Плата за роль Джульетты

3

Лишь выехав на трассу, добравшись до развилки и увидев указатели, я сообразила, где примерно нахожусь и как доехать до Лопухина. В тот момент меня мало беспокоило, что я еду без документов, больше всего переживала, что если меня остановят и даже если я буду молчать, то в полиции быстро сообразят, кто я, и тогда уже мне не будет спасения. Жить по уши в грязи я не собиралась. Не для того я была рождена, чтобы в самое для меня благостное время, когда я была на взлете, вдруг оказаться в луже с помоями.

А потому мне надо было затеряться. Исчезнуть, спрятаться, как делают дети, испугавшись и забравшись под кровать, в темноту, в тишину. Но для того чтобы начать новую жизнь, мне нужны были деньги. Конечно, триста с лишним евро плюс пятнадцать тысяч рублей, что я нашла в портмоне маски, недурно для начала. Но я собиралась полностью изменить свою жизнь, а для этого нужны были большие деньги. И эти деньги у меня были.

Я всегда поражалась тому обстоятельству, что жены, скажем, олигархов, которых те выставляют на улицу, можно сказать, в чем мать родила, остаются без гроша в кармане. Почему они не делают никаких тайных от мужа накоплений на черный день? Ведь столько разных историй происходят в той же Москве, на Рублевке, сколько трагедий разыгрывается, и что? Почему никто не делает никаких выводов? Разве нужно обладать каким-то особым умом, чтобы попросту припрятывать денежки от мужа, складывая их не в банк, а, грубо говоря, в банку? Из-под маринованных огурцов? И держать ее не в доме, а в саду, в лесу, где-нибудь там, где можно будет потом откопать?

Понимая, что жизнь любого человека полна сюрпризов и что известные личности зачастую становятся мишенью для негодяев, бандитов и воров, я завела себе кубышку. Стеклянную банку, куда сложила девяносто пять тысяч евро, закрыла крышкой и зарыла в лесу в Лопухине. В километре от собственной дачи.

Вот туда-то я и направлялась. С гудящей головой, трясущимся телом, наполненная воздухом, как воздушный шарик.

Мало того, что моя репутация была загублена, так еще я стала убийцей. Да, я протерла канделябр, орудие убийства, простыней. Но сами-то простыни были все в моей крови. Кроме того, я была босиком. А потому могла наследить по полу, пока не обулась в кроссовки. Да и вообще, в доме было много предметов, на которых могли бы быть отпечатки моих пальцев. Посуда, чашки, вилки, предметы в ванной комнате, словом, везде, где я бывала и чем пользовалась, пока находилась в том доме.

Но было одно радостное (если вообще, это слово уместно в той ситуации) событие: меня не было в моем мире не неделю, как сказала мне маска, а двое суток. Я поняла это, едва взяла в руки ее телефон.

Телефон. К сожалению, от него надо было избавиться. Не слишком-то хорошо разбирающаяся во всех тонкостях, связанных с возможностями определения по телефону места его нахождения, я решила не рисковать и выбросить его, раздавленного мною, в окно прежде, чем сверну на проселочную дорогу, ведущую в Лопухино. Все, теперь никто не сможет определить его местонахождение.

Мои действия в эти первые дни после произошедшей со мной трагедии вряд ли кто поймет. Нужно оказаться в моей шкуре, прочувствовать многое, прежде чем судить о том, правильно ли я действовала или нет. Понятное дело, что я была неадекватна. Я была на грани. Еще немного, и я, думаю, покончила бы с собой. Но, с другой стороны, так хотелось жить. Несмотря ни на что! Как если бы я воскресла и мне предложили пойти по другому пути. Да так, чтобы начать все сначала и чтобы никто не понял, что ты – это ты!

Вот скажи какой-нибудь изнеженной девушке, гламурной, утонченной, что она через несколько часов будет яростно лупить серебряным канделябром по голове другой женщины. Лупить до тех пор, пока не разобьет голову, не пробьет в ней дыру, через которую можно будет увидеть мозг! Она скажет, что вы спятили. Думаю, что и я бы тоже сказала так же. И я никогда и никого раньше не убивала. И не испытывала желания лишить жизни другое живое существо. Однако убила же. Словно во мне проснулся кто-то, отвечающий за мою физическую сохранность. И сила откуда-то появилась!

