Читать книгу: «Дневник горожанки», страница 3
Нева или Бермудский треугольник?
Почему на Неве затонул сухогруз “Каунас”, не вписавшись в Литейный мост, – не знает никто. Нет, версии, конечно, звучали, идет расследование. То ли лоцман сделал неверный маневр, отклонившись от фарватера, то ли руль на корабле 1957-го года постройки не послушался рулевого. К счастью, никто не пострадал, все спаслись. Пострадали только Нева, Литейный мост и ОАО “Волжское пароходство”. Вообще-то – позор. Так мне говорили знающие люди.
Позорнее в истории судоходства на Неве был, говорят, только один случай, о котором мне рассказали в музее ВМФ. Это, когда среди бела дня, при всем честном народе недалеко от Горного института неожиданно затонуло госпитальное судно “Народоволец”. Дело было в 1920-м году. Ну, не так уж это было неожиданно, как выяснилось в ходе расследования. Старый немецкий пароход давно кренился градуса на три, о чем капитан писал соответствующие рапорты, а их футболили от начальника к начальнику. А тут вдруг судно накренилось на 15 градусов и, как раз в отсутствие всех специалистов, от капитана до механика, которые не вовремя сошли на берег. За них нес вахту неопытный старшина, который, увидев такое дело, начал откачивать воду – хотел спрямить крен. И ничего не получилось. Но, что с него взять, говорили расследователи. Салага.
Что в 20-м году, что в 2002-м, – суть одна. Кто виноват? Дураки и дороги. Капитаны и неисправные механизмы. Мосты и неудобные для судоходства реки. “Это только кажется, что провести здесь корабль – дело нехитрое. Нева – очень сложная река”, – говорит научный секретарь музея, в прошлом судостроитель Сергей Климовский с некоторой тоской глядя из окна своего кабинета, что в здании Биржи. Тоска его отнюдь не экзистенциальная, а имеет свое логическое объяснение. Построенное на стрелке здание Биржи, все в строительных лесах (реставрация перед 300-летием), терпит бедствие, совсем как сухогруз “Каунас”. Почва у нас тут зыбучая, о чем Петр Первый в свое время не подумал. Или подумал, но государственные интересы перевесили. И вот теперь подвалы исторического здания заливает водой, а куски штукатурки падают с потолка.
“Особенно в районе Литейного моста надо быть осторожным, – продолжает Климовский. – Течение сильное, оно и прибивает к мосту. А у Летнего сада, кстати, глубина – метров 18…”
Правда, когда я сообщила ему, что по собранным мною сведениям, в акватории Невы и Финского залива от Ладожского озера до Кронштадта насчитывается 138 затонувших судов, причем на первом этапе городской программы “Судоподъем” предполагается поднять со дна 52 затонувших судна от Котлина до моста Лейтенанта Шмидта, уважаемый ученый секретарь очень удивился.
Действительно, это же просто “Бермудский треугольник” какой-то!
“Но думаю, что касается Невы, то, в основном, это – хлам. Брошенные суда, остатки катеров с частных водомоторных стоянок…”
Но вернемся к “Каунасу”, груженному двумя тысячами тонн металла и 35-ю тонн горючего. Конечно, все видели на экране, как городские власти, МЧС и представители “Волгобалта” колготились с затонувшим сухогрузом, перегородившим фарватер. Неделю держалась пробка на этом судоходном проспекте, а чтобы восстановить движение, пришлось срезать выступающие части сухогруза. Начали поднимать рубку – лопнул трос, многокилограммовая конструкция рухнула на парапет, чуть не задев любопытствующую публику. Чуть-чуть – не считается. Чиновники рапортовали перед камерами, что, мол, все идет по плану. Лопнул трос? Тоже по плану. Вот в таком, примерно, духе.
А что делать, если оборудование для спасательных работ закупалось в 60-70-х годах, а один плавучий кран, говорят, достался Советскому Союзу еще по ленд-лизу в годы войны.
Судоходство восстановили, под мостом пошли груженые корабли, имеющие осадку 3,6 метра (освобожденная глубина фарватера – 4 метра). Только-только. После прохода под Литейным мостом первого судна с тяжелым грузом, спасатели облегченно вздохнули – навигация действительно восстановлена.
