Жерар Филип. Одно мгновение… и жизнь после него

– Каким он тебе показался? – допытывался я потом у мамы.

– Красивый, застенчивый, но знающий себе цену.

– А она?

– Ничего особенного.

Мне запомнился этот диалог еще и потому, что накануне я отыскал на книжных полках в районной библиотеке им. С. Перовской маленькую зачитанную книжечку. На мятой фиолетовой обложке в цветочек значилось: «Анн Филип. Одно мгновение». По первым строчкам мне показалось, что это женская проза. Сразу было понятно, что книга переведена легким, изящным русским языком. Захотелось дочитать до конца. И только потом я понял, что автором является вдова Жерара Филипа.

Странное чувство, но у меня была четкая уверенность, что книга «Одно мгновение» попала мне в руки неслучайно. Будто кто-то мне ее подбросил, как подбрасывают чужие документы, или вдруг по ошибке вручают чужое медицинское заключение. У меня в руках оказалось то, что не мне было предназначено. Все это Анн писала ему, Жерару! А я-то тут ни при чем? В таких случаях все себя ощущают посторонними. Случайными свидетелями чужого горя, катастрофы, несчастья. И непонятно, как вести себя? Ну не возвращать же книгу в библиотеку? Я прочитал «Одно мгновение», будто Анн написала все это про меня и мою маму. Про боль, которая не отпускает, про чувство сиротства, про все эти жалкие попытки возвести маленький мавзолей в память о том, кто был содержанием и смыслом жизни. Для меня эта книга стала чем-то вроде «Воспитания чувств», в том смысле, который вложил в название своего последнего романа Гюстав Флобер: L’Education sentimentale (в русском переводе Анны Энгельгардт так и было написано: «Сентиментальное воспитание»).

Мысленно я примерял какие-то наблюдения из «Одного мгновения» на нашу жизнь после смерти отца. Например, что было делать с его вещами, которые невозможно было ни продать, ни выбросить, – только подарить? Но кому? И зачем?

Или эти его фотографии в рамках, вначале любовно расставленные мамой по всей квартире, потом решительно ею убранные с глаз долой, потом возвращенные на прежние места… И его рассыпающиеся записные книжки со старыми номерами телефонов, и коробки со слайдами и разными сувенирами, привезенными им из командировок. Все это в конце концов будет запихнуто в самый дальний угол на антресоли, свезено на дачу, спрятано, перепрятано, в конце концов, забыто, как будет забыто многое, без чего можно обойтись. Ведь надо жить дальше.

Но Анн Филип не собиралась обходиться. По сути, вся ее книга – тихий стон или плач. О мгновении, которого не воскресить. О любви, которую не вернуть, о человеке, которого больше не увидишь никогда. Без истерики, без пафоса. Плач, ни разу не сорвавшийся на бабий вой. Так плачут хорошо воспитанные женщины, не желая привлекать к себе слишком много внимания. Легко предположить, что вначале это был ее дневник, который она вела для себя самой. И даже не собиралась публиковать. Но потом выяснилось, что нужны деньги.

Несмотря на свои звездные гонорары в кино, Филип не был богатым человеком. Много денег уходило на поддержку Национального театра, где он был не только ведущим актером, но и одним из основных донаторов. Так что, кроме двоих маленьких детей и дома в Суши, он почти ничего после себя не оставил. Конечно, Анн помогали. Но она была гордая и предпочитала рассчитывать только на себя. Так возникла идея публикации ее дневников в виде отдельной книги.

Во Франции «Одно мгновение» стало бестселлером. Конечно, сработало имя Филипа. Но никто не ожидал, что скромное вдовье сочинение будет иметь такой читательский успех. Сразила откровенность, какая-то непривычная обнаженность чувств. От тихой, неразговорчивой Анн никто не ждал такого бесстрашия, такой способности анализировать собственную депрессию, таких потаенных глубин горя, куда не принято пускать посторонних. В чем-то «Одно мгновение» перекликалось с ранними романами Франсуазы Саган, рифмовалось с предсмертными стихами Сильвии Плат, а много позднее отзовется в автобиографической прозе Джоан Дидион.