Но кому я теперь, после всего, что со мной произошло, могу быть нужна? Уж точно не Боре.

При мысли о Борисе слезы текли, просто заливая мое лицо. Я едва успевала вытирать их рукавом чужого, пахнущего сигаретами свитера.

Был сентябрь, довольно тепло, но в открытое окно «Фольксвагена» врывался горьковатый осенний воздух. Скоро пойдут грибы…

С деньгами я решу, надо только доехать до леса и выкопать банку.

А вот как заставить поверить Бориса в то, что я влюбилась в другого мужчину и уехала с ним в даль далекую? Как разозлить его, чтобы он не искал меня, чтобы возненавидел и чтобы при имени моем его бросало в дрожь от злости? Чтобы не страдал, зная, что меня похитили, скажем? Чтобы поскорее забыл меня?

Признаться ему в том, что произошло со мной, я не смогла бы никогда. Это невозможно. Тем более что после этого будущего у нас с ним все равно не будет.

Иногда мне казалось, что мысли мои текут ясно, что в голове формируется словно сам собой план спасения.

Но в другие моменты мне казалось, что я просто схожу с ума. Ведь в голову лезли совершенно уж дикие мысли.

К примеру, решив остаться живой, я понимала, что должна измениться внешне. Если я была брюнетка – значит, должна стать блондинкой. Если глаза синие – значит, сделать карими. Если есть голос – спрятать его, забыть о нем.

Вот последний пункт выполнялся сам собой. Голоса не было. Было какое-то сипенье, хрип. Это я заметила, разговаривая с маской. Возможно, мне влили в глотку какую-нибудь разъедающую отраву.

Убили во мне не только личность, женщину, но и оперную певицу.

И это чудо, что меня оставили в живых. Должно быть, в их план входило увидеть меня низложенной, повергнутой, превращенной их стараниями в мишень для издевательств и унижений.

Нет, этого не будет. Потому что не будет меня. Вместо меня будет не стройная брюнетка с синими глазами и хорошим голосом, а полненькая кареглазая блондинка с сиплым карканьем.

И жить я буду не в столице нашей родины Москве, а в какой-нибудь тмутаракани. До поры до времени. После чего плавно перенесусь в мир хирургической пластики и лягу на стол в каком-нибудь Баден-Бадене, чтобы мне изменили внешность. Куплю себе домик где-нибудь в Германии или в Швейцарии, маленький, недорогой, пианино и буду работать над восстановлением голоса. Если же его невозможно будет восстановить, то займусь развитием каких-нибудь других талантов. Стану художником, например. Достигну успехов, вернусь в Москву, познакомлюсь с Борисом (хоть бы он к тому времени не женился, не обзавелся семьей!), влюблю его в себя, и все! Мы с ним будем счастливы…

Рыдания мешали мне дышать, не то что вести машину. Я скатилась с трассы на обочину, уронила голову на руки, вцепившиеся в руль, и долго, судорожно плакала.

Конечно, я могла бы позвонить Борису. И он бы все понял, он мой друг, он сделал бы все правильно, увез бы меня, оградив от всей грязи, что сейчас уже наверняка льется мне на голову. Но тогда из наших отношений исчезло бы то главное, та чистота, любовь, что придавало смысл нашему сосуществованию, что питало его, доставляло радость и ощущение полноты жизни. Обнимая меня, он представлял бы себя. Господи, сделай так, чтобы хотя бы меня оставили в покое эти отвратительные сцены!

Я остановила машину в соседнем проулке и пешком, по песчаной теплой от солнца дороге, зашагала по направлению к своей даче.

Красивый двухэтажный дом, построенный в английском стиле, – бело-коричневый, с заросшей диким виноградом террасой, кустовыми розами. Чудесно заросший, но такой милый, уютный.