Итак, все вздохнули и начали думать, что делать дальше. Грубо говоря, объяснял мне помощник вице-губернатора, возглавляющего штаб по ликвидации последствий аварии, Владимир Аникеев, “резать, оттаскивать или поднимать”. “Народоволец”, кстати, в свое время, как написано в архивных документах, “спрямили”, откачали воду, и корабль всплыл. Правда, ждать пришлось четыре года.
По поводу “Каунаса” постановили – резать и быстро. За работу взялось Балтийское Аварийно-спасательное Управление. “Нам ведь что важно, – объяснял Аникеев. – Главное – мост не повредить. Так что водолазы работают – ведут исследования”.
…Я пришла к месту аварии как раз в промежуток между этими событиями: авария уже произошла, судоходство восстановлено, а сухогруз еще не достали. Хотела посмотреть, как же они работают, водолазы. Никого, кроме одинокого милиционера, не увидела. Может, водолазы быстренько отстрелялись и ушли? Не знаю. Еще увидела рабочего в каске, который производил жуткий шум, что-то делая с гранитным парапетом. То ли ровнял, то ли зачищал. Сюда, вспомнила я, и рухнула будка.
Вглядывание в глубь вод не привело ни к чему. Но я знала– вот там, совсем недалеко от берега лежит корабль, в нем – топливо. “И главное, чтобы с опорой моста ничего не случилось”, – говорили специалисты. Конечно, нашему мрачному воображению разыграться ничего не стоит. Я сразу представила и Неву, по которой дрейфует мазутное пятно, и в нем плещутся ребятишки у Петропавловки, а рыба плавает брюхом вверх, и закрытый мост. Или, не дай Бог, авария случится в момент особо бурного транспортного потока…
Три дня, как на работу, я ходила к набережной. На меня косо смотрел местный дворник. Мальчишки-рыбаки хихикали. Прилично одетый дяденька заподозрил в суицидных намереньях. А я в это время думала, не поверите, что надо бы обновлять торговый флот и закупить новое оборудование для спасательных работ. Интересно, что бы сказал дядечка, если бы я объяснила, что в настоящий момент меня беспокоит акватория Невской губы и самочувствие родного Литейного моста. А ведь это – чистая правда.
2002
Фото Владимира Григорьева
Чечня. С войной покончили ли счеты?
Они, конечно, очень разные – эти ребята в серых больничных халатах и с белыми, прямо под цвет рубах и простыней, лицами. Они родом из России, из разных городов и сел. И возраст самый разнообразный: 18-20-летние солдаты-срочники и 30-летние контрактники. Их объединяет одно – Чечня. Они лечатся в нашем Военно-морском госпитале. На сегодня война для них закончена.
Эти парни плохо спят по ночам, хотя говорят, что в госпитале за ними ухаживают как дома и что страх потихоньку покидает их. “Легкие” отделались обморожениями ног (говорят, сапоги тонкие) и пневмониями (“Да я ящики со снарядами разгружал и устал – лег на ящик. Мороз был. Не заметил, как заснул…”) “Тяжелые” закончили войну навсегда.
Дима – совсем мальчик. Он наш, из области, из поселка Волосово. Его страдания начались в торт момент, когда в блиндаж залетел минометный снаряд, ранив сразу четверых. Ночь они провели в этом блиндаже, только на утро удалось вытащить их оттуда.
– Двое умерли просто потому, что у нас не было лекарств. Ни промедола, ничего… У меня началась гангрена. Ногу спасти не удалось.
– А еще напишите, – включается моряк Павел, провоевавший по контракту 4 месяца, – 70 процентов наших ребят можно было бы спасти, если бы у нас была нормальная связь. Я даже жалел, что детские “воки-токи” не взял, честное слово…
Павел был ранен в деревне ночью. Часов в 12 он пошел с товарищами вытащить тела погибших товарищей, унести их с улицы.
– Ну, мы понадеялись, что у них молитва, а они как-то быстро помолились, в ускоренном темпе, что ли… И нас накрыло огнем из автомата и гранатомета. Меня в спину ранило. Вытащить-то меня вытащили, а вот связист с нашей огромной допотопной рацией ничего сделать не смог, и сам побежал за помощью.
У Павла позвоночник не задет – пуля прошла в сантиметре, и это, конечно, счастье.
– Еще поедешь?
– Думаю…
“Да ты о дочке лучше подумай!”, – говорим мы с Димой. Павел, в отличие от юных солдатиков в госпитале, у которых, как правило, и девушек пока не имеется (как-то не успели) – человек семейный. Но… семью нужно кормить. В Чечне платят по 900 рублей в день. Это – плата за страх.
