразу стало болезненным и измученным. Она с трудом перевела дух и спросила:
– Почему?
– Причин, кроме той, что не люблю, у меня еще целых четыре. Но скажу тебе только о двух. Во-первых, ты мне без малого в дочери годишься.
Эта была правда. Тем более, что ему чаще нравились женщины старше его.
– А во-вторых?
– А во-вторых, ты еще невинна, а мне с некоторых пор стыдно отбирать девственность без взаимности в любви.
Аля долго молчала. Потом, словно повинуясь какой-то странно извращенной надежде, что в возможности преодоления необъявленных двух причинах скрыт, возможно, какой-то шанс на успех, спросила:
– А еще почему?
– Этого не скажу. Ни от тебя, ни от меня оно не зависит.
На самом деле третьей причиной была дама – Оля, которой он был уже занят. А последней – что ему не нравился ее аромат. Но ни того, ни другого он ей так никогда и не сказал.
Тем не менее сказанное и услышанное Аля переработала в своей голове в некую программу сокрушения его доводов. Не прошло и полгода, как она радостно сообщила Михаилу, что препятствие в виде ее невинности устранено. Однако новость не заинтриговала его. Он лишь подумал, что пробудившийся в Але интерес к сексуальным занятиям с другим партнером, возможно, отвратит ее от него. Не отвратил и даже не отвлек. Напротив, обнаружив в себе незаурядное сексуальное дарование, в чем уверяли несколько ее любовников, Аля теперь пыталась заинтересовать Михаила собой хотя бы с этой стороны. Нельзя сказать, что она неверно представляла себе его наклонности, однако собой не заинтересовала. Он и не подумал уступать. Время – целые годы! – шли. Девчонка не уставала менять партнеров, а легче ей не становилось, душа не обращалась ни к кому, проклятье в виде любви к Михаилу не проходило. Он лишний раз убедился в этом, когда однажды случайно обмолвился Але о том, что его посылают в командировку в Ленинград.
– Я поеду с тобой, – немедленно заявила Аля.
– Никуда ты со мной не поедешь, – осадил он ее.
– Хорошо. Я поеду одна. А ты тогда встретишься со мной?
– Полагаю, что нет, – ответил он, думая, что ее намерение ехать за ним в Питер, – чистая блажь и пустая бравада, тем более, что он не сообщил ей, в какое учреждение едет, где собирается остановиться, и вообще считая, что у нее нет никаких реальных возможностей вырваться с работы на целую неделю, не нажив себе крупных неприятностей.
– Посмотрим, – серьезно пообещала Аля.
– Я что? – Это ты смотри, – возразил Михаил. – Я не собираюсь смотреть И он действительно не собирался. Однако все сложилось не так, как он ожидал. Аля – таки разыскала его в Ленинградской гостинице, а потом он еще случайно столкнулся с ней на Невском проспекте. Вид у Али был тухлый. Проделать такую работу на службе, кинуться в другой город, где о них никто ничего не знает – и на тебе – все коту под хвост. Все же она ожидала, что раз тут не может произойти никакой огласки, он не откажется взять ее и, хоть из подлости, но возьмет. Не взял – ни после разговора в гостинице, ни после встречи на Невском. Правда, что-то, наконец, шевельнулось в его душе при мысли о неприкаянной девчонке, которую он даже не спросил, в каких условиях она живет в Питере после того, как она кинулась вслед за ним из Москвы. Позже она сказала ему, что он поступил с ней вдвойне подло и вдвойне благородно, но это была ее оценка, а не его. Свою вину он по-прежнему не видел и не сознавал. И лишь четыре года спустя легкая царапина, появившаяся на полированной поверхности его уверенности в своей правоте тогда, в Ленинграде, однажды вдруг заставила взглянуть на Алину любовь – и на себя тоже – с другой стороны. С неизвестно откуда возникшей ясностью он вдруг увидел в себе человека, который взял на себя – пусть невольно – роль вершителя Алиной судьбы. Дикость! Кто он такой, чтобы из-за его игры в принцип столько лет страдала честная и самоотверженно любящая девушка? Властвовать он не собирался, поскольку ничего от нее не хотел, в том числе и страданий по себе, но получалось, что властвовал, причем деспотично, жестоко. И это при том. что от него всего-то и требовалось побывать с ней в постели. Мысли о Лене в то время его уже не останавливали, да и об Оле тоже. И та, и другая уже потеряли над ним прежнюю власть. Вот тогда он и осознал, что не имеет морального права отказывать Але в такой малости, как элементарное соитие без любви, после всего, что она ему от себя посвятила. Он позвонил Але на ее новую работу и сказал, что снимает свое табу. Больше он ничего не прибавил и не предложил. Своей охоты сближаться с ней у него по-прежнему не было. Из головы не шло только одно Алино деяние как раз в то время, когда они с Леной слишком надолго пропали в первом Кантегирском походе.