И конечно, это настоящая литература! Прозрачная ясность каждой фразы, стремительная уверенность писательской руки, добивающейся невесомой легкости там, где, кажется, меньше всего ее ожидаешь встретить.

Жизнь может быть сколь угодно беспросветной, но слог должен оставаться изящным и четким, а слова стоять в единственно верном порядке, как книги на полке. В этом смысле Анн – большой педант и наследница истинно французской литературной традиции. Она не обрушивает на читателя свои чувства, она анализирует их, чтобы прийти к самому неутешительному итогу: «Ад – это ты сам».

Вокруг бушевали безумные 60-е, молодежное движение захватило лучшие умы и массовое сознание. В воздухе Парижа все отчетливее чувствовался дым новой революции, а маленькая книга рассказывала о жизни выжженной души после пережитой катастрофы.

…В 1989 году в ВТО на улице Горького я буду вести вечер-презентацию книги Марины Влади «Прерванный полет». Многие из окружения Высоцкого тогда книгу категорически не приняли, в том числе самые близкие. В тот вечер все ждали скандала. Марина нервничала, хотя виду не подавала, держась с приветливым, невозмутимым спокойствием. Прямо на сцене я рискнул спросить ее и о книге Анн Филип. Читала ли, знает ли автора?

– Конечно, я знала их обоих, – живо откликнулась Марина. – И книгу Анн в свое время прочла с большим интересом. Хотя больше никогда к ней не возвращалась. Все-таки она не из тех книг, которые тянет перечитывать. И когда я писала «Прерванный полет», о ней не вспоминала. А сейчас подумала, что, наверное, обе они в чем-то похожи, хотя на самом деле у нас с ней все другое.

Теперь я понимаю, что своим «Прерванным полетом» Марина Влади хотела рассчитаться со своим русским прошлым, попытаться его закрыть, как заколачивают дверь в какой-нибудь темный и опасный подвал, куда опасно спускаться и даже заглядывать.

Недаром она так резко потом порвала всякие отношения с близкими друзьями из России. И потом долго сюда не возвращалась, обиженная, оскорбленная, непонятая.

Анн своей книгой ничего не закрывала, ни с кем не рвала. Она продолжала жить в полумраке своих воспоминаний, редко покидая добровольное уединение, где время на часах остановилось 25 ноября 1959 года.

Тем не менее жизнь продолжалась. Шли годы. Она выпустила еще одну книгу, не имевшую и сотой доли успеха «Одного мгновения». Выросли их дети. Сын Оливье, любимец Анн, предпочел выбрать профессию, далекую от мира искусства. Зато дочь Анн-Мари станет актрисой. От матери она унаследует крутой, умный лоб и упрямый характер. В четырнадцать лет уйдет из дома и начнет жить отдельно. Об этом писали даже бульварные газеты: «Дочь Жерара Филипа в бегах». Несмотря на звездное имя, большой карьеры ни в кино, ни в театре она не сделает. Дважды побывает замужем. По странному совпадению, второй муж писатель Жером Гарсен окажется страстным поклонником книги матери. Он даже состоял с Анн в долгой, дружеской переписке. У пары трое взрослых детей: Габриэль, Жанна, Клеман.

Обо всем этом я узнаю от замечательного журналиста и талантливого художника Юлии Козловой, которая несколько лет назад взяла в Париже подробное интервью у Анн-Мари. И тогда мне откроется драма «Одного мгновения» с другой стороны. Я увижу и прочту эту историю глазами девочки, оглушенной несчастьем, которая не понимает: почему все вокруг говорят шепотом? Почему невинный смех вызывает такое раздражение и даже гнев матери, почему самую невинную просьбу надо обязательно записывать на листке бумаги, а потом подсовывать его под дверь маминой комнаты, куда никто не имеет права войти? Почему жизнь после смерти отца, которого она почти не помнила, превратилась в нескончаемую траурную церемонию, в какой-то невыносимо печальный обряд, где ей отведена роль безгласной унылой статистки. Собственно от этой роли и грустной жизни она в свое время и сбежала.