Вряд ли меня уже ищут. Еще рано. В любом случае мне и нужно-то всего несколько минут – открыть дом, написать письмо и вернуться в машину.

Ключи я нашла в условленном месте. Одна из роз искусственная, в ней и находится большой ключ от первой двери. За ней маленький холл, и там в светильнике в условленном месте – связка остальных ключей.

Сердце мое колотилось так, что я с трудом дышала. Отворив все двери, ворвалась, как ураган, в дом, бросилась в спальню, нашла блокнот. Вырвала лист, взяла ручку и написала быстро-быстро текст, который твердила как безумная всю дорогу.

«Боря, я полюбила другого человека. Считай, что я сошла с ума. Все гастроли похерила, расплатись с моим агентом, он разберется, деньги знаешь где («Каплан-банк» и др.) Доверенность действительна еще полтора года, так что действуй. Не суди строго. Я должна была это испытать. Я так счастлива, что просто не выразить словами. Прости меня сто тысяч раз. Забираю твою куртку, джинсы. Еще консерв. персики. Не поминай лихом Н.Б.»

Записка должна была выглядеть легкомысленной, чтобы ни у кого, кто будет меня искать (а такое не исключалось), даже и мысли не возникло, что она написана под давлением. Дура-женщина влюбилась и улетела в неизвестном направлении. А раз позволила бывшему возлюбленному, обладающему доверенностью, расплатиться за разорванные (серьезные!) контракты, сорванные концерты, значит, новый мужик ее – человек не бедный, но такой же бесбашенный, как и она сама. Это должно было сработать.

Я на самом деле прихватила кое-что из вещей Бориса, поскольку не хотела носить вещи, которые дали мне в том доме. Кто знает, кому они принадлежали раньше?

И кроме консервированных персиков, забрала из холодильника и сунула в сумку все, что было: запечатанный окорок, сыр, коробку печенья. Еще позаимствовала нож, ложку, вилку.

Я сильно рисковала, принимая душ. Если Борис паникует, то второй адрес, по которому меня будут искать, – это Лопухино.

Я дважды вымыла голову, дважды намыливалась. Если бы возможно было бы, содрала бы с себя кожу! Меня постоянно преследовал запах чужих тел…

Вытерлась досуха, бросила мокрые полотенца в корзину для белья, переоделась. Как я жалела, что в доме не нашлось ни одной моей вещи вроде джинсов или свитера! Ночные сорочки, пижамы, халаты, платья, юбки, блузки… Все то, что носилось в моей прошлой жизни и чему не было места сейчас, – просто стечение обстоятельств. Вероятно, я все свои джинсы просто забрала в город! Поэтому пришлось взять лишь свою пижаму да кое-что из вещей Бориса. Хорошо, что нашлись мои кожаные мокасины!

Все те вещи, в которых я приехала, я сунула в большой пакет и собиралась выбросить по дороге.

Я положила в багажник сумку с вещами, садовую лопату, две канистры, заперла дом, вышла за ворота, вернулась к машине и поехала в лес. Я не очень хорошо вожу машину, а тогда вообще двигалась в каком-то лихорадочном, нервном состоянии, и мысли мои, отодвинув самые страшные, были направлены исключительно на то, чтобы я сумела найти свой тайник, разрыть его и найти там свои деньги.

Время от времени мне казалось, что я слепну – это слезы заливали мое лицо. Словно они на тот момент еще были живы и бурно реагировали на происходящее, жалели меня.

Солнечная лесная опушка в глубине леса, находящаяся за поселком Лопухино, казалась мирной, и всегда, когда я бывала здесь раньше, меня обволакивало чувство вселенского умиротворения и покоя. Наведываясь сюда время от времени, чтобы положить деньги в банку, я сидела на широком, покрытом зеленоватым мхом старом пне и распевалась. И мои трели, вылетавшие из разогретых связок, сливались с трелями птиц, и мы словно соревновались в певческом искусстве, перекликаясь и дразня друг друга чистыми, звонкими звуками. Особенно чудесно здесь звучала ария Царицы Ночи из «Волшебной флейты» Моцарта. Жаль, что в такие минуты меня не слышал никто, кроме лесных птиц и зверей. Ведь я была там совершенно одна, и даже Боря ничего не знал о моем тайнике. Зато он знал о моих счетах в московских банках, в Цюрихе… Я позаботилась о том, чтобы банковская доверенность на его имя была оформлена надлежащим образом и чтобы в случае моей болезни, к примеру, или отсутствия Борис мог бы решить мои финансовые проблемы.

