Суд да дело. Судебные процессы прошлого

Чисто японский конфликт

Асано Такуми-но-Ками Наганори, даймё княжества Ако в провинции Харима, был молод, красив, хорошего рода и воспитания, но горяч и порывист. Перед ним открывалась блестящая придворная карьера, но на пути к ней стоял придворный церемониймейстер Кира Ёсихиса, с которым у Наганори сложились неприязненные отношения (заносчивый придворный унижал молодого даймё то ли из общепедагогических соображений, то ли – более вероятно – в ожидании дорогого подарка). 21 апреля 1701 года в резиденции сёгуна в Эдо (ныне Токио) Асано Наганори выхватил спрятанный меч и попытался убить Киру Ёсихису. Тогдашний закон в переложении на современный русский язык гласил: «Черт с ним, с церемониймейстером, но проносить оружие в резиденцию сёгуна, не говоря уже про обнажать его, – деяние, однозначно караемое смертью». Ввиду особого благоволения великий Токугава Цунаёси по прозвищу «Собачий сёгун» разрешил даймё Ако совершить ритуальное самоубийство – сэппуку. Последний князь Асано (он был бездетен) написал трогательное четверостишие: «Как лепестки вишневые, что ждут, / Когда их ветер сдует, / Не ведаю, как поступить / С весны оставшимися днями»^[2], с чем и убыл, строго следуя всем полагающимся приличиям.

Токугава Цунаёси (1646–1709) лишился единственного сына и не имел другого наследника. Буддийский монах объяснил это тем, что в одной из прошлых жизней сёгун плохо обращался с собаками. Результатом стало первое в мире зоозащитное законодательство, непревзойденное по сей день: под страхом наказания палками запрещалось даже грубить собакам, а более серьезные проступки карались смертью; население одной деревни не сдержалось, и деревни не стало. Наследник, впрочем, так и не родился.

Владение было конфисковано в казну, самураи Асано Наганори стали ронинами. Опытный Кира Ёсихиса, не ожидавший от этого отряда в полсотни катан ничего хорошего, на всякий случай забаррикадировался с немалым гарнизоном в собственном замке. Между тем, к разочарованию столичных жителей, уверенных в том, что их ждет незабываемое шоу, ничего существенного не происходило. Бывшие самураи выглядели покорившимися судьбе: они послушно разбрелись по городам и весям, подавшись кто в бизнес, кто в монастырь. Бывший главный советник даймё по имени Оиси Кураносукэ и вовсе пустился во все тяжкие: завел любовницу и запил по-черному. Дошло до того, что простые люди, через день наблюдая бывшего уважаемого человека отдыхающим в придорожной канаве, позволяли себе дерзко ухмыляться уголком рта.

Так поступают самураи

Между тем, вокруг жилища Киры Ёсихисы создавались схроны и с оружием, «монахи» и «торговцы» заводили полезные знакомства, а один из ронинов даже женился на дочери строительного подрядчика, у которого имелись планы поместья придворного церемониймейстера. Через 21 месяц после инцидента во дворце сёгуна отряд бывших самураев княжества Ако двумя колоннами пошел на приступ резиденции виновника смерти их господина. Они были настолько настойчивы в своем стремлении лично представиться господину Кире, что разыскали его даже в потайном месте, где он рассчитывал пересидеть пару часов за кучей угля. Говорят, Оиси Кураносукэ был рафинированно любезен и убедителен, но церемониймейстер все равно не смог толком самоубиться по причине дрожания рук; пришлось ему посодействовать. После этого его голова была вздернута на пику и в таком виде с соблюдением долженствующих торжественных ритуалов через весь город (10 км!) препровождена на кладбище, где покоился Асано Наганори. Ожидания жителей Эдо были в конечном счете оправданны: шоу определенно удалось, и они были благодарны участникам, что и выражали на протяжении всего пути одобрительными выкриками и поднесением прохладительных напитков. Разумеется, после завершения марша ронины сдались властям; иного от них никто и не ожидал – любым иным продолжением они бы все испортили. Единственная вольность, которую позволили себе мстители, – они сдались не все: одного, бывшего не самураем, а простым наемным пехотинцем – асигару, – отправили с радостной вестью в Ако.

Среди европейцев по ряду причин «прижился» более поздний термин «харакири», буквально объясняющий происходящее: «хара» – брюхо, «кири» – резать. Среди японцев им пользовались представители низших классов, в противоположность возвышенному «сэппуку».