…Юре Чибизову из Челябинской области 20 лет. Он пока не встает – лежит, укрытый одеялом до подбородка. Стесняется. Ранен, как и остальные, в Аргунском ущелье. Говорит, шел по тропинке замыкающим. Взорвалась граната. Те, что шли впереди – погибли. Юре сделали полостную операцию, пострадали также руки, ноги… Но – выжил.
Призванный на срочную службу, Юра прослужил всего полгода, после чего их экипировали и отправили в Чечню.
– Первые впечатления какие были?
– Как-то не верилось… Все непонятно, странно…
– А местное население как к вам относилось?
– Да по-разному… Кто помогал, кто отворачивался. Осторожно с ними нужно.
– Мать знает, что ты здесь?
– Нет, и я бы не хотел, чтобы она узнала. Потом расскажу, когда домой вернусь…
…А вот мама Сергея Пузыни – рядом с ним, сидит у кровати в этой тесной маленькой палате на троих. Приехала к сыну из Пскова. Сережа – красивый парень, с тонким, умным лицом. Он из тех, кого брали в армию после института, в котором не было военной кафедры. Сергей закончил Институт физкультуры. В Аргунском ущелье он потерял ногу.
Говорит, готовили их к войне всего месяц. И сразу отправили в Урус-Мартан.
Это случилось на сопке.
– Тропа, по которой должна была пройти наша разведгруппа была заминирована. Сапер прошел первым, но мины – пластиковые, их не всегда можно найти. Шли шаг в шаг. И тут – взрыв. Ребята тащили меня на плащ-палатке. Потом часа три ждали “вертушку”, наконец, отправили во Владикавказ. Ну и нагноение. Сначала отняли ногу ниже колена, потом – выше…
– Как думаешь, эта война – надолго?
– Ненависть у них в крови. Я согласен, первая война была бессмысленной, но вот эта… Я видел местных мальчишек, которые грозили нам и обещали мстить.
– Ну, у тебя-то наверняка есть девушка, которая…
– Она пока ничего не знает.
…Если кого в этой палате сильно уважают, так это капитана Олега, родом с Урала. Командиры разные бывают, говорили ребята. – Вот капитан за спинами не прятался, впереди шел. Поэтому и подорвался.
Олег – кадровый военный, служит с 1986-го года. Ранили, когда брал высоту.
– Я приказ выполнял. В Чечню – значит в Чечню. Это не первая моя горячая точка. Воевал в Приднестровье. Да у меня в роду все военные.
– Вот вы человек опытный… А рядом – ведь совсем мальчишки!
– А ведут себя героически. Эти мальчишки меня и спасли – 3 часа спускали на плащ-палатке. Нет, я еще ничего – ступни только лишился, и вот осколки в ноге. Но это – ерунда. Протез сделаю и вернусь в строй.
– Может, уже и война кончится…
– Я так думаю – гидру надо добить. Это надо видеть – они боятся и уважают только силу. Другого отношения им не понять.
А младшей дочке Олега всего 1.5 месяца. Это мне жена сказала. Но она мужу не возражает – понимает, что бесполезно.
Эти люди, конечно, герои. Не понимающие, тем не менее, во имя чего проявляют свой героизм. Молодые – говорят о погибших товарищах, о том, что “кровь за кровь”. Старшие – о русском духе, который “должен быть крепок”.
Один молоденький солдатик рассказал мне о том, как сидел во вражеском блиндаже и по случайно оставленной рации переговаривался с вахабитом.
– Он мне говорит: “Я воюю за ислам. А ты за что?”
– И что ты ему ответил?
– Да обезьяна ты, говорю…
У них нет слов. Но кровью уже заплатили.
1999
Фото Владимира Григорьева
Не каждый умирает в одиночку
Бедственное положение самого первого хосписа в Лахте – кажется, никого не волнует…
– Раньше я не думала о том, что жизнь полная страданий, может стать почти радостью, что каждое ее мгновение – драгоценно. Я ошибалась. Для Олега это было время духовных открытий, духовного прозрения. Если мы не будем знать, что в последние дни рядом будут бескорыстные замечательные люди, – нет смысла жить…
Эти слова принадлежат Маргарите Кравченко, чей муж провел несколько месяцев в лахтинском хосписе. Хорошо, если бы эти слова услышали все – от губернатора до самого маленького чиновника нашего города. Может быть, тогда не понадобилось бы убеждать людей в том, что должно быть ясно без доказательств.
