Несвятое семейство

События случились в областном центре К*** неподалеку от Москвы, в нечерноземной полосе, и начинались они для наших времен очень даже тривиально: молодой человек на «Лексусе» последней модели сбил на пешеходном переходе женщину сорока восьми лет. Юноша по имени Камынин Святослав, девятнадцати лет от роду, был задержан. Документов на «Лексус», принадлежавший на правах собственности его матери, Камыниной Софье Евгеньевне, равно как и водительского удостоверения, при нем не оказалось. По свидетельству очевидцев и полицейских, оформлявших ДТП, он был сильно пьян. От медицинского освидетельствования юнец отказался, вел себя вызывающе, держался высокомерно, угрожал. Был препровожден в отделение, где пара полицаев во главе с дежурным его слегка успокоили. (Впоследствии они же больше всех и пострадали, да их не жалко, не будут руки распускать – мало ли, что они чесались юнца отоварить!)

Вот кого было действительно жалко, так это сбитую женщину, Державину Юлию Константиновну – она к утру скончалась в больнице. Погибшая оказалась учительницей чуть не с тридцатилетним стажем и человеком, в городе уважаемым. Возникло, практически стихийно, возмущение, в ходе которого небольшой отряд разгневанных горожан выдвинулся в сторону отделения, где находился задержанный Камынин. Они хотели чуть ли не линчевать недоросля, однако к ним вышел начальник отделения и сообщил, что гражданина уже успели доставить в суд. Толпа отправилась в сторону суда. По пути она теряла сторонников, чей энтузиазм угасал, однако приобретала новых – и в итоге у здания суда оказалось уже человек сорок. На крыльцо к ним выпустили козла отпущения – клерка из отдела по связям с общественностью. Тот проблеял, что заседание, решавшее вопрос о содержании гражданина Камынина под стражей, уже состоялось и юнец отпущен до суда. Откуда-то, впрочем, нашлись свидетели того, что не просто отпущен: за молодцем заехала на внедорожнике «Мерседесе» лично его мамаша. А кроме того, мальчика-мажорчика отпустили, даже не взяв подписки о невыезде.

Тогда толпа разделилась, большая часть, по пути обрастая сторонниками, отправилась к дому в центре, где проживали Камынины. Оставшиеся у суда возмущенные попытались разгромить здание – били окна, хватали за грудки клерка, пытались ворваться внутрь. Полицейским на посту охраны пришлось даже стрелять в воздух. А вскорости прибыл ОМОН, разогнал толпу и задержал восьмерых человек, которых впоследствии назовут зачинщиками. Другая группа отряда особого назначения прибыла к фешенебельной новостройке, где кучковались другие разгневанные, и рассеяла их, схватив для острастки еще четверых.

Дима рванул в К*** тут же, как прочитал о событии в Твиттере. Когда он чувствовал запах жареного и привкус творящейся с простыми людьми несправедливости, никто ему был не указ – ни Надя, ни главный редактор. Он работу и семью только в известность поставил, уже с шоссе: еду, мол, по горячей теме, подробности последуют.

В итоге над материалом с самого, почитай, первого дня стал работать единственный из журналистов. Полтора месяца на тему убил. Три раза в К*** мотался. Присутствие в городе корреспондента уважаемой газеты из Москвы хоть немного ретивость местных властей охладило. Они ведь хотели сперва закатать всех двенадцать задержанных по статье за организацию массовых беспорядков. Однако, слава богу, «зачинщики» отделались штрафами – пусть, по нынешним временам, деньги оказались немалыми, да интернет-сообщество бросило клич, скинулось, выручило.

При Полуянове и похороны учительницы Державиной прошли – таких спецкор еще не видывал, если не считать погребения Брежнева или Ельцина. Казалось, полгорода пришло, тысяч пятьдесят, наверное. Полицейских в оцепление со всей области свозили, и даже солдатиков пригнали из соседней части. На кладбище хватало горячих речей, однако от новой вспышки беспорядков убереглись.

Местные СМИ молчали о происходившем, как зарезанные – равно как и крупные московские средства массовой информации. Только на «Дожде» появился репортаж да на «Эхе Москвы» прямые включения. И в «Новой газете» заметочка на восьмушку полосы. Так что у Полуянова на эту тему был полный эксклюзив.