Власти оказались в некотором затруднении: с одной стороны, с точки зрения Бусидо все было сделано, кажется, безупречно. С другой стороны, имели место неповиновение приказу и нарушение особого режима покоя в столице. Власть не была бы властью, если бы не считала, что второе перевешивает первое. Хвала Аматэрасу, в Японии есть красивый выход – да-да, вы угадали! – преступникам было даровано почетное право совершить сэппуку. Их похоронили рядом с господином. Вернувшийся гонец, совсем еще юноша, был помилован, прожил долгую жизнь, а после смерти был с почетом подзахоронен к товарищам. Казалось бы, достигнута полная гармония. Не тут-то было.

Развязка

Ямамото Цунэтомо был признан величайшим толкователем Бусидо. Он имел на это все права. Тридцать лет он, самурай, безупречно служил своему господину, а после его смерти стал отшельником. «Сокрытое в листве» – сборник его размышлений, которые он поведал другу, в ХХ веке был сочтен одним из лучших выражений «Пути воина».

Так вот, современник событий Ямамото Цунэтомо осудил наших героев за расчетливость. Он счел их хитрость недостойной самурая. Штурмовать надо было немедленно; ну и что, что в этом случае шансы на успех стремились к нулю? Главное в самурае – благородство процесса, а не достижение результата! А если бы Оиси Кураносукэ в процессе примеривания камуфляжа захлебнулся в сточной канаве – кто бы узнал о возвышенности его помыслов? И все – прощай, репутация всех его потомков до 12-го колена… Они медлили – неизвестно зачем. Разве погибни они при неудачном немедленном штурме – подвиг их был бы менее значительным?

Сдается нам, сэнсэй был слишком строг к ронинам, народ его не поддержал. История была немедленно подхвачена, сделалась одной из популярнейших в кукольном театре бунраку, оттуда перешла в театр кабуки, затем в кино. На сегодняшний день на этот сюжет снято 13 фильмов, и все героические.

А это, как ни крути, – успех.

9. «Я тебя породил…»

(Дело царевича Алексея, Русское царство, 1718)

«Я принужден вашему цесарскому величеству сердечною печалию своею о некотором мне нечаянно случившемся случае в дружебно-братской кон-фиденции объявить, – писал в декабре 1716 года русский царь Петр германскому императору Карлу VI, – а именно о сыне своем Алексее. Перед нескольким временем, получа от нас повеление, дабы ехал к нам, дабы тем отвлечь его от непотребного жития и обхождения с непотребными людьми, прибрав несколько молодых людей, с пути того съехав, незнамо куда скрылся, что мы по сё время не могли уведать, где обретается. Того ради просим вашего величества, что ежели он в ваших областях обретается тайно или явно, повелеть его к нам прислать, дабы мы его отечески исправить для его благосостояния могли…»

Начинался предпоследний акт драмы «Отец и сын»…

Сын

Единственный доживший до взрослого возраста ребенок Петра и Евдокии Лопухиной, царевич Алексей, вырос одновременно упрямым и пугливым; сочетание не такое редкое, как может показаться. С учетом обстановки, в которой он воспитывался, прямо скажем – шансы вырасти уравновешенным и рассудительным у него были крайне невелики. В отечественной историографии его часто изображали идейным консерватором, убежденным противником петровских преобразований. Вряд ли это так; скорее он чисто интуитивно не принимал все, что исходило от отца. Не принимал потому, что боялся этого чужого ему, в сущности, человека, разлучившего его с матерью и безжалостно требовавшего от него стать тем, чем он в силу личностных особенностей сделаться не мог – энергичным и деятельным администратором.

«Еще ж и сие воспомяну, какова злого нрава и упрямого ты исполнен! Ибо, сколь много за сие тебя бранивал, и не точию бранил, но и бивал, к тому ж столько лет почитай не говорю с тобою; но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться…»

Петр I Алексею, октябрь 1715 года

Осенью 1715 года у Петра родился долгожданный сын от второй жены Екатерины. Тем самым появился альтернативный наследник. Тон писем Петра к старшему сыну стал откровенно угрожающим: «…известен будь, что я весьма тебя наследства лишу яко уд гангренный, и не мни себе, что я сие только в устрастку пишу – воистину исполню, ибо за мое Отечество и люд живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть». Ждать, какие еще меры изберет для лечения «гангренного уда» любящий отец, Алексей не стал и под благовидным предлогом выехал в Польшу, где и благоразумно пропал вместе с любовницей, крепостной девкой Ефросиньей.