Я старалась не думать о том, что будет, когда он найдет мою записку, что подумает обо мне. Скорее всего, решит, что я спятила. Что ж, пусть.

У подножия старого дуба, на поляне, в трех метрах от зеленого пня, рос куст дикой малины, под которым я и закопала банку с деньгами. Банка же, в свою очередь, была помещена в металлический контейнер, который мог бы защитить стекло от ударов лопаты.

Я достала лопату и принялась копать. Осторожно, почти нежно. И когда послышался характерный металлический скрежет, свидетельствующий, что лопата коснулась контейнера, меня немного отпустило. Кто бы что ни говорил, но человек с деньгами, в какой бы ситуации он ни оказался, чувствует себя куда спокойнее и увереннее.

Я обкопала контейнер, извлекла банку, вытряхнула деньги, уложила в полиэтиленовый пакет и спрятала банку обратно. Закрыла контейнер и присыпала его землей. Пусть полежит здесь в тишине – до лучших времен.

Но когда наступят эти лучшие времена – кто знал?

Я вернулась в машину, положила пакет с деньгами на пол, за задним сиденьем, и поехала куда глаза глядят. Я понимала, что мне нельзя рисковать и лучше всего удаляться от Московской области лесными и проселочными дорогами. Если меня остановят и попросят показать документы, мне будет конец. Вариантов сюжетов, последующих за этим, было много, и все они были отвратительны, унизительны. Задержат, да еще и деньги отберут.

И я стала молиться. Машина моя катилась вперед, подпрыгивая на ухабах, выныривая из леса и мчась вдоль полей и лугов. Часть моего пути все же прошла по автобану, и это тоже было неплохо (и неотвратимо) – на одной из автозаправок я залила полный бак бензина и канистры, разменяла сто долларов, щедро подаренных мне убитой мною «маской», купила там же, на станции, холодной родниковой воды, печенье, бумажные салфетки, вернулась в машину и поехала дальше.

Я понятия не имела, куда еду. Важно было удалиться в самую глубь, куда-нибудь в сельскую местность, в моих планах было найти глухую деревню и поселиться там в заброшенном доме. Или же на худой конец купить домишко, не привлекая к себе, однако, внимания.

К Богу я обращалась самыми простыми словами, молила его о помощи, о том, чтобы сохранил мне жизнь и избавил моего Бориса от душевных страданий. Просила прощения у всех, кого обидела (хотя не могла вспомнить, чтобы такое случалось). Всегда старалась жить, никого не задевая и всем желая лишь добра. Другое дело, что мое существование, мой голос многим не давали покоя. Но не украла же я его. Он был подарен мне, и я сделала все возможное, чтобы его сохранить и развить. Конечно, в этом мне помогли мои преподаватели, которые вкладывали в меня не только свой опыт и желание сделать из меня настоящую оперную певицу, но и душу. Наталия Петровна Самсонова… мой педагог, мой большой друг, человечище, которая распознала мой голос и помогла мне его развить, превратить в настоящую драгоценность! Несколько лет ее квартира в Китай-городе была и моим домом! Нет, конечно, она не смогла заменить мне маму, но она стала для меня тем человеком, которого я могла бы назвать родным, близким.

