Господин военлет

– Господин прапорщик, цель уничтожена!

– Обормот! – сердится он и вдруг достает зеркальце: – Взгляни на себя – чисто арап!

А ведь правда! Смеюсь. Белые зубы на черном лице…

⁂

– Умойся!

– Не стоит. Ночью навещу покойника, лицо не будет отсвечивать.

– Рехнулся?! Паша, я понимаю: хочешь вернуть офицерское звание. Только зачем рисковать? И без того доложу…

Плевать на ваше звание! Винтовка нужна! Авторам восторженных статей о мосинской трехлинейке сердечно желаю с ней и воевать. В сорок первом с ней набегались. Мы люди негордые, согласны на маузер с оптическим прицелом.

– Ты очень изменился, Пашка! Не узнать.

– Это как?

– Не обидишься?

– Валяй!

– Всегда был степенным, рассудительным. Сгоряча в драку не лез, держался позади. Я удивился, услыхав про дуэль. Да что дуэль! На суде просил оставить в армии рядовым! Я думал, жалеешь…

– О чем?

– Ты рассказывал…

– Что?

– Отец оставил вас с матерью ради другой женщины. Ты учился в Англии, когда мать умерла. Ты вернулся и узнал, что отец обвенчался с разлучницей. Ее зовут Надежда Андреевна Сонина, теперь уже Красовская. Ты разругался с отцом и записался в школу прапорщиков.

Понятно теперь, откуда родство с Розенфельдом. Отпрыск промышленника, оскорбленный явлением новых наследников, пошел на демарш. Однако, хлебнув окопных радостей, передумал. Папашка принял бы сына, но случился снаряд…

– У меня была контузия, Майкл!

Миша согласно кивает. Контузия все объясняет. Удобная вещь.

Когда темень накрывает линию фронта, выбираюсь из траншеи. Из проволочного заграждения вытащена секция, главное – на обратном пути не заблудиться. По сторонам оставленного мне коридора солдаты постреливают в сторону германских окопов. Выстрелы заглушают шаги. Ползти по мокрой земле – занятие малоприятное, да и глупое. Пригнувшись, иду к поваленному дереву. В руке браунинг. Миша предлагал взять винтовку, но мы не идиоты. В кого целиться ночью? Здесь нужно, как Дубровский…

Немцы на выстрелы не отвечают. То ли экономят боеприпасы, то ли не пришли в себя. Днем не предпринимали попыток вытащить убитых, чему способствовала прицельная стрельба вольноопределяющегося. Убить мы их не убили, но напугали здорово.

Сапоги скользят по влажной земле, пару раз сваливаюсь в воронки, но без последствий. Вот оно – дерево! Осторожно перелезаю ствол, иду вдоль. Носок сапога задевает что-то мягкое. Он! Трогаю – холодный! Пистолет – в карман!

Первым делом забираю и закидываю за спину винтовку. Снимаю с трупа ремень с подсумками – без патронов никак! Обшариваю карманы, перемещая их содержимое в свои. Никаких эмоций – сотни раз проделывали. Законная добыча… Теперь навестим второго. У помощника винтовки нет, а вот подсумки с патронами… Очень кстати! Бинокль – еще лучше. Тот, что ссудил мне Миша, подлежит возврату. Будет свой. Что еще? Плоский винтовочный штык – не помешает. Содержимое карманов… Пора.

Показалось? Осторожные шаги со стороны немецких окопов. Бежать? Выстрелят на шум. В темноте попасть трудно, но пуля – дура. Затаиваюсь, браунинг в руке.

– Герр обер-лейтенант! Вас ист лоос?

Спрашивает, что случилось, голос тихий, испуганный. Это хорошо – робкие нам на руку. Молчим. Шаги осторожно приближаются. Привыкшие к темноте глаза различают на фоне неба согбенную фигуру. Винтовка за спиной, гость один и явно не настроен на схватку…

Пистолет – в карман, штык-нож покидает ножны. Ложусь на спину, тихий стон. Немец подходит, наклоняется:

– Герр обер…

Лезвие упирается в горло гостя:

– Рухэ!

Приказал вести себя тихо; мой немецкий плох, но меня поняли. Немец застыл, согнувшись, только кадык дергается. Не порезался бы! Медленно привстаю:

– Хенде хох! Фортверс, марш-марш!