Розыск

Петр не сомневался, что бегство сына есть результат заговора с участием иностранных держав. Инструктируя одного из отправленных в Европу на розыски агентов, гвардейского капитана Румянцева (отца будущего фельдмаршала), он прямо указывал: «…Ежели помогающу Богу достанут известную персону, то выведать, кто научил, ибо невозможно в два дни так изготовиться совсем к такому делу…»

Австрийские власти, спрятавшие беглецов в Неаполе, пробовали отнекиваться и делать вид, что слыхом о нем не слыхивали, но возглавлявший розыски Петр Толстой, будущий граф и предок великого писателя, сумел его выследить. Лестью, угрозами добиться экстрадиции, обещаниями отцовского прощения и перспективами тихой жизни с возлюбленной (Ефросинья была беременна) на родине искусный дипломат склонил Алексея к возвращению. Петр письменно гарантировал сыну безопасность: «Буде же побоишься меня, то я тебя обнадёживаю и обещаюсь Богом и судом Его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься».

Ловушка

По прибытии в Москву царевич торжественно отрекся от прав на престол и получил отцовское прощение. В нем, однако, имелось условие: «Понеже вчерась прощение получил на том, дабы все обстоятельства донести своего побегу и прочего тому подобного; а ежели что утаено будет, то лишён будешь живота; …ежели что укроешь и потом явно будет, на меня не пеняй: понеже вчерась пред всем народом объявлено, что за сие пардон не в пардон». В переводе на современный язык бывший наследник обязан был выдать всех сообщников; попытка укрыть кого-либо делала прощение недействительным.

Трудно сказать, была ли это заранее подготовленная ловушка, или болезненно подозрительный Петр стращал сына «на всякий случай». В любом случае, следствие было начато немедленно и поручено все тому же Толстому, которого Алексей еще со времен Неаполя боялся до обморока. Подследственный юлил, возлагал вину на окружение, пытался отделаться полуправдой, однако Толстой дело свое делал на совесть. Сеть розыска раскинули широко, допрашивали под пыткой людей из ближайшего окружения, крепко взялись за Ефросинью, специального следователя отправили в монастырь к опальной царице Евдокии (преступных связей с сыном не выявили, но зато вскрыли ее любовную связь с отставным офицером, и уж тут Петр покуражился…). В конечном итоге заговор был «обнаружен» (больше в помыслах и на словах, чем на деле, но действующее законодательство большой разницы не видело), царевич уличен во лжи и умолчании. Остальное было делом юридической техники.

«К цесарю царевич писал жалобы на отца многажды. Он же, царевич, сказывал мне о возмущении, что будто в Мекленбургии в войске бунт… И как услышал в курантах (газете. – А.К.), что у государя меньшой сын царевич был болен, говаривал мне также: «Вот-де видишь, что Бог делает: батюшка делает свое, а Бог свое». И наследства желал прилежно».

Показания Ефросиньи, май 1718 года

Суд

Наследников престола, пусть и бывших, на Руси еще не судили. Родственника царя могли убить по высочайшему повелению (князь Владимир Старицкий), засадить в темницу (брат Ивана III Андрей и его дети, царевна Софья), но судить – не судили. Петру, который стремился придать делу формальный ход, предстояло изобрести процедуру. Это он любил.

«Палач подбегает к осужденному двумя-тремя скачками и бьет его по спине, каждым ударом рассекая ему тело до костей. Некоторые русские палачи так ловко владеют кнутом, что могут с трех ударов убить человека до смерти»

Юст Юль, датский посланник в России в 1709–1712 годах

13 июня 1718 года Петр I распорядился о создании особого суда. В его состав вошли духовные иерархи и 128 светских сановников. Судебное следствие производилось в соответствии с так называемой инквизиционной процедурой: судьи составляли «допросные листы» с вопросами, ответы подсудимого, добываемые в том числе и под пыткой, фиксировались и передавались судьям.

Первая пытка (25 ударов кнутом) была применена с целью получить ответы на главный вопрос: «…хотел учинить бунт и к тем бунтовщикам приехать, и при животе отцове, и прочее, что сам показал, и своеручно написал, и пред сенатом сказал: все ль то правда, не поклепал ли и не утаил ли кого?» Царевич Алексей отвечал: «Ежели б до того дошло и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженною рукою доставить меня короны Российской, тоб я тогда, не жалея ничего, доступал наследства, а именно: ежели б цесарь за то пожелал войск Российских в помощь себе против какого-нибудь своего неприятеля, или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, также и министрам его и генералам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Российской, взял бы я на свое иждивение, и одним словом сказать: ничего бы не жалел, только чтобы исполнить в том свою волю». В принципе, этого было достаточно, дальше «дочищали детали». Дочищали, однако, тщательно.