…Я остановилась в неизвестном мне лесу, уже смеркалось. Одна пачка салфеток уже закончилась – пропитанные моими слезами, они белыми птицами вылетали из моего окна. Мне вдруг подумалось, что то решение, что я приняла, было продиктовано не только моим нежеланием возвращаться в Москву, в тот мир, где еще недавно мне было так хорошо и комфортно и где каждый день приносил мне радость любви и пения, где есть Борис и музыка. Наталия Петровна… Ей покажут, доложат, а у нее больное сердце… Если сердце есть у тех, кто сотворил со мной все это, может, они сжалятся хотя бы над моей памятью? И не поместят ролик на этот опасный сайт-рупор человеческой бестактности? Ведь это ее убьет.

Судьба популярных людей всегда связана с великим множеством тех, кто может подняться на гребне твоей слабы и известности, а может быть выпачкана так же, как и ты сама, так называемая звезда…

Мою же звезду погасили. Завернули в окровавленные простыни и бросили на пол…

Как, как такое могло случиться? Я ничего не помнила, кроме того, что вернулась из Петербурга, где я с таким удовольствием работала над клипом в Зимнем дворце. Смутно помнила Бориса, встречавшего меня на вокзале с цветами. Да, был большой букет розовых роз.

Потом было все как-то размыто… И никаких подсказок из глубины памяти. Она жалела меня, эта самая память.

Но как я оказалась в том доме? Помню, что единственным моим желанием, еще когда я была в поезде, было как следует отдохнуть, выспаться. Напряжение на съемках было колоссальным. Помимо того, что с самого утра я была в студии, где проходила запись моих номеров, после обеда меня привозили в Зимний, где в декорациях гениальной архитектуры и буйства красок, позолоты проходили непосредственно съемки и откуда мы возвращались поздно ночью в гостиницу. Я даже ужинать не могла, настолько была измотана. В поезде мне тоже не удалось поспать, я лежала с открытыми глазами, мысленно переживая все то, что чувствовала, работая на съемочной площадке. Быть может, кто-то пресытился музеями и дворцами, для меня же само нахождение в потрясающих залах Зимнего дворца всякий раз производило впечатление, восхищало до головокружения. Мрамор, зеркала, позолоченные барельефы, скульптуры, сверкающий паркет…

Где подсмотрел меня, счастливую, и вдохновился на мое убийство преступник? Кто он? И почему выбрал такую изощренную казнь? Это был вызов? Конечно, да. Интуиция подсказывала, что инициатива моего уничтожения исходила все-таки от женщины. Быть может, она была певица, ущемленная моим присутствием на оперной сцене, а, может, женщина, влюбленная в Бориса? Или в кого-то еще, неравнодушного ко мне? Ведь поклонников у меня было много, в квартире моей не было свободного места – повсюду стояли вазы с цветами, нередко цветов было так много, и букеты были столь огромными, что они ставились прямо в ведра с водой. Случались и записки, замаскированные в листьях и цветах, в которых восторг и любовь выражались скупыми строчками: «Чудесной от В.К.», «Поеду за Вами в Париж, буду в третьем ряду, в опере, 13 октября, преданный Вам С.В.», «Вы моя последняя любовь. Сергей П.». Случались и подарки, спрятанные в букетах: шоколад ручной работы, украшения…

Что, если мой мучитель как раз из числа воздыхателей, поклонников? Или женщина, заметившая любовь своего мужчины ко мне и решившая отомстить мне? Любовница, жена?

Что случилось после того, как Борис отвез меня домой? Я нисколько не сомневалась, что он довез меня до дома, проводил до самых дверей, это было законом. Он дождался, когда за мной закроются двери, и только после этого должен был вернуться к себе домой. Он понимал, что иногда мне необходимо побыть одной, чтобы элементарно выспаться, чтобы провалиться в сон глубоко, ни о чем не думая. С Борисом я не высыпалась так, как когда спала одна. С Борисом меня приятно отвлекали его объятия, ласки, его дыхание, его нежность. Я любила Бориса, люблю и сейчас. Знаю, что и он любит меня, а потому будет страдать. Страдать невыносимо.

Уж лучше бы я умерла…

4

Стелла Михайлова, подруга Нины Бретт, сидела напротив меня за столиком в кафе «Пушкин». Перед ней на блюдечке лежали эклеры в розовой глазури.