Судорожный кивок – понял. Толкаю немца в сторону своих окопов. Перелезаем ствол дерева, топаем. Через десяток шагов он сваливается в воронку. Легкий вскрик, но его вряд ли слышат – немцы молчат. Помогаю бедолаге выбраться. Шепотом поясняю, что впереди еще воронка. Снова крикнет – капут! Кивает часто-часто. Спекся. Незаметно прячу штык в ножны – не понадобится. Быстрым шагом идем к своим.

– Стой, кто идет! – Клацанье затвора.

– Православные, братцы!

– Читай молитву!

– Отче наш, иже еси на небесех…

– Проходи!

– Со мной пленный, не застрелите с испугу. Он первым.

– Поняли, ваше благородие!

Немец сползает в траншею. Его мгновенно разоружают и обыскивают. Прыгаю следом.

– Пашка! Ты даешь! – Миша обнимает и тискает.

Мне б подремать…

Позднее утро, завтрак я проспал. Наказание – полкотелка остывшей каши и ломоть черного хлеба. Жую. Миша читает политинформацию – вводит в курс военных и политических событий. Третьеразрядная – в буквальном смысле, поскольку имеет третий класс – крепость Осовец вопреки всем ожиданиям стала главной на Восточном фронте. Меня это не удивляет: стратеги, планирующие войны, всегда ошибаются. Осовец не успели достроить: несколько фортов на пригорках не в состоянии прикрыть артиллерийским огнем десяток верст фронта. На этих верстах держит оборону пехота, в том числе Ширванский полк. Это единственный путь из Восточной Пруссии в тыл русским армиям на Варшавском направлении. По обеим сторонам полоски суши – болота и реки, армиям не пройти. Стоит германцу взять Осовец, как фронт в Царстве Польском рухнет. Более того, русские корпуса попадут в котел – так сгинула в Пруссии армия Самсонова. Поэтому немцы прессуют Осовец. «Прессуют» – мое слово, Миша таких не знает. Сначала беспрерывно атаковали подступы к крепости, получили по зубам, в том числе и от ширванцев, и подвезли тяжелые орудия. Калибр 16 дюймов, один снаряд тянет на 50 пудов. Бросали их, бросали – ничего не вышло! Более того, огнем русских пушек 16-дюймовки разбиты. Их увезли, но планы кайзера не изменились. На днях близ крепости поймали подозрительного мужчину. На допросе тот пояснил, что немцы послали к коменданту Бржозовскому с предложением: полмиллиона рублей за сдачу крепости. Парламентера повесили, но генерал-майор расстроен: его заподозрят в измене. Комендант – поляк по национальности. Миша спросил, знаю ли я, что сейчас вытворяют поляки?

Наслышан. Пилсудский пока не маршал, всего лишь офицерик Австро-Венгерской армии, воюет против России. Пан Юзеф решил, что немцы лучше русских, посему собрал легион. До 1 сентября 1939 года, когда в западном векторе придется разочароваться, маршал не доживет, а вот соплеменники лиха хлебнут. Однако ошибки не признают. «Яшче Польска не сгинела и сгинеть не мусить, яшче русак полякови чистить боты мусить…» Кто не понял: русские полякам почистят сапоги. Не знаю, как с сапогами, но с мордами получалось. В 1796, 1863, 1939-м. За поляками тоже не заржавело: в 1612-м, 1920-м…

Стишок о сапогах прочла нам пани Юзефа, когда мы завернули к хутору. Сухая, костистая, коричневая от солнца, она загородила дорогу во двор, как будто перед ней стояли не красноармейцы с винтовками, а босяки в лохмотьях. Честно сказать, на босяков мы смахивали – месяц скитаний по лесам в тылу вермахта… Старушку следовало припугнуть, но сделать это никто не решился. Вперед вышел Сан Саныч, милый наш товарищ полковник. Щелкнул каблуками и вдруг выдал тираду на польском. Никто не думал, что он знает язык. Я не понял, что Саныч говорил, но начал он с «пшепрашем, пани»… Юзефа отступила, мы вошли во двор. Пока мылись, чистились, брились – Саныч насчет этого был строг, – старуха зарубила петуха, ощипала и сварила нам суп. Ничего вкуснее в жизни не ел! Голод – лучшая приправа. На прощание Юзефа дала нам каравай свежеиспеченного ржаного хлеба и толстый шмат сала – на два дня хватило. Полковник опять щелкнул каблуками и, склонившись, поцеловал морщинистую, коричневую руку. Юзефа заплакала и перекрестила нас – слева направо. Поляки – хорошие люди, если с ними правильно говорить. В 1945-м, когда союзники делили Европу, Черчилль возразил Сталину: «Львов никогда не был в составе России!» На что Сталин, пыхнув трубкой, заметил: «А Варшава была…»