От кого Аля узнала, что он с женой и вся их компания не вернулись к контрольному сроку в Москву, Михаил так не выяснил. Зато он узнал – и не только от Али – что она деятельно включилась в спасательные и околоспасательные операции. Во-первых, она явилась к Михаилу домой и предложила себя в няньки его десятилетней дочери. Любящая теща Михаила Анна Ивановна, опекавшая в отсутствие родителей внучку Аню, была ошарашена. Она потом в присутствии Лены и Михаила не раз заговаривала о столь странных поступках (чьих? Али? Михаила?), что она не может их понять, до тех пор, пока Лена не отрезала ей в ответ:
– Ну и зря! Такие вещи все-таки полагается понимать! – потому что у них действительно был шанс не вернуться. Во-вторых, Аля решила организовать поиски пропавших в Саянах через геологические экспедиции, поскольку у нее имелись любовники и среди геологов, которые обещали ей сделать все возможное.
За ответом одного из таких геологов Аля и явилась в выбранный им ресторан, где ее собеседник сказал, что да, по их сведениям, в какой-то туристской группе случилась беда, и один человек погиб. Он не успел объяснить, что трагическое событие произошло в Восточных Саянах, а не в Западных, потому что Аля тут же за столиком потеряла сознание, и только после приведения ее в чувство сообразила, что это не мог быть Михаил. Полностью занятая мыслями о пропавшем в тайге любимом, Аля все-таки вынуждена была время от времени появляться на работе и что-то там все-таки делать. По ее словам, все программы для ЭВМ, которые она тогда писала, были почти сплошь из одних ошибок. Все пришлось переделывать от нуля.
И вот, лишь спустя два года после возвращения с Кантегира, он почувствовал угрызения совести, что и тогда не подумал облегчить ее участь, хотя это было в его руках, пусть даже не целиком. Ныне Алина зависимость от него показалась ему не только некоей абстрактной роковой несправедливостью, но и его, Михаила, грехом, поскольку именно он упорно продолжал выступать перед ней в качестве орудия этой несправедливости. Продолжать быть и дальше таким орудием он не хотел. Остальное зависело уже от Али. Кончилось тем, что она сама позвонила ему и раздраженно высказалась в трубку:
– Впервые встречаю мужика, который заявляет, что не прочь спать со мной, а сам не звонит девятнадцать дней!
Ее раздражение, равно как и претензию, Михаил пропустил мимо ушей – он мог не звонить хоть девятнадцать раз по девятнадцать дней и даже больше. Но игнорировать ее заинтересованность после того, что сказал, он уже не имел права и потому назначил ей встречу в квартире своих родителей, уехавших в отпуск, буквально на следующий день.
Он встретил ее у метро, и вскоре они оказались наедине. Аля заметно нервничала, и Михаилу это не нравилось, потому что ее волнение отнюдь не возбуждающе действовало на него в то время, когда предстояла работа, в которой он не должен был проявить себя хуже, чем мог. В подоплеке отсутствия энтузиазма, очевидно, было все-таки то, что к Але его никогда особенно не влекло. Внезапно раздался звонок в дверь. Михаил велел Але перейти в кухню и там подождать, а сам пошел открывать. Распахнув дверь и увидев мамину приятельницу, Михаил понял, что оставить ее за порогом невозможно, и провел ее в комнату. Это была дама промежуточного возраста между Михаилом и его матерью, и потому он и прежде посматривал на нее как на желательную и возможную партнершу по сексу, и, видимо, она тоже ощущала сходное волнение чувств, когда встречала его. Так получилось и на этот раз. Эмилия с излишней убедительностью (для этого ей пришлось возвысить голос) принялась объяснять, что просто, оказавшись рядом, решила заглянуть к его маме, поскольку об ее отъезде из Москвы еще ничего не знала. Михаил со своей стороны сообщил, что рад ее видеть, чувствуя, как лихорадит гостью, не знающую, что ее ждет в их первом случайном рандеву tet-a-tet. Она вышла замуж достаточно поздно – лет через восемь после того, как Михаил женился на Лене, и потому его дочь была заметно старше сына Эмилии. Все это быстро пронеслось в его мозгу, заставив подивиться стойкости их взаимно скрываемых стремлений к интиму. Ее фигура после замужества несколько расплылась, но привлекательности не потеряла.
Михаил видел, в какое смятение повергает ее мысль, а вдруг он сейчас пустится во все тяжкие, и тогда она окажется перед трудным выбором между сохранением верности мужу и адюльтером с сыном старшей подруги. Михаил действительно пустился бы, но в кухне, как на грех, ждала и слушала весь разговор Аля, а потому он не стал предпринимать никаких покушений. И Эмилия вскоре начала прощаться, одновременно испытывая облегчение и не очень понимая, почему мужчина, в глазах которого зажглось желание уложить ее в постель, не удерживает ее. Наконец, Михаил закрыл за Эмилией дверь и пошел в кухню за Алей. Он застал ее за странным занятием – она как автомат вытрясала в мойку соль из дырчатой солонки. На дне раковины накопилась целая кучка соли. Раздраженный бессмысленностью ее занятия, Михаил отстранил ее от раковины, пустил воду и смыл соль. – «Кто это, Миша?» – спросила наконец Аля. – «Мамина приятельница, но сильно моложе мамы». – «Она явно нервничала, находясь наедине с тобой». – «Совершенно верно, – подтвердил Михаил. – Если б не ты, я бы просто так не выпустил ее отсюда». Трудно было решить, что заставило его досадовать больше: то ли то, что Эмилия вторглась в его уединение с Алей, то ли то, что из-за Али сорвалась уникальная возможность выяснить до конца, так ли далеко, как он сам. разбегалась в мыслях Эмилия насчет их близости.