Стелла, пышная блондинка с зелеными глазами (подозреваю, что это были все-таки линзы), улыбалась мне с плохо скрытой иронией. Думаю, я не понравился ей с первых же секунд нашей встречи.

– Вы, верно, ожидали увидеть стройного брюнета с пистолетом в кармане, типа честный детектив, а перед вами появился невысокий полноватый господин с печальным лицом, так? – Я улыбнулся, поскольку не мог не улыбнуться столь красивой молодой даме.

– Да бросьте вы! Ничего я и не ожидала увидеть. Да мне, признаться, все равно, кто вы и как выглядите. Вы сказали, что хотели бы поговорить о Нине Бретт. А поскольку она моя подруга, я не смогла вам отказать. К тому же не думаю, что разговор займет много времени.

– Вы пришли сюда исключительно ради меня или? – Я покосился на розовые эклеры.

– Честно говоря, я прихожу сюда каждый день, я снимаю квартиру неподалеку, – призналась она. – Я не пью шампанское, от него садится голос, не курю по известным причинам, и сейчас у меня нет любовника. Как видите, удовольствий не так много. Кроме удовольствия, связанного с моей профессией, с музыкой и театром, у меня осталось лишь это – пирожные…

– Я задам вам всего несколько вопросов…

К нам подошел официант в бордовом жилете, белой сорочке и белом длинном фартуке, улыбнулся. Я заказал ему коробку разных пирожных, на его выбор, сказал, что возьму с собой.

– Вы ведь тоже оперная певица? – спросил я и тут же пожалел о своей бестактности. Это мое «тоже» могло прозвучать несколько грубовато.

– Да, я оперная певица, выступаю в театре «Голд-Опера», что в Александровском саду, еще у меня контракты…

Она старалась говорить слегка лениво, с ноткой усталости, но я почувствовал в ней напряжение. Она понятия не имела, с чем я к ней пришел. Во всяком случае, я так тогда подумал.

А как она была хороша! Свежая, румяная, с блестящими глазами в своей изумрудной кофточке из мягкого атласа! В такие минуты любования женскими прелестями меня всякий раз охватывает щенячий восторг! Так и хочется протянуть руку и потрогать и эту ткань, и светлые кудри, и коснуться гладкой и нежной кожи.

– Стелла, вы прекрасны, – не выдержал я. – Мне стыдно даже говорить с вами на серьезные темы, так и хочется любоваться вами…

Я был с ней искренен.

– Так что там с Ниной?

– Вы знакомы с Борисом Равенковым?

– С ее красавчиком-то? Да кто ж с ним не знаком? Конечно! Думаю, они будут прекрасной парой. И она умница, что выбрала именно его. Пусть он не богат, но надежен. Да и красив, я же говорю. Ну и любит ее, конечно, без памяти. Это сейчас она держит его немного на расстоянии, но потом, конечно, они будут жить вместе, она привыкнет спать с ним.

– В смысле?

– Я просто знаю Нину, она очень ценит свою свободу и говорит, что не умеет спать с кем-то… Не высыпается.

Она вдруг улыбнулась.

– Послушайте, что за чепуху я несу, а вы меня не останавливаете?

– Нина пропала, – поспешил вставить я главное, ради чего пришел. – Борис нанял меня, чтобы я ее разыскал. Вы понимаете, что первый человек, к которому я мог бы обратиться за помощью, – ее близкая подруга.

– Пропала? Что за чушь?! Да она наверняка спит дома! Она же как раз два дня тому назад вернулась из Питера, у нее была запись клипа. Она позвонила мне, когда поезд уже был на подходе к Москве… Она призналась мне, что очень довольна работой, но страшно устала. Сказала, что хочет провести эту ночь одна. Еще сказала, что в восторге от Зимнего.

– А как вообще в последнее время протекала ее жизнь?