Знаю ли я, кого застрелил? Где нам… Обер-лейтенант фон Мёльке, сообщил Миша. «Фон» так «фон», мне с ним детей не крестить. Обер – меткий стрелок, «снайпер» по моему выражению, на Западном фронте убил почти сотню союзников. Сюда прислан истреблять защитников Осовца, наводить среди них страх. Это поведал пленный, которого я привел. Миша доставил языка в штаб полка, там допросили. Пленный – рядовой ландвера, то есть из запаса. Понятно, «мобилизованные мы!». Язык показал: к немцам прибыло подкрепление, со дня на день начнут наступать. Ввиду важности сведений языка той же ночью переправили в крепость. Заодно попросили подкрепления. Ширванцев слишком мало – не удержат фронт. Обещали прислать пулеметную роту.

– Снайпера убил, языка привел. Звание точно вернут! – Лицо Миши сияет.

Угу, догонят и еще раз вернут. Мы лучше маузер почистим. Вот те раз, шомпол короткий! Ну да, два коротких шомпола свинчивались в один, солдаты чистили винтовки по очереди. Экономный народ немцы! Второй винтовки в блиндаже не нахожу, выбираюсь в траншею. Нетребка важно разгуливает с маузером на плече. Без лишних слов забираю винтовку.

– Господин вольноопределяющийся, ваше благородие! – Он чуть не плачет.

– Зачем она тебе?

– Короче нашего ружья, удобнее!

– А патроны?

– Так у немцев были.

Ефрейтор считает трофеи общими: ну да, он помогал. Роюсь в карманах, достаю губную гармонику. Он расплывается в улыбке и уходит, весело пиликая. Как мало человеку надо! У нас занятие более серьезное – чистка оружия. Аккуратно, без глупого усердия – канал ствола надо беречь. Вот он сияет – ни царапинки! Внимательно рассматриваю трофей. Большая труба оптического прицела, он пятикратный – очень хорошо! Винтовочка явно не серийная: рукоятка затвора изогнута, а на карабине, изъятом у Нетребки, – прямая; труба оптического прицела закреплена слева, дабы не мешать заряжанию; на ореховом ложе никелированная табличка. Гербовый щиток с готической вязью: «Фрайхер Иоганн Фридрих фон Мёльке». Табличку сковыриваю ножом: не люблю цацек на оружии. Пересчитываю патроны: 42. В магазине карабина, конфискованного у Нетребки, еще пять. Не густо. Винтовочку нужно пристрелять, чем и занимаюсь в знакомой лощине. В этот раз пули ложатся точно в круг. Гут!

Вечером прибывает пулеметная рота: к показаниям пленного в Осовце отнеслись серьезно. Нашей роте перепало два «максима»: Миша устанавливает их на флангах. Он немного нервничает, но распоряжается толково. Выставлено двойное охранение, проверены «лисьи норы», где солдаты прячутся от артиллерийского огня, ручные гранаты (здесь зовут их «бомбами»), винтовки и другое снаряжение. Говоров мне нравится. Толковый командир – в Гражданскую, если доживет, поведет армию. Белую или красную – это как карта ляжет. Достаю флягу с остатками спирта. Миша вначале хмурится: вдруг завтра бой, затем машет рукой: где наша не пропадала! Правильно. Если что, немцы разбудят.

5

– Очнись, солдат! Вставай!

Открываю глаза. Строгое лицо с седыми усами, паутинка морщин у глубоко посаженных глаз. На околыше фуражки – звездочка, в черных петлицах – три красных эмалевых прямоугольника. Полковник?

– Живой?

Киваю и сажусь. Полковник отступает и смотрит испытующе:

– Как звать?

– Не помню.

– Тогда помогай!

Вдвоем катим на пригорок пушку. Она маленькая, эта пушечка, и легкая, иначе нам бы не справиться. «Сорокапятка» – всплывает в памяти. Наверху полковник снимает лопату со станины.

