Читать книгу: «Сергей Петрович Хозаров и Мари Ступицына», страница 4

IV

Спустя неделю после Варварина дня Ступицын вознамерился всем знакомым Катерины Архиповны сделать визиты. Многое породило в голове Антона Федотыча подобное желание: во-первых, ему хотелось еще раз показать почтеннейшей публике свой новый фрак; во-вторых, поговорить с некоротко знающими его лицами и высказать им некоторые свои душевные убеждения и, наконец, в-третьих, набежать где-нибудь на завтрак или на закуску с двумя сортами водки, с каким-нибудь канальским портвейном и накуриться табаку. Последняя причина едва ли была не главная, потому что заветный погребец его – увы! – давно уже был без содержания; наполнить же его не было никакой возможности: расчетливая Катерина Архиповна, сшив супругу новое платье, так как в старом невозможно уже было показать его добрым людям, поклялась пять лет не давать ему ни копейки и даже не покупала для него табаку. Решившись, на основании вышеупомянутых причин, делать визиты, Антон Федотыч имел в виду одно только не совсем приятное обстоятельство: он должен был ходить пешком, потому что Катерина Архиповна и на извозчика не давала денег. Это заставило Ступицына решиться посетить не вдруг всех, а делать визита по два или по три в день, рассказывая при этом случае, что ему доктор велел каждое утро ходить верст по пяти пешком. В первый день зашел он к статскому советнику Желюзову, но здесь его не приняли, и он направил стопы к Хозарову. Может быть, его и здесь не приняли бы, но он вошел вдруг и застал хозяина за туалетом.

– Боже мой, извините вы меня! – вскрикнул Хозаров, запахивая халат и стараясь прибрать туалетные принадлежности.

– Сделайте милость, не беспокойтесь, – возразил гость, – иначе я лишу себя приятного удовольствия побеседовать с вами и уйду.

– Как это возможно! – возразил, с своей стороны, хозяин. – Но все-таки мне очень совестно: я теперь живу на биваках; мое отделение переделывают; я сюда перешел на время, в этот сарай.

– Я этого не скажу, – говорил Ступицын, усаживаясь на ближайший к хозяину стул. – Комната мне нравится, очень веселенькая. Обоями нынче все больше оклеивают!

– Да, но это что за помещение!.. Семейство ваше как, в своем здоровье?

– Благодарю вас, слава богу. Мари что-то все хмурится. Позвольте мне попросить у вас трубки.

– Ах, сделайте милость! – вскрикнул хозяин и сам было бросился набивать гостю трубку; но тот, конечно, не допустил его и сам себе выбрал самую огромную трубку, старательно продул ее, наложил, закурил и сел, с целью вполне насладиться любимым, но не всегда доступным ему удовольствием.

– Бесподобный табак! – сказал он, втягивая дым.

– Очень рад, что вам нравится.

– Как, однако, свежо на дворе! – сказал гость, усладившись курением. – Я хожу ведь пешком: доктор велел; нельзя, знаете, без моциону, – такие уж лета; чего доброго, пожалуй, и удар хватит.

– Так на дворе, вы изволите говорить, холодно?

– Весьма свежо. Я так, знаете, прозяб, что даже и теперь не могу согреться.

– Не прикажете ли чаю, или кофе?

– Нет-с, благодарю покорно: то и другое мне строжайше запрещено доктором. Рюмку водки, если есть, позвольте!

– Ах, пожалуйста! – сказал хозяин и вышел, чтоб попросить у Татьяны Ивановны для гостя водки. Девица Замшева, услышав, что у Хозарова Антон Федотыч и желает выпить водки, тотчас захлопотала.

– Дайте водочки, почтеннейшая, да нет ли графинчика получше, да и закусить чего-нибудь – сыру или сельдей, и, знаете, подайте понаряднее: на поднос велите постлать салфетку и хлеб нарезать и разложить покрасивее.

– Знаю, Сергей Петрович, знаю. Уж не беспокойтесь. Велю подать водки, миног, сыру и колбасы; да не худо бы винца какого-нибудь?

– Очень хорошо и винца – рубля в полтора серебром бутылку, – отвечал Хозаров. – Ах вы, милейшая моя хозяюшка! – говорил он, трепля ее по плечу.