– Знаю, что она много репетировала. Во-первых, последнюю неделю она почти жила у своего преподавателя, Наталии Петровны Самсоновой. Они много занимались, но была еще одна причина, по которой Нина подолгу задерживалась у нее. Деньги. Нина помогала ей деньгами, покупала лекарства, у нее что-то с суставами, кажется… И поскольку Наталия Петровна такой человек, что никогда не примет деньги просто так, вот Нина и брала у нее уроки, занималась с ней, понимаете? В этом вся Нина! Она блестяще знает все эти арии, она может выступать с ними в любом театре мира, она готова, ей нужно только распеться, разогреть связки, но надо просто знать Нину, она очень добрый человек, она не может позволить, чтобы близкий ей человек страдал. Она очень привязана к Наталии Петровне. После смерти матери Наталия Петровна стала для Нины как мать, понимаете.

– Нина – ответственный человек?

– Не то слово! – Стелла, забывшись, принялась за эклеры. – Нина – очень ответственный и организованный человек. Нет, конечно, ничто человеческое ей не чуждо, и она может поддаться эмоциям, развеселиться, устроить какой-нибудь тарарам, она шумная, громкая, веселая… Но никогда не опаздывает, все делает в срок… Думаю, вы все поняли.

– Значит, если она не отвечает на звонки в течение сорока восьми часов, с ней что-то случилось?

– Знаете… – Стелла отодвинула от себя тарелку, промокнула губы салфеткой. – А ведь до меня только что стало доходить, что Нина пропала. Даже если предположить, что она потеряла телефон или он у нее разрядился, а она где-то за городом, я говорю, к примеру, она бы точно нашла способ, как сообщить о себе Борису. Она очень дорожит им, любит, она никогда не позволила бы ему страдать.

– За городом? А что, такое могло случиться?

– Нет, у нее не было параллельной жизни, я имею в виду любовников, Нина не такой человек. Я сказала, к примеру. Ведь у нее был определенный круг общения, понимаете? И люди все не простые, я имею в виду, многие очень известные, но не желающие светиться. Они могли пригласить Нину и за город, а что в этом такого? Во-первых, она могла отдыхать где-нибудь на даче, во-вторых, могла заработать в очень узком кругу… Борис, правда, это не одобрял, он всегда переживал за нее, считал, что даже на серьезных приемах она может стать мишенью подвыпивших мужчин, кем бы они ни были…

– Стелла, вы же сказали это не просто так. Вы что-нибудь знаете?

– Знаю, что в нее влюблен один человек. Но имени его я назвать не могу. Слишком высоко он летает, понимаете? Очень приятный господин, влиятельный… Просто я подумала, что вот ему Нина вряд ли бы отказала, пригласи он ее, скажем, поужинать. Я даже представила себе, что Борис проводил ее до дома, они распрощались, и Нина собралась уже лечь, и в это время ей позвонил этот человек и пригласил куда-то… Поверьте мне, она поехала бы с ним, и не как с мужчиной, а просто как с человеком, который, помимо того, что может ей быть полезен, еще и настоящий ценитель музыки, оперного искусства, просто интересный человек. Иметь такого в друзьях – просто счастье! Думаю, что он влюблен в Нину, именно как в оперную певицу, в ее голос.

– А Борис? Он знает обо всем этом?

– Знает. Нервничает, конечно, но, с другой стороны, уважает этого человека. Он понимает, что обладание такой женщиной, как Нина, сопряжено с подобными ситуациями, что ему придется делить ее с другими людьми. Кроме того, я знаю, что между Ниной и Борисом существует определенная договоренность, смысл которой сводится к тому, что даже в браке Нина не потеряет своей свободы.

– Это как? Речь идет о свободных отношениях или…

– Не в общепринятом смысле, конечно. Нина вольна распоряжаться своим временем, встречаться с людьми по своему желанию, перемещаться в пространстве…

– К Борису это тоже имеет отношение?

– Разумеется. Другое дело, что он этим правом практически не пользуется. Он спокойно себе работает, настраивает рояли, но в основном сопровождает Нину на ее гастролях, ведет ее дела, следит за тем, чтобы в ее жизни все было в порядке. Он ее ангел-хранитель, понимаете? И он бесконечно доверяет ей. Так скажу: он идеальный муж.