Николай Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея»

Мнение судей было предсказуемым. Духовные отцы, ссылаясь на сан, от участия в решении судьбы царевича уклонились, но услужливо изложили обоснование для любого решения (про «покарать» из Ветхого завета, про «простить» – из Нового). Светские вельможи единогласно постановили «предать смерти», мудро рассудив, что от них требуется готовность как служить, так и прислуживаться (не XIX век чай!), а решать все одно будет царь. Нет подписи лишь фельдмаршала Бориса Шереметева – то ли отказался, то ли просто отсутствовал.

Отец

Историки по сей день спорят, чего добивался Петр всем этим действом. Передачи престола от нелюбимого сына к любимому с последующим устранением возможной «помехи»? Возможно. Действительно верил в заговор? Весьма вероятно. Однако четкая версия не выстраивается, каждый раз что-то мешает, выбивается из логики. Например, чего еще пытались добиться от Алексея допросами под пыткой в присутствии царя уже после вынесения приговора? Какой «след» искали? Или добивали и без того сломленного человека, чтобы не пришлось тащить царского сына на эшафот, позорить царство Московское?..

Официальное сообщение о смерти приговоренного накануне казни гласило: «Узнав о приговоре, царевич впал в беспамятство. Через некоторое время отчасти в себя пришел и стал паки покаяние свое приносить и прощение у отца своего пред всеми сенаторами просить, однако рассуждение такой печальной смерти столь сильно в сердце его вкоренилось, что не мог уже в прежнее состояние и упование паки в здравие свое прийти и… по сообщение пречистых таинств, скончался… 1718 года, июня 26 числа».

В XIX веке было опубликовано письмо Румянцева некоему Титову с описанием убийства царевича несколькими особо близкими к Петру лицами в застенке ночью за несколько часов до назначенной расправы. Подавляющее большинство специалистов сегодня считают его подделкой.

В любом случае, похороны были торжественными, присутствовали и судьи во главе с царем, как будто хоронили не осужденного изменника и заговорщика, а царского сына, пусть и не наследника престола.

Вот и пойми их, царей…

10. «Мучительница и душегубица»

(дело Дарьи Салтыковой, Российская империя, 1762–1768)

Восшествие Екатерины II на престол сопровождалось, как обычно, всплеском «надежд на просвещенное и гуманное правление». Для этого имелись основания: императрица действительно попробовала взяться за «свинцовые мерзости русской жизни». Одной из первых «ласточек» стало дело помещицы Салтыковой.

Дарья Николаевна Салтыкова была внучкой крупного чиновника петровского времени думного дьяка Автонома Иванова, сколотившего себе немалое состояние службой в Поместном приказе, через который проходили все земельные пожалования. Своему сыну он оставил подмосковное село Троицкое (сейчас поселок Мосрентген, входящий в Новомосковский административный округ Москвы) и несколько тысяч душ крепостных, которые после его смерти перешли дочери. Дарья Николаевна была женой гвардейского офицера Глеба Салтыкова и некоторое время была вполне счастлива в браке, родив мужу двух сыновей. Однако семейное счастье продолжалось недолго: ротмистр Салтыков скоропостижно скончался, оставив 25-летнюю вдову владелицей дома в Москве, трех поместий и шестисот душ крепостных.

Дарью Николаевну с завидной регулярностью путают с ее тезкой графиней Дарьей Петровной Салтыковой, урожденной Чернышёвой, женой генерал-фельдмаршала графа И. П. Салтыкова. Портрет последней нередко предлагается в качестве изображения «мучительницы и душегубицы». На самом деле достоверных изображений Дарьи Николаевны попросту не существует.

«Доброе начало – половина «дела»

Вскоре на Салтыкову потоком пошли жалобы от ее крепостных людей, обвинявших свою владелицу в убийствах и истязаниях. Как потом установит следствие, их было не менее двадцати одной. Им не давали хода с учетом родственных связей помещицы, а также благодаря раздаваемым ею взяткам. Только в 1762 году двум ее дворовым удастся передать жалобу недавно ставшей императрицей Екатерине II. Для молодой правительницы изложенное в прошении было прекрасной возможностью продемонстрировать приверженность идеалам законности, которую она продекларировала при вступлении на престол; не будем, впрочем, отказывать молодой императрице и в праве просто по-человечески ужаснуться тому, что было изложено в «слезнице». В октябре 1762 года московскому отделению Юстиц-коллегии было поручено расследовать достоверность изложенного жалобщиками. Дело оказалось в производстве чиновника Степана Волкова, человека неродовитого и не подверженного «влияниям», и его помощника князя Дмитрия Цицианова.