– То-то и есть, – отвечала Татьяна Ивановна, – дай вам бог другую нажить такую. Вот посмотрим, как-то вы отблагодарите меня, как женитесь.

– Тысячу рублей подарю вам, – отвечал Сергей Петрович.

– Хорошо, посмотрим, – отвечала хозяйка и побежала хлопотать о закуске.

Хозаров между тем возвратился к гостю, который закурил уже другую трубку и, развалясь на диване, пускал мастерские кольца.

– Извините меня, – сказал хозяин, – я захлопотался. Вот наша холостая жизнь: вообразите себе, двое у меня людей в горнице, и ни одного налицо нет, так что принужден был просить подать завтрак хозяйскую девушку.

– Это часто случается и у нас; у меня вот здесь немного людей, а в деревне их человек пятнадцать, а случается иногда, что даже по целому дню трубки некому приготовить.

В это время Марфа, одетая по распоряжению Татьяны Ивановны в новое ситцевое платье, принесла закуску, водку и вино.

– Прошу покорнейше, – сказал хозяин.

– А я вас прошу не беспокоиться: распоряжусь, – отвечал гость и залпом выпил рюмку водки, закусив миногою.

– Прекрасная закуска эти миноги! И кисловато и приятно, – сказал он, прожевав кусок. – Говорят, это маленькие змеи?

– Не знаю. Не прикажете ли винца?

– Нет, позвольте мне еще рюмку водки: все как-то не могу хорошенько согреться! Это штриттеровская?

– Нет, домашняя.

– Скажите, какая прекрасная, – заметил гость, закусывая сыром. – Теперь можно трубки покурить и винца потом выпить, – проговорил он и, закурив трубку, хотел было налить себе в рюмку.

– Не прикажете ли лучше в стакан? Это вино совестно пить рюмками, – сказал хозяин, желавший угостить гостя и заметив, что сей последний не не любит выпить.

– Не много ли будет стаканчиками? – сказал гость, выпив рюмку. – Вы сами не кушаете; надобно начинать ведь с хозяина.

– А вот я и сам выпью, – сказал тот, налив стакан и ставя его перед Ступицыным, а себе рюмку.

Антон Федотыч пришел в совершенно блаженное состояние от такого любезного приема.

– Как мне приятно, что я имел честь с вами познакомиться. С первого раза, изволите ли помнить, как мы встретились, я почувствовал к вам какое-то особенное влечение.

– Благодарю вас покорно; я, с своей стороны, также дорожу знакомством вашим и всего вашего милого семейства.

– Да-с, я могу похвалиться моим семейством, – начал Ступицын, у которого в голове начало уже шуметь, – одно только… ах, как мне тут неприятно! Даже и говорить про это больно!

– Что такое-с?

– Так, знаете-с: свои семейные несообразности.

– Но… в чем же?

– Это, я вам доложу, большая история, – проговорил Ступицын, вздыхая и махнув рукою. – Я, пожалуй, вам расскажу; но прежде, нежели начну, позвольте мне вас попросить выпить со мной по стаканчику мадеры.

– С большим удовольствием, – отвечал хозяин и налил себе и гостю по стакану вина, которыми они чокнулись и выпили.

– Я вас, Сергей Петрович, с первого раза полюбил, как сына, а потому могу открыть вам душу. Катерина Архиповна моя… я про нее ничего не могу сказать… Семьянинка прекрасная, только неровна к дочерям: двух старших не любит, а младшую боготворит.

– Скажите, пожалуйста!

– Да-с, вот какой случай. А что прикажете делать? Я хоть и отец, а помочь не могу. Короче вам сказать: была у нас двоюродная бабка, и, заметьте, бабка с моей стороны; препочтеннейшая, я вам скажу, старушка; меня просто обожала, всего своего имущества, еще при жизни, хотела сделать наследником; но ведь я отец: куда же бы все пошло?.. Все бы, конечно, детям – только бы поровну, никто бы из них обижен-то не был. Так как бы вы думали, что сделала супруга? Перед самою почти смертью подбилась к старухе да уговорила ее, обойдя меня, отдать одной младшей, Машет, а мы и сидим теперь на бобах. Вот что значит неравная-то любовь! Но ведь я отец: мне горько и обидно… и себя, конечно, жалко, да и старшие-то чем же согрешили?