– У нее есть враги? Такие, которые способны на самое страшное.

– Думаю, да. Но их так много, и у всех у них прекрасные лица и голоса, это чудесные женщины, посвятившие себя оперному искусству… Вы понимаете, о ком я?

– Вы не могли бы составить для меня список этих фурий? – попросил я, состроив уморительную мину, чтобы расположить Стеллу к себе.

– Вы считаете, что все это несерьезно? – в ответ улыбнулась мне любительница пирожных. – Что женщина, которая всю жизнь положила на оперу и которую обошли вниманием, лишили возможности исполнять главные партии, которую отодвинули на второй, а то и третий план, не в состоянии избавиться от соперницы?

– Стелла… Но если так рассуждать, то одно из первых имен в этом списке ваше? – я перешел на шепот.

– Нет! – так же шепотом, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, ответила мне Стелла. – Я люблю Нину, и зависть моя, поверьте мне, белая! Что поделать, если Господь наградил ее драгоценным голосом? Не всем же быть сладкоголосыми птицами. И тут уж ничего не сделаешь. Понимаете, можно обмануть зрителей в драмтеатре, все-таки драматическое искусство воспринимается несколько иначе, и плохая актриса еще может продержаться несколько спектаклей, если постарается. Может взять обаянием, внешностью, даже ролью, если роль выигрышная… А вот если ты курица безголосая, а тебе предстоит спеть сложную арию, да и вообще продержаться целый спектакль – здесь тебе уже ничего и никто не поможет. Вы понимаете, о чем я?

– Конечно, безусловно. Но списочек все-таки составьте, хорошо?

– Как скажете! Но давайте все-таки надеяться, что Нина найдется, буквально сегодня. Полагаю все-таки, что она где-нибудь за городом, на даче господина… Ой, чуть не проговорилась.

– Вам лучше проговориться, Стелла, чем потом опознавать вашу подругу в морге, – сказал я с печалью в голосе.

Подошедший официант принес мне красивую коробку с пирожными.

– Сергей Кузнецов, – услышал я, поднял взгляд и увидел полные слез глаза Стеллы.

– Вы испугали меня.

 
«С подружками по ягоду ходить,
На оклик их веселый отзываться.
Ау-ау…»
 

Я и не заметила, как салон угнанной мною машины заполнился голосом Нины Бретт. Той Нины, какой я была, казалось бы, совсем недавно.

Словно память подарила мне эту возможность, вернула на какое-то время и голос, и желание петь. Что это было? Откуда вдруг было взяться этой чудесной музыке, этой ожившей Снегурочке в один из самых тяжелейших моментов моей жизни, когда я, петляя по лесам и полям, мчалась прочь от своей беды. Словно от нее можно было укрыться…

Смеркалось, я мчалась по ухабистой пыльной дороге, зажатой вспаханными черными полями, над головой моей нависло сумеречное сиреневое небо с молочными вкраплениями облаков.

 
«Круги водить, за Лелем повторять
С девицами припев весенних песен,
Ой, ладо, Лель, милей Снегурочке твоей.
Без песен жить не в радость ей…»
 

Чудесный Лель, очарованный музыкой и Снегурочкой, он всегда ассоциировался у меня с теплом, солнцем, фантастическими лугами, ромашковыми венками девушек, древними русскими теремами и гениальной музыкой Римского-Корсакова.

Голос мой пролился на поля, растворяясь в чистом воздухе, в вечернем розоватом свете, и в какой-то момент я испытала даже счастье…

Но все закончилось так же неожиданно. Моя Снегурочка замолкла, словно горло ее сдавила чья-то ледяная и сильная рука. Я только открывала рот…

А потом словно дождь пролился на ветровое стекло – это были мои слезы. Они мешали следить за дорогой, которая становилась сложнее, машину просто подбрасывало на кочках, мне было страшно представить себе, что будет, если отвалится колесо или машина вообще развалится на части от моей безумной гонки. А ведь за мной никто не гнался, кроме сонма несчастий.