– Как позицию готовить, помнишь?

Отрицательно качаю головой.

– Носи снаряды!

Спускаюсь к дороге. Убитые солдаты и лошади, еще одна пушечка, разбитая взрывом, разбросанные по сторонам плоские деревянные ящики. Откуда-то знаю, что в них снаряды. Беру по ящику в каждую руку и тащу в гору. Полковник копает, не обращая на меня внимания. Кладу ящики и бреду вниз за новыми. Спустя час или больше – часов у меня нет – на пригорке вырыт орудийный окоп, ящики сложены слева от лафета, полковник маскирует бруствер дерном. Закончив, приникает к панораме и крутит маховиками наводки. Удовлетворенно крякает.

– Стрелять умеешь?

Снова отрицательно мотнул головой.

– А еще артиллерист!

– Память отшибло! Контузия…

Он внимательно смотрит на меня, достает из кармана пачку сигарет, протягивает. Курим, сидя на бруствере.

– Гляди! – Полковник указывает рукой с дымящейся сигаретой. – Справа болото и слева болото. Дорога посреди. С нашего пригорка просматривается на километр. Отличная позиция! Обойти невозможно, а мы отсюда достанем любого. Думаю, именно сюда вас послали, да только немец сверху заметил. В воздухе их самолеты, бомб и пуль не жалеют…

Нас? А он кто?

– Я по дороге шел. Гляжу: пушка целая и сержант шевелится. Грех такой случай упускать! Еда у вас есть?

Пожимаю плечами.

– Сходи, проверь!

Спускаюсь. В вещмешке убитого старшины нахожу буханку хлеба, банки консервов, пачки пшенного концентрата. Тащу все на пригорок. Полковник прямо расцветает:

– Два дня не ел!

Он открывает плоским штыком банку, режет хлеб. Штык у него немецкий, как и винтовка, лежащая в стороне. Сигареты…

– Трофеи! – Он замечает мой взгляд. – Подкараулил отставшего немца. Последний патрон в нагане был…

Только сейчас замечаю кобуру на его поясе.

– Следовало наган выбросить! – вздыхает он. – Но жалко. Привык.

После еды вновь закуриваем.

– От самого Белостока иду! – говорит полковник. – А они все мимо и мимо! Машины, танки… Так хотелось врезать! Спасибо тебе, сержант!

За что? Издалека плывет гул моторов. Полковник прыгает к орудию:

– Будешь заряжать!

Открываю ящики. Снаряды маленькие, но тяжелые.

– Вот эти! – указывает полковник. – Бронебойные!

Казенник с лязгом глотает снаряд. Выглядываю из-за бруствера. Наша позиция – на пригорке, в километре напротив – склон, дорога по нему спускается в низину и поднимается к нам. Сейчас по склону ползет танк, тонкая пушечка развернута в нашу сторону. Из-за гребня появляется и ползет по дороге еще один и еще… Почему-то становится страшно. Чувство не мое, досталось от прежнего хозяина, но очень сильное. Чтобы отвлечься, начинаю громко считать:

– Один, два, три, четыре, пять…

Да сколько же их?!

– Одиннадцать, двенадцать, тринадцать…

Мама дорогая! Недолго быть мне сержантом! Привыкнуть к телу не успел.

– Шестнадцать, семнадцать!

Кажется, все.

– Нагло прут, без охранения. Вот и славно!

Это полковник. Он склонился к панораме, медленно вращает маховик наводки, но не стреляет. Первый танк миновал впадину между пригорками и теперь поднимается к нам. «Сорокапятка» стоит слева от дороги, мне хорошо видны черный крест на борту и лицо офицера, торчащее из люка командирской башенки. Несколько минут, и танк поравняется с нашей позицией. Немец нас пока не видит – пушечка низенькая, а полковник хорошо замаскировал позицию. Но с дороги окоп отлично просматривается.

Бах! Из казенника «сорокапятки» со звоном выскакивает латунная гильза.

– Заряжай!

Бросаю снаряд в открытое жерло, только потом выглядываю за бруствер. Передовой танк стоит неподвижно, но не горит. Никто из него не выскочил. Ствол нашей пушечки ползет левее и выше. Бах! Последний танк в колонне замер, свесив хобот пушки.

– Заряжай!