Невольный убийца, Святослав Камынин (которого все его местные друзья кликали Святом), благополучно исчез. Народ до него не добрался. Полиция – тоже. Говорили, он удрал из города – и из страны тоже. (Недаром суд его в то первое утро выпустил и даже подписку о невыезде не взял. Для того и выпустил, был уверен Дима.) Через три дня под давлением общественности суд переменил решение, и Камынина объявили в розыск. Но к тому времени из К*** сгинула и его мать, Софья Евгеньевна.

Дима стал выяснять тайные пружины происходящего, считая их самыми важными в истории. Выяснилось, об этом говорили многие, а местные блоггеры даже предоставили корреспонденту доказательства в виде многочисленных фотографий, что Софья Камынина, мать Свята, женщина видная и одинокая, состоит в интимной связи с неким Эдуардом Николаевичем Серафимкиным. Они даже проживают совместно в обширном доме в предместье города К***. К тому же Серафимкин купил для нее (копии договоров прилагались) две квартиры в центре (в одной из них в одиночестве прописался тот самый сынок Камыниной от первого брака Святослав).

По документам Серафимкин был хозяином скромного ООО «Пост-экс», а на деле являлся богатейшим в области и влиятельнейшим человеком. Передвигался по К*** в бронированном «мерсе» с джипом охраны и с мигалкой, даже в столицу в подобном сопровождении наведывался. Денег, как рассказывали, у него был вагон, потому как выигрывал богатей местного розлива чуть ли не все тендеры, которые объявляли местные власти. Побеждал он на конкурсах по распилу народных денег, разумеется, не самолично, но через подставные структуры, зарегистрированные на многочисленных родственников и верных людей – в том числе на Софью Камынину и ее сынка. Владел, как говорили, половиной города, включая все окрестные бензоколонки, подпольные игорные заведения и проституток. И ничто Эдуарда Николаевича не брало: ни прокуратура, ни налоговая, ни тем более простые полицейские. А все потому, что – злые языки в городе о том не то что шептались – вопили: он, оказывается, в свое время с нынешним губернатором К-ской области Валерой Жижикиным в одном классе учился, а после даже в Советской армии в одной роте служил. Давал ли Серафимкин откаты лично Жижикину? Платил ли ему прямо и непосредственно? На этот вопрос жители города тоже отвечали утвердительно – правда, никакого документального подтверждения данному факту Полуянов, увы, не нашел.

Зато подо всю остальную фактуру у него была подложена мощная доказательная база – не подкопаешься. Фотографии, ксерокопии, огромная папка документов подтверждали едва ли не каждую запятую в его будущей статье. А Дима постепенно стал воспринимать историю едва ли не как персональную вендетту, а Жижикина, Серафимкина и Камыниных – как личных врагов. А все потому, что, после того как первый шок, горячка и одновременно столбняк у местных властей прошли, те поняли, откуда ветер дует, и начали делать все, чтобы дезавуировать будущую полуяновскую статью и скомпрометировать ее автора. Приступили проверенными (и часто действенными) средствами: напоить, соблазнить. Когда журналист не повелся, задержали в городе якобы за вождение в нетрезвом виде, продержали ночку в обезьяннике, отпустили, извинились. Хмурые личности звонили ему по мобильному телефону, угрожали. Написали телегу в редакцию от имени несуществующих жителей города: дескать, спецкор ваш врет, пьет, дебоширит, морально разлагается. В последнюю командировку в К*** Полуянов уже как на фронт ехал. Захватил с собой из Москвы редакционного юриста, чтобы тот каждый его шаг по городу документировал.

С кучей народа Дима встречался и после, уже в Москве. Его интересовал, среди прочих, вопрос о непотопляемости губернатора Жижикина. Тот наместником был в области уже одиннадцатый год, а ведь даже высшего образования не имел товарищ, только вечерний техникум. Уже будучи в должности, получил, правда, губернатор корочки местного политеха (заочно), а заодно, всего через одиннадцать месяцев после выпуска из вуза – удостоверение кандидата технических наук (что уж мелочиться!). При том, что о грамотности власть предержащего ходили легенды. Он писал в резолюциях: «через чур» вместо «чересчур» и «за ранние благодарю» (вместо «заранее»). Дима сам видел его собственноручную запись из восьми слов, в которых правитель совершил десять ошибок. Но в итоге секрет непотопляемости Жижикина оказался прост. Будучи еще совсем молодым человеком, сразу после армии, он, оказывается, работал в садовом некоммерческом товариществе «У озера» – том самом, знаменитом, откуда вышли все нынешние расейские высокие начальники. Трудился он там, как говорили, простым охранником – а вот, поди ж ты, система своих не бросала, пристроили товарищи на теплое место.