– Скажите, пожалуйста, – произнес Хозаров, – и большое имение?

– Триста душ в кружке, как на ладони, да каменная усадьба.

– И всем уж теперь владеет Мария Антоновна?

– Давно, по всем актам, но это еще мало: имение теперь под опекою у матери; ни копейки, сударь вы мой, из доходов не издерживает, – все в ломбард да в ломбард на имя идола: тысяч тридцать уж засыпано.

– Тридцать тысяч! – воскликнул от восхищения Хозаров.

– Ровнехонько тридцать. Но ведь мне горько: я отец… Я равнодушно видеть старших не могу, хуже, чем сироты. Ну, хоть бы с воспитания взять: обеих их в деревне сама учила, ну что она знает? А за эту платила в пансион по тысяче рублей… Ну и это еще не все…

– Что же еще такое? – спросил Хозаров, более и более начинавший интересоваться рассказом Ступицына.

– И это еще не все: нашла ей жениха, почти насильно влюбила его в нее; он полгода уже как интересовался старшей; переделала, сударь ты мой, это дело в свою пользу – да и только! Теперь тот неотступно сватается к Машеньке.

– Сватается к Марье Антоновне?

– Неотступно! Сюда за ними нарочно приехал: вы, верно, его знаете, – Рожнов!

– Этот толстяк! – воскликнул Хозаров.

– Да что такое толстяк? Тысяча ведь душ-с… человек добрейший… умница такая, что у нас в губернии никто с ним и не схватывается.

– Так, стало быть, Марья Антоновна помолвлена?

– Кажется, еще нет. Я, признаться, и не знаю, потому что я и входить не хочу в их дела: грустно, знаете, очень грустно, право, а нечего делать: мать!.. Кто ее может судить и разбирать. А и теперь Пашет и Анет все я содержу – это я могу прямо сказать. Но у меня небольшое состояние: всего сто душ; я сам еще люблю пожить, – ну вот, например, в карты играю, и играю по большой; до лошадей охотник и знакомых тоже имею; а она из своих ста душ ни синя пороха не дает старшим, а все на своего идола. Обидно, Сергей Петрович, невыносимо обидно! Позвольте мне еще водки выпить.

Ступицын выпил еще водки и начал немного покачиваться.

– Что мне делать, как мне быть? – рассуждал он как бы сам с собою. – К несчастью, они и собой-то хуже той, но ведь я отец: у меня сердце равно лежит ко всем. Вы теперь еще не понимаете, Сергей Петрович, этих чувств, а вот возьмем с примера: пять пальцев на руке; который ни тронь – все больно. Жаль мне Пашет и Анет, – а они предобрые, да что делать – родная мать! Вы извините меня: может быть, я вас обеспокоил.

– Ах, как вам не совестно! Напротив – мне очень приятно, – отвечал хозяин.

Гость принялся было отыскивать картуз, но остановился.

– Не могу идти домой, не могу видеть неравенства, – и в ком же? В родной матери, которая носила всех в утробе своей девять месяцев… – Здесь Ступицын немного остановился. – Сергей Петрович, милый вы человек! – продолжал он. – Я обожаю вас, то есть, кажется, готов за вас умереть. Позвольте мне вас поцеловать!

– С большим удовольствием…

Новые приятели облобызались.

– Сергей Петрович! Позвольте мне у вас отдохнуть, не могу видеть неравенства.

– Сделайте одолжение, – сказал Хозаров, в душе обрадованный такому намерению Ступицына, потому что тот, придя в таком виде домой, может в оправдание свое рассказать, что был у него, и таким образом поселить в семействе своем не весьма выгодное о нем мнение. Он предложил гостю лечь на постель; тот сейчас же воспользовался предложением и скоро захрапел.

В какой мере были справедливы вышесказанные слова Ступицына, мы увидим впоследствии; но Хозаров им поверил.

– Триста душ, тридцать тысяч и каменная усадьба… недурно, очень недурно, – повторил он сам с собой, и между тем как гость его начинал уж храпеть на третью ноту, Хозаров отправился к Татьяне Ивановне.

– Ну что, ушел? – спросила хозяйка.