Бах! Бах! Бах!.. Еле успеваю бросать снаряды в ненасытное жерло «сорокапятки». В ушах звенит, дыхание забивают пороховые газы, но пушку надо кормить. Иначе железом накормят нас. Пустые деревянные ящики валяются вокруг станин, я хватаю со стопки все новые и новые. На дорогу смотреть некогда, но, похоже, там опомнились. За нашим окопом разорвался снаряд, другой, в промежутках между выстрелами слышу свист пуль над головой.

– Фугасный! Фугасный давай!

Ага, танкисты стали пехотой. Даю! Бах! Бах! Бах!..

– Еще!

– Нету! Кончились снаряды!

Полковник поворачивает черное от пыли и пороховых газов лицо. Мгновение сверлит бешеным взором, затем обмякает:

– Уходим, сержант!

Хватаем винтовки и скатываемся по обратной стороне склона. Успеваю бросить взгляд на дорогу: все семнадцать танков стоят неподвижно, некоторые горят. Меж бронированными машинами мелькают черные фигурки. Будет у немцев разбор полетов! Классическая огневая засада, ее часто применяли абреки. Поражаются первая и последняя машины колонны, остальные интенсивно обстреливаются, после чего – быстрый отход. Почти всегда без потерь нападавших.

– Бегом, сержант! Самолеты налетят!

Самолеты и вправду появляются, но кроны сосен уже сомкнулись над головами. Здесь нас не обнаружить, хорошее место – лес. «Зеленка»…

Я не предполагал тогда, сколько буду скитаться в этой «зеленке». Немцы ушли вперед, следовало пробираться к своим, но полковник не спешил. Мы постоянно обрастали людьми: много потерявшихся и растерянных людей в военной форме бродило по лесам. Они с радостью приставали к любому, кто знал, что делать. Сан Саныч знал. Мы называли его полковником, хотя формально Саныч был военным инженером первого ранга, то есть подполковником. «Полковник» нам нравилось больше. Когда сил и боеприпасов набиралось достаточно, Сан Саныч устраивал немцам пакость. Вермахт катился вперед легко, фашисты расслаблялись. Полковник не упускал случая напомнить, что в пруду, помимо карасей, водятся и щуки. Мы громили отставшие тылы, склады; ударив, немедленно уходили. Потери несли огромные. Не столько убитыми и ранеными, сколько дезертирами. Осознав, что полковник не намерен вести их туда, где политрук, старшина и полевая кухня, многие уходили. Полковник не удерживал – невозможно. Ночь, лес, кто-то отлучился от костра… Через день-другой к нам приставали другие. Наши дезертиры попадали в плен, от них немцы узнали о «группе Самохина». Так рассказали захваченные нами языки. Сан Саныч допрашивал их сам – немецким он владел в совершенстве; тогда я еще не знал, почему. Обеспокоенные появлением диверсантов в тылу, немцы выслали айнзац-группу. Она шла по нашим следам упорно, как свора овчарок. Приходилось петлять, нередко после очередного удара полковник вел нас на запад, где группу никто не ждал, и мы затаивались на недельку. После одной такой лежки мы и вышли к хутору Юзефы…

Не сразу, но я понял: Сан Саныч не спешит к линии фронта. Меня это смущало, я спросил напрямик. В ту пору мы как раз остались вдвоем: приставшие бойцы разбежались. Полковник пожал плечами:

– Зачем мне туда?

Видимо, мое лицо выдало чувства, потому что Сан Саныч поспешно добавил:

– 17 июня меня арестовали…

В тот день мы говорили дотемна, а потом – до рассвета. Полковника словно прорвало, я ему внимал. Военный инженер фон Зейдлиц – Самохиным он стал позже – поступил в Российскую императорскую армию еще до Первой мировой. При царе успел стать штабс-капитаном, но потом планы разрушила Февральская революция. Армия стремительно разваливалась, офицеры и солдаты разбегались в разные стороны, фон Зейдлицу бежать было некуда. Приставка «фон» к фамилии говорила о происхождении, но не богатстве: военный инженер жил на жалованье. Без особой охоты, но и душевных мук Сан Саныч вступил в Красную Армию – здесь одевали и кормили. Это было в традициях семьи. Фон Зейдлицы перебрались в Россию в восемнадцатом веке и с той поры верно служили стране, мало обращая внимание на политику верхов. Большевики захватили власть в ходе государственного переворота, но перевороты случались и ранее.