Сегодня старое здание первого лахтинского хосписа, которое в 1903-м году было построено как больница для бедных в парке на территории усадьбы баронессы Ольги Штейнброк, рассыпается прямо на глазах. Проваливаются полы, лопаются трубы… Пациентов здесь сегодня немного – состояние дома не позволяет принять всех, кто в этой помощи нуждается. Сотни больных, лишены заботы и доброты особых “хосписных людей”, которые пока еще здесь работают. Закроется лахтинский дом (а к тому все идет), и распадется удивительное содружество врачей, сестер и санитарок, не боящихся чужого страдания. У нас умеют губить самые замечательные проекты и начинания.
То, что человек смертен, а иногда, по словам героя Булгакова, “внезапно смертен” теоретически известно всем. Но мысль о том, что находится там за гранью, настолько пугающа, что, как правило, зажмурить глаза и постараться сосредоточиться на ходе своей сиюминутной жизни, гораздо легче. Это действительно дает некоторый психологический комфорт (не случайно знаменитый Карнеги советовал жить в отрезке настоящего). Но тогда ситуация тяжелой и неизлечимой болезни близкого человека – невыносима. И для самого страдающего – процесс ухода будет невыносимо тяжел.
К чести Петербурга, который был и остается духовным центром России, именно здесь вопреки атеистическим догмам и многолетней привычке думать всерьез лишь о работоспособном члене общества, зародилось российское хосписное движение, целью которого было изменить сознание, и как следствие, – отношение к человеку, какой бы тяжелой ни была его участь. В те годы, в начале 90-х, о хосписах писали много – тема стала модной.
Радушно встречали Виктора Зорза – признанного во всем мире главу хосписного движения. Польский еврей, заброшенный судьбой в сталинские лагеря, вырвавшийся оттуда с помощью Ильи Эренбурга и ставший известным английским журналистом, прошел со своей умирающей дочерью все круги земного ада. Это “перевернуло” его жизнь. Да, в Англии давно существовала общенациональная сеть хосписов (“хоспис” в переводе “странноприимный дом” – дом, где когда-то останавливались пожилые странники по дороге к Гробу Господню). Но в Америке эта идея вызвала противостояние общества. В стране прагматиков и оптимистов не любили думать о горе, страдании и смерти. И все же Зорза удалось пробить стену молчания и добиться того, что идею поддержали сенатор Эдвард Кеннеди, Генри Киссинджер, супруга президента Форда… Нашел он единомышленников и здесь, в Петербурге. Их объединил психотерапевт Андрей Гнездилов, давно занимающийся проблемами неизлечимо больных людей. Здесь собрались в основном верующие люди, согласные работать за очень маленькие деньги и лишенные страха перед неизведанным. Может быть, поэтому лахтинский хоспис и отличается от других, возникших позднее в разных районах города. Здесь особая атмосфера.
…С Виктором Зорза мне удалось побеседовать по телефону незадолго до его гибели. Наша беседа прерывалась – он принимал лекарства, справляясь с болями в сердце. Но говорил уверенно и определенно:
– В лахтинском хосписе работают замечательные люди. Там все именно так, как и должно быть. Знаю, они сталкиваются с большими проблемами в своем деле. Защитите, поддержите их…
Но почему же нужно защищать людей, отдающих силы важному, гуманному делу? От кого защищать?
Но он знал, о чем говорил…
* * *
…Когда мы встретились с Леной, она уже понимала, что ей предстоит… Чем дальше развивалась болезнь, тем более одинокой она себя чувствовала. Ее раздражали люди, глядящие на нее с состраданием и страхом. Она знала, что ей предстоят физические страдания. Муж разрывался между работой и домом, а дочка тихо сидела в своей комнате, боясь нарушить тишину мрачной квартиры…
Шесть лет назад, когда тема стала модной и на ней многие завоевывали политический капитал, первый хоспис получал и поддержку государства и гуманитарную помощь. Тогда же в городе стали появляться и другие хосписы и выездные службы. Но за эти шесть лет мода, похоже, прошла. Здание пришло в негодность. Наконец, год назад в день рождения хосписа в саду был торжественно заложен первый камень нового дома.