– Нет, пьян напился, и водку и вино – все выпил и лег спать, – отвечал постоялец. – Бог даст, как женюсь, так и в лакейскую к себе не стану пускать: пренесносная скотина! Впрочем, Татьяна Ивановна, нам в отношении Мари угрожает опасность, и большая опасность.

– Что вы это? Какая опасность?

– Да такая опасность, что вряд ли она не помолвлена!

– Не может быть, ой, не может быть. Да за кого, Сергей Петрович? Не за кого быть помолвленной.

– А за Рожнова?

– За этого толстого господина? Постойте, батюшка Сергей Петрович, пожалуй, это и на дело похоже. Когда они собирались на вечер, Марья Антоновна была такая грустная, а этот господин сидел с Катериной Архиповной и все шепотом разговаривали…

– Это скверно, – произнес Хозаров. – Впрочем, у них в этот день ничего не могло быть решительного, потому что я в этот же вечер объяснился ей в любви и получил признание.

– Ну, вот видите, стало быть, пустяки: может быть, мне только так показалось; она не ветреница какая-нибудь: этого про нее, кажется, никто не окажет, но только все-таки, Сергей Петрович, скажу вам: напрасно теряете время, пропустите вы эту красотку.

– Не слыхали ли вы, Татьяна Ивановна, что у нее есть усадьба?

– Как не быть усадьбы! Отличнейшее поместье. Нынче одни дворы конюшенные выстроить стоило пять тысяч; хлеб родится сам-десят.

– И это верно вы знаете?

– Как самое себя.

– Вы действительно, почтеннейшая, говорите справедливо, – сказал Хозаров после нескольких минут размышления. – Я глупо и безрассудно теряю время.

– Глупо, Сергей Петрович, и совершенно безрассудно, – повторила Татьяна Ивановна.

– Помолюсь-ка я богу да пойду объяснюсь с Катериной Архиповной. Этому болвану и говорить нечего: он, кажется, ничего не значит в семействе.

– Именно так, – утвердила Татьяна Ивановна.

Хозаров несколько времени ходил по комнатам в задумчивости.

– Знаете, что мне пришло в голову? Я сделаю предложение письмом: говорить об этих вещах как-то щекотливо.

– Письмом гораздо лучше, и они пунктуальнее ответят, – отвечала Татьяна Ивановна.

– Жалко, что у меня в комнате эта свинья спит. Разве идти в кофейную Печкина и оттуда послать с человеком? Там у меня есть приятель-мальчик, чудный малый! Славно так одет и собой прехорошенький. Велю назваться моим крепостным камердинером. Оно будет очень кстати, даже может произвести выгодный эффект: явится, знаете, франтоватый камердинер; может быть, станут его расспрашивать, а он уж себя не ударит в грязь лицом: мастерски говорит.

– Превосходно вы выдумали, – сказала Татьяна Ивановна. – А то отсюда даже и послать некого: ведь не Марфутку же? В этаком деле черную девку посылать и неловко.

– Ну, куда ваша Марфутка годится! Ей впору и в лавочку бегать. Я думал было попросить вас, но как-то нейдет, не принято в свете.

– Мне совершенно невозможно. Я бы, конечно, душой рада, да не принято. После, пожалуй, схожу, хоть сегодня вечерком, и поразузнаю, как между ними это принято; может быть, и сами скажут что-нибудь.

– Это действительно, вы сходите и поразведайте. Adieu⁸, почтеннейшая!

Возвратясь в свой нумер, Хозаров тотчас же оделся, взял с собой почтовой бумаги, сургуч, печать и отправился в кофейную, где в самой отдаленной комнате сочинил предложение, которое мы прочтем впоследствии. Письмо было отправлено с чудным малым, которому поручено было назваться крепостным камердинером и просить ответа; а если что будут спрашивать, то ни себя, ни барина не ударить лицом в грязь.