Строго говоря, мятежниками в то время были добровольцы, бежавшие на Дон. Фон Зейдлиц им сочувствовал, но убеждений не разделял.

– Среди них не было помещиков и капиталистов, как писали потом ваши, – рассказывал полковник. – Офицеры вроде меня, жившие на жалованье, юнкера, гимназисты… Антон Иванович Деникин, к вашему сведению, вообще сын крепостного. Его отец, забритый в рекруты, дослужился до майора, но сын его дворянства не получил, учился на медные деньги. Корнилов, Алексеев, Кутепов, Краснов – никто из них не был богат. Богатые убежали за границу еще до Гражданской…

В Красной Армии фон Зейдлиц взял фамилию матери и стал Самохиным – поменять имя было несложно. Служил добросовестно, но в боях не отличился – инженер. По окончании Гражданской строил военные объекты: сначала линию укреплений на старой границе, после 17 сентября 1939 года – на новой. Слыхал ли я о генерале Карбышеве? Я ответил, что слыхал, но не стал уточнять подробностей. Замученный немцами советский генерал, попавший в плен и облитый водой на морозе… Самохин служил под началом Карбышева, замечательного человека и офицера! К сожалению, он не спас Самохина, когда случилась беда. Не смог спасти. Постройка укреплений на новой границе отставала от графика. Как всегда бывает в таких случаях, искали виновных. Нехватка материалов, рабочей силы, оборудования никого не интересовала – требовались жертвы. Военный инженер первого ранга, служивший в царской армии и некогда носивший немецкую фамилию, на такую роль подходил как нельзя лучше. Самохина арестовали 17 июня, а 22-го случилась война. Эвакуация, этап, воздушный налет, побег… Пояс с наганом и фуражку Самохин позаимствовал у погибшего конвойного. Гимнастерка с петлицами осталась у Сан Саныча собственная, – пока командир Красной Армии не осужден, никто не смеет снять с него знаки различия…

Спешить Сан Санычу за линию фронта было незачем. Там его ждали допрос и суд – скорый и неправый. Немец, не достроивший линию укрепления, которую фашисты прошли, как нож сквозь масло, великолепно подходил на роль шпиона и предателя. Я не удержался и спросил: почему он воюет за СССР? Почему не перешел на сторону немцев? Его бы приняли с распростертыми объятиями. Сан Саныч обиделся:

– Молодой человек, я давал присягу! Фон Зейдлицы всегда ей верны. – Он помолчал и добавил: – Наверное, дело в крови. У русских царей ко времени Николая II в жилах текла сплошь немецкая кровь. У фон Зейдлицев – наоборот: все женились исключительно на русских. Так что я Самохин – по происхождению и убеждениям. Фашисты топчут мою землю, убивают моих соплеменников, и я не могу стоять в стороне, – он помолчал и добавил: – А вы, сержант, ничего не расскажете?

Я растерялся. Чего он хочет?

– Мне надоел человек, изображающий потерю памяти! Сержанты, призванные из запаса, так не воюют. Кто вы на самом деле?

Я застегнул воротничок гимнастерки:

– Старший лейтенант Российской армии Петров! Вячеслав Анатольевич…

– Какой армии? – удивился он.

– Российской, товарищ полковник!..

⁂

Бам! Бам!.. Земля вздрагивает от разрывов, с перекрытия блиндажа сыплется земля. Взрывной волной сорвало брезентовый занавес входа, внутрь вливается серый рассвет.

– Артподготовка! – Сергей не замечает, что кричит. – Наступление!

Застегиваю ремень с подсумками, снимаю со стены маузер.

– Погоди! – останавливает он. – В блиндаже безопаснее.

– Мне надо в печку!

– Зачем?

– Оттуда лучше целиться!

– Тебя накроют первым же снарядом!

– Они бьют по траншеям, печки им не интересны.

Миша смотрит недоверчиво.

– Я буду стрелять в офицеров! Из траншеи неудобно!

Он отступает. Выбегаю наружу и, петляя, мчусь к бывшей деревне. Петлять глупо: пушки стреляют по площадям, а не отдельным фигурам, но инстинкт не переломить. Уф, вот мы и дома! Глиняный свод русской печки – плохая защита от снарядов; откровенно говоря, совсем никакая, но на душе спокойней. Как ребенку, говорящему: «Я в домике!»