Следствие установило следующее: «В поданном Е. И. В. оной Салтыковой от людей ее доносителей – Савелия Мартынова и Ермолая Ильина – на нее, Салтыкову, доношении показано: из них, доносителей, Ермолай Ильин был женат на 3 женах, из коих помещица третью его жену убила скалкою и поленом до смерти, а при том убийстве были люди ее: Михайла Мартынов да Петр Ульянов; которую приказала снести сверху в заднюю палату и сама (Салтыкова) за ней сошла с кормилицею Василисою и девкою Аксиньею, и в той задней палате отливали ее вином, чтоб она хотя мало промолвила; а потом послала за приходским священником Иваном Ивановым, который и пришел, но оной жены его уже живой не застал и пошел обратно, и ту его, Ильина, жену хоронить не стал; а оная помещица убитое жены его мертвое тело ночным временем с крестьянином Романом Ивановым и с девкою Аксиньею послала в свое село Троицкое, которые, привезя то мертвое тело, отдали старосте Ивану Михайлову, а его, Ильина, после того отвозу послала в то ж село ее схоронить и при том сказала ему:

– Ты хотя и в донос пойдешь, только ничего не сыщешь, разве хочешь, как и прежние доносители, кнутом (быть) высечен.

Он, убоясь того, что и прежде того по разным убийствам доносители высечены кнутом и сосланы в ссылку, а другие с наказанием кнутом отданы для жесточайшего ее мучения к ней в дом, затем и не доносил. Об убитии оного Ильина жены, которую звали Аксиньею, Яковлева дочь, оною, Салтыковою, в 1762 г. в московской полиции и в бывшей Правительствующего Сената конторе на оную Салтыкову доносили ее ж Салтыковой люди: Мелентий Некрасов, Володимир и Иван Шавкуновы, Артемий Тарнохин и Игнатий Угрюмов, и показывали, что та женка бита ею, помещицею, самою, смертно скалкою и поленьями, от которых побои и умре скоропостижно и отвезена в село Троицкое крестьянином Романом Ивановым с девкою Аксиньею, и погребена попом Петровым, и при погребении для прощания был и муж ее Ермолай Ильин за караулом, дабы не ушел и об убийстве не объявил. А о том слышали они от оного мужа ее Ильина. А при том же показывали, что показанный Ермолай Ильин женат был на 3 женах: на первой – Катерине Семеновой, на второй – Федосье Артамоновой, а на третьей – выше писанной Аксинье Яковлевой, и тех первых его двух жен она же, помещица, била разными побоями, сама, поленом и палкою, а муж их Ильин попрекал, будто бы, за нечистое мытье полов – и с прочими людьми секал батожьем и плетьми, от которых побои и те его две жены в разные времена померли, а во сколько времени после побои – о том не упомнят; и мертвые их тела – Катерины Семеновой погребено в Москве, у приходской церкви попом Иваном Ивановым, а Федосьи Артамоновой и Аксиньи Яковлевой – отосланы в село Троицкое с крестьянами Давыдом и Романом Ивановыми, где попом Степаном Петровым и погребены.

И по тем их показаниям, по указу из оной сенатской конторы, как об оных, так и о других, показанных в убийстве от них на оную помещицу, исследовать велено сыскному приказу, для чего из того их показания в сыскной приказ послана выписка; но в том сыскном приказе, по присылке в оный тех показателей, мая с 13-го 1762 г., до взятия того дела в Юстиц-коллегию октября по 18 число того ж году, кроме как справки с делами, от кого на оную Салтыкову были доносы и о ком именно и как решены, да из указов выписки, производства никакого не имелось…»

Волков и Цицианов, составив список подозрительных смертей, заподозрили ее в умерщвлении 138 человек, из которых 50 официально считались «умершими от болезней», пропали без вести 72 человека, 16 считались «выехавшими к мужу» или «ушедшими в бега». Эти сведения были получены следователями преимущественно из арестованных ими счетных книг, которые Салтыкова вела чрезвычайно тщательно, занося туда даже взятки должностным лицам.