Между тем как Антон Федотыч, подгуляв у Хозарова, посвящал его во все семейные тайны и как тот на основании полученных им сведений решился в тот же день просить руки Марьи Антоновны, Рожнов лежал в кабинете и читал какой-то английский роман. Прислуга толстяка сидела в лакейской и пила чай; у него их было человека три в горнице и человека четыре в кухне, и то потому только, что выехал в Москву налегке, а не со всем еще домом. Про лакеев Рожнова обыкновенно говорили в губернии, что этаких оболтусов и никуда не годных лентяев надобно заводить веками, а то вдруг, как будто бы какой кабинет редкостей, не составишь. В настоящее время вся эта братия хохотала во все горло над молодым, с глуповатой физиономией, парнем, который, в свою очередь, хотя тоже смеялся, но, видимо, был чем-то оконфужен.

– Эй, сеньоры, чему вы там смеетесь? – сказал барин.

Ответа не было.

– Григорий, а Григорий!

– Чего-с? – отозвался, наконец, голос из лакейской.

– Соблаговолите, сеньор, сюда пожаловать.

Появился самый младший из лакеев.

– Чему вы там смеялись? – спросил Рожнов.

– Над форейтором, – отвечал тот и снова захохотал во все горло.

– Чем же это он вас насмешил?

– Влюблен-с, – едва выговорил от смеха лакей.

– Скажите, пожалуйста, какой злодей, – сказал Рожнов. – В кого же он влюбился?

– В горничную Марьи Антоновны. Все спрашивает нас, скоро ли вы изволите на них жениться.

– А она что же?

– И она неравнодушна-с: большие между собой откровенности имеют, – отвечал лакей. – Она меня тоже все спрашивает, скоро ли будет ваша свадьба, а не то, говорит, у барышни есть другой жених, – как его, проклятого? Хозаров, что ли? В которого она влюблена.

– Влюблена в Хозарова? – спросил толстяк.

– Должно быть, так, – отвечал лакей.

Рожнов тотчас же встал, в несколько минут оделся, сел в сани и очутился у Катерины Архиповны, которая сидела у себя в комнате одна.

– То, что я предугадывал, – начал Рожнов, – случилось: Мари влюблена в эту восковую рожу, Хозарова.

– Мари влюблена в Хозарова? Что это… с чего это пришло вам в голову? Откуда вы почерпнули эти известия? – сказала Катерина Архиповна несколько даже обиженным голосом.

– Не могу вам сказать, именно из каких источников почерпнул эти сведения, но все-таки повторяю, что это верно; верно по моему собственному наблюдению, верно и по слухам, которые до меня дошли.

– Мари влюблена… Ребенок, который еще ничего не понимает; она влюблена? – говорила мать.

– Вот это-то мне досаднее всего, – возразил Рожнов, – как же вы, женщина, и не понимаете другую женщину, и еще дочь свою? Хоть бы, например, себя-то припомнили; неужели в осьмнадцать лет вы ничего не понимали?

– Она – исключение, Иван Борисыч, – перебила Катерина Архиповна, – это необыкновенный еще ребенок; в ней до сих пор я не замечала кокетства, а если бы вы знали, какие вещи она иногда спрашивает, так мне совестно даже рассказывать.

– Все-таки я вам расскажу, что она влюблена. Но, впрочем, что же я вас предостерегаю? Может быть, вам самим нравится эта наклонность?

– Вам грех это думать, Иван Борисыч. Вы очень хорошо знаете, что мое единственное желание, чтобы Мари была вашей женой. Может быть, нет дня, в который бы я не молила об этом бога со слезами. Я знаю, что вы сделаете ее счастливой. Но что мне делать? Она еще так молода, что боится одной мысли быть чьей-либо женой.

В продолжение этой речи у старухи навернулись слезы.

– Ну полноте, не огорчайтесь, – сказал толстяк, – я это сказал так… пускай ее теперь влюбляется в кого угодно; авось, придет очередь и до меня.

– Мамаша! Записочка от Сергея Петровича, – сказала, входя в комнату Анет и подавая матери письмо. – Камердинер их пришел и просит ответа, – прибавила она и вышла.

Старуха и Рожнов вздрогнули; та принялась читать, но на половине письма остановилась, побледнела как полотно и передала его Рожнову, который, прочитав послание моего героя, тоже смутился.

Несколько минут продолжалось молчание. Старуха как будто бы не помнила сама себя. Рожнов тоже; но, впрочем, он скоро опомнился и, взглянув насмешливо на Катерину Архиповну, начал снова перечитывать письмо.