Достаю бинокль. Наши траншеи затянуты дымом, время от времени взрывы поднимают в воздух тонны земли. Все реже и реже – артподготовка стихает. Постепенно рассеивается и дым. Передний край не узнать: воронки, разметанное проволочное заграждение. В траншеях появляются серые папахи – Говоров поднял людей. Не похоже, чтоб число их сильно убавилось. В траншеях полного профиля, блиндажах и «лисьих норах» гибнут только от прямого попадания – то есть редко.

Перевожу взгляд на немецкий край. Там, клубясь, выплескиваются наружу серо-зеленые цепи. Твою мать, да сколько их! Уж мы вас душили, душили; душили, душили… Скольжу окулярами по фронту немецкой пехоты. Есть! Второй, третий… Цвет формы у солдат и офицеров одинаковый, но офицеры без винтовок. Да и руками размахивают…

Пехота тронулась. Идут неспешно, выставив перед собой штыки. Ландвер! Это ж вам не парад. Пора! Целюсь. Бах – есть! Бах – второй! Обойма кончается быстро, вставляю новую. Бах!.. Гильзы сыплются на глиняный под печи, раскатываются в стороны. В германском строю падают и солдаты – это ведут огонь ширванцы. Неплохо стреляют, но немцев – туча! Пулеметы пока молчат. Ну, еще!

Офицеров больше не замечаю – стреляю в первого, кто покажется мало-мальски на него похожим. Наконец, заговорили пулеметы. Цепь атакующих заколебалась и устремилась обратно. Быстро-быстро, много скорей, чем наступала. Прыгают в свою траншею – кончилось наступление! Немец – хороший солдат, его учат воевать долго и безжалостно. Без слепого повиновения не выучить, но в этом повиновении кроется слабость. Если командир убит, солдат быстро соображает, что жизнь у него одна…

Выбираюсь из печки, иду к своим. Я расстрелял три обоймы, пятнадцать патронов. Всего-то. Треть наверняка мимо – под конец лупил почти навскидку. Однако наша доля в этой победе есть. Пулеметы на флангах роты не умолкают – бьют по цепям, наступающим на других участках. Если немцы там прорвутся, здесь будет кисло: дойдет до штыковой. Немцев впятеро больше….

Бог миловал – германец откатился по всему фронту. Наверняка повлиял пример побежавшего первым батальона. Миша уверен: против нас шел батальон, не меньше, и остановил его я. Поправляю:

– Стреляли все!

– Германских офицеров убил ты! – возражает он. – Не спорь, в бинокль видел – падали один за другим. Какое войско без начальника? Вот батальон и побежал.

Миша садится сочинять донесение, я бездельничаю. Выпить бы, да нечего. Ни один солдат перед боем не станет сохранять выпивку, потому как есть основания полагать: ею воспользуется другой. Во всех войнах, которые пришлись на мою долю, выпивку достать было можно. Здесь – сухой закон. Эту войну Россия проиграет…

Донесение отправлено с нарочным, занимаемся ранеными. Их немного, как и убитых, но в роте каждый человек на счету. Мертвых хороним, заупокойную читает Миша – полковой священник убыл по ранению. Раненых отправляем в тыл. Настает время обеда, и его – о, чудо! – доставляют к траншеям. В отличие от выпивки, кормят здесь славно. Немцы настолько подавлены неудачей, что не стреляют. Не успел поесть, как вызывают в штаб полка: начальник не поверил донесению. Подробно рассказываю полковнику и офицерам, как воевал, демонстрирую винтовку и даже содранную табличку с именем снайпера – завалялась в кармане. Табличка производит впечатление большее, чем рассказ. Полковой командир обещает доложить обо мне генералу Бржозовскому.

К вечеру из штаба приходит посыльный: вольноопределяющемуся Красовскому утром прибыть в крепость. Опять допрос! Мысленно желаю Мише здоровья, но поздно. С рассветом придется в путь. До крепости топать и топать…

⁂

Адъютант влетает в кабинет встрепанный:

– Ваше превосходительство! Только что телефонировали! Царский поезд – на станции Белосток! Государь император со свитой пересел в автомобили и, самое позднее, через час будет в Осовце!