Красиво звучали обещания представителей комитета по здравоохранению (иных уж нет, а те далече)… Строители уверенно предполагали возвести здание за один только 1997-й год…
И вот он, долгожданный 1997-й… И Андрей Гнездилов бросается за помощью к журналистам (чиновников просить уже нет сил) – строительство нового здания не было включено в адресную программу 97-го года и неизвестно, будет ли включено в программу 98-го…
– Может быть дело в том, что мы шагнули в капитализм прямо из атеизма? – говорит Андрей Владимирович. – Отсюда высокий уровень агрессии и тотальное равнодушие к слабому. Но как-то нужно этому противостоять…
Оказывается, денег не хватает сегодня ни на ремонт старого, ни на строительство нового здания. Не хватает их и на адекватную оплату труда врачей, сестер и санитарок. Строительство хосписов, оказывается, – не приоритетно. Когда же появляются иные источники финансирования – тут государственные чиновники на страже. И, кажется, главная их задача – не допустить подобного “произвола”.
Как выяснилось, иностранцы не раз и не два предлагали свою помощь. Они, по словам Андрея Гнездилова, всегда были готовы послать оборудование, медикаменты, одежду, продукты. Но чтобы получить одну только посылку с необходимым перевязочным материалом, Гнездилову пришлось обойти 56 чиновников, путешествуя по всему городу и собирая бесчисленные справки и подписи. Не говоря уж о деньгах, которые пришлось за все это заплатить.
И директор немецкого банка, который искренне хотел помочь, отказался от этой мысли, сказав, что не готов платить за подарки вдвое того, что они стоят. За перевозку груза гуманитарной помощи его попросили выложить несообразную сумму. Западные благотворители могли бы даже выстроить новый дом, на который у нас не находится средств. Но за один только проект дома (а он должен быть утвержден нашими властными структурами) отечественные проектировщики требуют с западных дарителей огромные деньги.
– Да любому нашему бизнесмену собственный особняк обойдется гораздо дешевле, чем нам! – утверждает Гнездилов. – Ведь им не надо иметь дело с нашими чиновниками.
Значит, дело не только и не столько в отсутствии денег. Законы становятся грабительскими в исполнении чиновников.
И еще одна важнейшая проблема, не решенная до сих пор, хотя битва идет давно. Смерть не так страшна, как боль ей сопутствующая. Один из основных принципов хосписа – не снятие, а предупреждение боли. Однако объяснять это пришлось много лет. Сколько сил пришлось потратить врачам, чтобы доказать чиновникам от медицины, что дозу наркотических обезболивающих средств в хосписе нужно увеличить – привести ее к существующим европейским стандартам. Это, наконец, удалось сделать. Но больных и их родственников постоянно подозревают в наркомании, воровстве наркотиков.
* * *
Лена, молодая красивая женщина в свои неполные сорок лет сжималась от страха, глядя на часы. Вот сейчас пройдет действие лекарства. И снова– неотложка. Два дня назад врачи нашли ее в состоянии болевого шока.
– Я уверена, он – наркоман! – говорила мне врач поликлиники, имея в виду лениного мужа, который не мог спокойно наблюдать, как страдает жена. – А что он все просит и просит рецепты…
Родственники тех больных, которые лежат дома, вынуждены каждые три дня ходить за новым рецептом, а если лекарство вдруг пропадает из аптеки – все вызывать и вызывать неотложку (80 % всех вызовов в городе – к онкологическим больным.)
Или вдруг новая проблема – милиция требует ужесточить охрану наркотических средств в самом хосписе, вбить столбы, установить решетки (а ведь здание старое, стены могут и не выдержать). Причем все преследуют свои интересы, и та же представители милиции требуют заказать решетки в определенной фирме за определенные деньги. О благотворительности речь не идет.
…Моя знакомая, та самая, что страдала от страшных болей у себя дома, – могла бы спокойно и даже счастливо прожить эти последние месяцы. Для этого нужно было так немного – доверять ей и ее близким. Поддерживать ее наркотиками и, может быть, вместе с родными ухаживать за ней в хосписе. Но с доверием у нас по-прежнему плохо, а хосписа в этом районе не было (их до сих пор нет в 9 районах города).
На самом деле трудно сегодня представить себе иную, более гуманную систему помощи смертельно больному человеку, чем сеть хосписов.