– Вы со вниманием ли прочли это прекрасное послание? – сказал он.

– Я еще опомниться, Иван Борисыч, не могу; этакой наглости, этакого бесстыдства я и вообразить не могла. Мари в него влюблена! Скажите, пожалуйста! Мари дала ему слово!

– Мари действительно в него влюблена и действительно дала ему слово, – перебил Рожнов, – только мы-то с вами, маменька, немного поошиблись в расчете: Мари, видно, не ребенок, и надобно полагать, что не боится выйти замуж. Я не знаю, чему вы тут удивляетесь; но, по-моему, все это очень в порядке вещей.

– Но, Иван Борисыч, я этого не желаю, – возразила Катерина Архиповна.

– Да, если вы не желаете, это другое дело; но, впрочем, действительно ли вы не желаете, когда желает этого Марья Антоновна? Однако погодите! Я намерен вам вслух прочитать это письмо; оно так прекрасно написано, что, может быть, и убедит вас переменить ваше намерение. «Милостивая государыня, Катерина Архиповна! – начал читать толстяк. – Робко и несмелою рукою берусь я за перо, чтобы начертить эти роковые для меня строки. Давно, очень давно, Катерина Архиповна, люблю я вашу младшую дочь; сердце мое меня не обмануло: она меня тоже любит и уже почти дала мне слово».

– Удивительно, как красно написано! – сказал толстяк, остановясь читать. – Неужели эти «роковые строки» не трогают вашего материнского сердца, Катерина Архиповна?

Старуха ничего не отвечала и сидела, как уличенная преступница. Толстяк продолжал читать: «Ваше слово, ваше слово, почтеннейшая Катерина Архиповна! Одного вашего слова недостает только для того, чтобы обоих нас сделать блаженными».

– Перестаньте, Иван Борисыч, пожалуйста, перестаньте, – перебила Катерина Архиповна, – лучше скажите, что мне делать?

– Сделать их блаженными.

– Имейте, Иван Борисыч, сожаление к моим чувствам, – возразила старуха. – Где же тут любовь с вашей стороны? Это, я думаю, и до вас касается, а вы, вместо того чтобы посоветовать мне, только смеетесь.

– Что же мне вам советовать?

– Да ведь я должна что-нибудь решительно ответить; мне должно отказать, а я теперь ничего и не понимаю.

– А вы думаете отказать?

– Конечно, отказать.

– А! Это другое дело! Я берусь даже вам продиктовать письмо.

– Сделайте божескую милость, войдите в мое положение! – сказала Катерина Архиповна и тотчас же принялась под диктовку толстяка писать письмо к моему герою. Оно было следующего содержания:

«Милостивый государь, Сергей Петрович! За ваше предложение я, из вежливости, благодарю вас и вместе с тем имею пояснить вам, что я не могу изъявить на него моего согласия, так как вполне убеждена в несправедливости ваших слов о данном будто бы вам моей дочерью слове и считаю их за клевету с вашей стороны, во избежание которой прошу вас прекратить ваши посещения в мой дом, которые уже, конечно, не могут быть приятны ни вам, ни моему семейству».

Вот какой ответ получил мой герой с чудным малым и сначала пришед в сильное ожесточение, тотчас же вознамерился ехать к Катерине Архиповне и объясниться с ней, но, сев в сани, раздумал и велел везти себя к Мамиловой.

Варвара Александровна была дома и сидела в своем кабинете одна. Она очень обрадовалась приезду гостя.

– Как вы милы, monsieur Хозаров, – сказала хозяйка, – что посетили затворницу.

M-r Хозаров на этот раз не был, по обыкновению, любезен, потому что, поклонившись, и поклонившись, разумеется, довольно грациозно, сел и задумался.

– Что с вами? – спросила внимательная хозяйка.

– Сегодня одна из лучших надежд моих лопнула и взорвана на воздух, – сказал он и прибавил. – О, люди, люди!

– Вы хандрите, ха-ха-ха! И вас посетила желчь. Поздравляю вашу будущую жену, – сказала Мамилова.

– Я не хандрю, но я ожесточен.

– Проигрались, верно, – заметила хозяйка. – Мужчины всегда приходят в отчаяние, когда проигрывают.