Начальник крепости белеет и машинально одергивает мундир. Гм, а мне генерал понравился. Решительный, боевой. Что ж бледнеет? Начальства боимся больше, чем немцев?

– Почему не уведомили заранее? – морщится Бржозовский.

– Государь в Белостоке проездом – следует в Гродно. Изъявил желание внезапно. Окружение государя возражало: крепость простреливается насквозь, однако император настоял. Велеть построить личный состав?

– А если обстрел? Людей погубим.

Ай да генерал! Молодец, людей жалеет. Что до императора… Его сюда не звали.

– Прикажете собрать героев? Государю представить.

– Здесь каждый – герой, – бормочет Бржозовский, – все под огнем. Впрочем… Гляньте последние донесения и соберите, кого найдете. Вот! – указывает на меня. – Один уже есть. Займитесь этим, голубчик, а я – встречать!

Спустя полчаса на искалеченной разрывами площади перед канцелярией коменданта стоят взвод почетного караула от инфантерии и герои. Десятка полтора артиллеристов и несколько приблудных, среди которых и я. Понятно: батареи – в самой крепости, позиции пехоты – далеко, за полчаса не вызовешь. Среди артиллеристов только двое – офицеры, остальные – нижние чины. У хорошего генерала и командиры хорошие – не забыли о солдатиках. В моем времени отцы-командиры не преминули бы распилить ордена. Фронтовикам перепадали крохи. Получить медаль или крестик от царя для парня из деревни или глухого местечка… У-у, как зауважают!

Ждем, но царя все нет – наверное, осматривает окрестности. Глянуть есть на что. Площадь внутри крепости буквально перепахана разрывами. Воронки засыпаны – и не по первому разу, а вот разбитые здания не восстанавливали – рук не хватает. Саперы при первой же возможности исправляют укрепления и форты. Несмотря на ремонты, выглядят укрепления ужасно. Снаряд калибра 42 сантиметра – он и в начале ХХ века 42 сантиметра…

Все входы и выходы на площадь, а также в здания заняты молодцами в штатском и шинелях с краповыми петлицами и васильковыми кантами. Жандармы и агенты царской охраны. Действуют они сноровисто. Думал, станут нас обыскивать, но своим солдатам царь доверяет. Офицер же за попытку обыска может и в морду дать. Даже маузер мой не отобрали, покосились только. Винтовка не заряжена, но патроны в подсумках.

Дождались: на площади появляется группа авто. Пассажиры выходят. Золото погон, блеск шнуров аксельбантов, мельканье лент орденов свиты. Если б немцы так рядились, оптический прицел не понадобился бы. Впереди шагает среднего роста, невысокий худощавый полковник в солдатской шинели и фуражке, рядом с ним – комендант, генерал Бржозовский. Царь…

Николай останавливается перед строем:

– Здорово, молодцы, защитники Осовца!

– Здравия желаем, ваше императорское величество!

Рявкнули неплохо, хотя не очень стройно. Ну, так без тренировки. Николай идет вдоль строя, останавливаясь перед каждым. Я стою на левом фланге, так что буду последним. Бржозовский докладывает:

– …Несмотря на большие потери, батарея продолжала отвечать на огонь противника и подавила его. Штабс-капитан Овечкин проявил исключительную храбрость…

Доклады похожи, как близнецы, что не удивительно. По тебе стреляли, ты отвечал. Не спрятался, не убежал – уже герой. Без всякой иронии. Кто не верит, предлагаю посидеть под артиллерийским налетом… После каждого доклада царь протягивает руку, адъютант вкладывает в нее награду. Один из офицеров получает орден Святого Георгия IV класса. Такими орденами в России не разбрасываются – в самом деле, герой. Даже в квадрате: на эфесе шашки артиллериста медальон с белым крестиком и полосатый темляк желто-черных цветов. Золотое, то есть Георгиевское, оружие. Солдаты получают Георгиевские кресты и медали, нижним чинам ордена не положены. У половины артиллеристов это уже не первый крестик. Разглядываю августейшую особу. Эмоций никаких: будто я в музее, и экспонаты здесь двигаются. К тому же Николай II не Петр I. Невысок, лицо учителя сельской школы. Ему бы в такой должности и пребывать – возможно, спас бы семью. Ладно, сам сгинул вместе с немкой своей отмороженной, так ведь дети! Больной мальчик и четыре девочки – юные, не целованные. А их – штыками!..