Лично я не склонен доверять пошловатому формату: «Дети звезд про своих родителей». Тут всегда много намешано комплексов, выдуманных обид, необоснованных претензий. Но рассказ дочери правдив настолько, насколько и воспоминания ее матери.

Две правды, которые невозможно примирить. Два голоса, говорящих об одном и том же, но неспособных договориться. Два взгляда, устремленных из разных точек на один объект, но не желающих пересекаться. Так пусть это случится в пространстве русской книги. Ведь в России Филипа любили особенно пылко. Можно сказать, что вся наша любовь к Франции материализовалась в этом восторженном и искреннем преклонении. Его именем называли новорожденных, его портреты украшали палехские шкатулки, его приезд в 1957 году освещался, как визит коронованной особы. И даже главного любовника советского экрана Олега Стриженова с придыханием именовали не иначе, как «русский Жерар Филип».

Жаль, что тогда он к нам не доехал со своим Сидом или Принцем Гомбургским. Одной театральной легендой стало бы больше. Тем не менее даже за те своих несколько дней в Москве он сумел наворожить еще один великий любовный союз. Мало кто знает, но именно на вечеринке у Лили Брик, устроенной в честь французского гостя, познакомятся Майя Плисецкая и Родион Щедрин.

Он все время незримо присутствовал в нашей жизни. Как далекий романтический идеал, как некий герой в черном гамлетовском плаще, ждущий своего часа, чтобы появиться во всеоружии победительной юности и гордой красоты. Таких мужчин в кино больше не было. Ни до, ни после. Такие актеры рождаются раз в 100 лет, а может, и еще реже? И уже одно это – достойный повод, чтобы нам вспомнить о Жераре Филипе. С самого начала мы задумали книгу его памяти к печальной дате, а получилась книга откровений.

Наверное, в этом тоже заключался его дар – провоцировать исповеди, вызывать любовные признания. Ему невозможно было солгать.

Лишь однажды Анн не сказала ему всей правды, скрыв от него приговор врачей. После бессмысленной операции он проживет еще два месяца.

…Мой отец знал с самого начала, что дела его плохи. И шансов на выздоровление почти нет. Перед смертью в реанимации он сказал маме почему-то по-немецки: «Gott mit uns» («С нами Бог»). Почему эти слова, выбитые на пряжке ремня всех немецких военнослужащих, вдруг возникли в его угасающем сознании? Папа не любил немецкий язык. Во время войны он оказался вместе с бабушкой в оккупации в Николаеве. И только чудо спасло их, сына и жену красного командира, от неминуемой гибели. С тех пор он не мог слышать немецкую речь. С нами Бог!

До последнего часа Жерар продолжал строить планы на будущее. Перед смертью составлял списки того, что хотел бы еще сыграть. Некоторые пьесы помечал фразой «Для меня через 20 лет…» Читал и перечитывал «Гамлета» по-английски. Изучал французские переводы. Записывал для себя, что знаменитую фразу «To be or not to be» надо говорить незаметно, почти впроброс, ни под каким видом не следует ее выделять.

В последний вечер читал «Троянок» Еврипида и зачем-то записал карандашом на обложке своего экземпляра реплику Гекубы: «Среди тех, кто счастлив на Земле, не считайте кого-нибудь одаренным Судьбой до тех пор, пока он не умрет». Умер во сне.

…С тех пор прошло 60 лет. Вереница черных автомобилей медленно движется по мокрому шоссе в Раматюэль. Это Прованс, где в ноябре всегда льют дожди.

Люди, стоящие по обочинам, бросают цветы под колеса проезжающих машин. Его последние цветы. Прощальные цветы осени.

Жерар просил похоронить его там, где тепло, где провел детство, где был счастлив с Анн.

Такая короткая длинная жизнь. Одно мгновение.

Сергей Николаевич

Август 2019