– Я проигрывал в жизнь мою полсостояния, но оставался так же спокоен, как издержав целковый, – отвечал Хозаров с благородным негодованием, – но сегодня я проиграл мою лучшую надежду.

– Не понимаю вас, – сказала хозяйка.

– Потому что вы не верите в чувства мужчин, – возразил Сергей Петрович.

– Да, я и забыла: вы влюблены… Скажите, бога ради, что с вами? Мне очень интересно узнать, как мужчины страдают от любви. Я об этом читала только в романах, но, признаюсь, никогда не видала в жизни.

– Если вам угодно будет говорить в этом тоне, то вы, конечно, ничего не узнаете от меня: я буду молчалив, как могила.

– Ну, не сердитесь. Я знаю, что вы лучше других, лучше многих. Вы еще молоды. Скажите, что вас так растрогало?

– Вы знаете мои отношения к Мари Ступицыной?

– Да, знаю: она влюблена в вас!

– Может быть, но сегодня я узнал, что ее хотят выдать замуж, и знаете, за кого? За Рожнова, которого она терпеть не может, который скорее походит на быка, нежели на человека, и все оттого, что у него до тысячи душ.

– Но что же вы-то делаете?

– Что же мне делать? Я, любя ее и желая спасти от этого ужасного для нее брака, сегодня же сделал ей предложение.

– Браво! Так и следует поступить благородному человеку! Какой же результат?

– Результат… стыдно и говорить. Прочтите сами, – сказал Хозаров, подавая Варваре Александровне письмо.

– Результат обыкновенный, – сказала она, прочитав письмо. – Вот вам отцы и матери… Как они безумно располагают счастьем дочерей: тысяча душ – и довольно! Что им за дело, что это бедное существо может задохнуться в этом браке? Как не быть счастливой при тысяче душах! Что за дело, что нет тысячи первой души, которая одна только и нужна для счастья женщины? А эту любовь, которая живет в ней, она должна умертвить ее!.. Ничего, это очень легко; все равно что снять башмак… И что такое значит разлучить навеки два существа, которые, может быть, созданы друг для друга?.. – На этих словах Варвара Александровна остановилась и задумалась.

Сергей Петрович, созданный для Марьи Антоновны, в продолжение всего этого монолога сидел, тоже задумавшись.

Долго еще Варвара Александровна говорила в том же тоне. Она на этот раз была очень откровенна. Она рассказала историю одной молодой девушки, с прекрасным, пылким сердцем и с умом образованным, которую родители выдали замуж по расчету, за человека богатого, но отжившего, желчного, в котором только и были две страсти: честолюбие и корысть, – и эта бедная девушка, как южный цветок, пересаженный из-под родного неба на бедный свет оранжереи, сохнет и вянет с каждым днем.

Варвара Александровна так живо рассказала эту историю, что герой мой положительно догадался, что этот южный цветок не кто иной, как она сама.

Прощаясь с гостем, Мамилова обещалась побывать на другой день у Ступицыных и поговорить там о нем.

Молодой человек с чувством благодарности пожал руку нового своего друга.

В нумере своем он нашел маленькую записку от Ступицына следующего содержания:

«Душевно благодарю вас за угощение и надеюсь, что все останется между нами в тайне.

А.Ступицын».

Кроме того, он застал там Татьяну Ивановну.

– Сергей Петрович, что это у вас наделалось? – начала хозяйка, видимо чем-то весьма взволнованная. – Я сегодня такой странный прием получила у Катерины Архиповны, что просто понять не могу; меня совсем не пустили в дом; а этот толстяк Рожнов под носом у меня захлопнул двери и сказал еще, что меня даже не велено принимать.

– Все кончено, Татьяна Ивановна, – сказал герой мой, садясь в кресло.

– Нет, не кончено и не может быть кончено, – возразила Татьяна Ивановна. – Марья Антоновна будет ваша, если захотите.

– Каким образом?

– Очень просто… увезите.

– Увезти?.. Да, конечно, можно; но, впрочем, утро вечера мудренее: мне очень хочется спать.

Герой мой, утомленный ощущениями дня, действительно очень устал и потому, выпроводив Татьяну Ивановну, тотчас же разделся, бросился в постель и скоро заснул.