В итоге Полуянов писал статью, как давненько не работал, – с горячностью подзабытой, юношеской. Аж временами от праведного гнева и обиды за державу задыхался. Но старался сдерживаться. Понимал, что время лупить открытым текстом прошло, осталось безвозвратно в начале нулевых. Теперь требовалось не шуметь с открытым забралом, а быть хитрым, осваивать язык Эзопа. Что ж! Диме приходилось, в полном соответствии с работой господина Фрейда «Об остроумии», переплавлять свой гнев и горечь в иронию и сарказм. Еще и лучше получалось!

«Беда не в том, что у нас есть неприкасамые, – строчил он, как всегда, от руки. – К этому уже все давно привыкли. И если бы речь шла о самом губернаторе или членах его семьи, если бы они раздавили на пешеходном переходе человека – народ поворчал бы и забыл. Ужасно, конечно, но это наша действительность. Так уж заведено на земле русской: наместники всегда злоупотребляли и воровали, кого ни поставь. Одна надежа – на доброго царя. Одна вера: услышит он о творимых в К-ской области безобразиях, прогневается, да и выгонит губернатора. Однако в случившейся истории и губернатор, получается, ни при чем. Силовое поле его могущества окутало защитным облаком и бизнесмена Серафимкина, и, как оказывалось, его сожительницу, и даже сынка сожительницы.

Вы бы уж сказали тогда, товарищи, заранее, на каком удалении от местного трона кончается неприкасаемость? Или опознавательные знаки специальные неприкасаемым выдавали. Стикеры на машину, на одежду: «Давить могу всех», например. Или: «Убью любого, и мне ничего не будет». А то ориентироваться, право, трудно! Вот народ и недоволен. И патрульные полицейские ни за что пострадали: избили пьяного лихача, как любого на его месте отмутузили бы. И – накололись. Не признали владетельного сынка. И были с позором изгнаны из рядов».

Получился у Полуянова супергвоздь, длины неимоверной и силы нечеловеческой – с продолжением, на четыре полосы. Сдал статью Дима, как всегда бывало с подобными стремными темками, не обычным порядком, через секретариат, а непосредственно главнюге. И началась какая-то нехорошая, подковерная, мышиная возня. То Анатолий Степанович пронесется мимо по коридору, воскликнет с непонятной ухмылочкой в адрес Димы с неким преувеличенным даже уважением: о, привет нашему золотому перу! То после летучки обронит мимоходом: решаем, решаем твой вопрос, и, главное, непонятно, почему твой вопрос, как будто он проситель и чего-то личного своей статьей добивается. И ведь, главное, согласовывал Полуянов тему с главным редактором, когда еще из самой первой командировки в К*** вернулся. Да и потом, по ходу дела, докладывал ему в общих выражениях и получал всякий раз карт-бланш: продолжай копать. А теперь, у финишной черты, дело застопорилось.

И когда главнюга вызвал его в кабинет для разговора, сразу, уже по слегка виноватому виду тертого калача Степаныча, понял Дима, что дело швах.

– Может, чайку приказать? – предложил редактор. – Или коньячку?

– Нет, спасибо, Анатолий Степанович, – отстранился Дима. Ему сразу, по выражению и тону редактора, все стало ясно; оставалось только поглядеть, как извернется главнюга, в какие слова облечет свой вежливый отказ. И Полуянов решил не лишать себя удовольствия, начальству не помогать, с любопытством энтомолога пронаблюдать за чиновными судорогами до самого конца.

– Да, по поводу твоей статьи. Ты помнишь, я с самого начала был от нее не в восторге.

Ничего подобного Полуянов не помнил, поэтому сухо ответствовал:

– Разве?

– Легче легкого было зарубить ее сразу. В ней много спорного и много излишне горячего. Но я хотел ее напечатать – прежде всего, ради тебя. Что-то ты в последнее время совсем нас перестал баловать острыми материалами.

«Ну, вот и без наездов не обошлось, – отстраненно подумал журналист. – Наверняка во многом я сам окажусь виноват».

– Однако ты ж понимаешь, Дима, – продолжал Анатолий Степанович, – ты в редакции не один. И я отвечаю за всю ее. За всех вас. И всех вас прикрываю. И сейчас тебе говорю: подожди, Дима. Пока не время нам вылезать с этой статьей. Я зондировал почву… там, – последовал красноречивый жест: указательный палец ткнул в потолок. Собеседник минуту подождал, однако, лишенный спасительной Диминой реплики, принужден был продолжать: – И все до единого говорят: лучше повременить. Поэтому давай, Полуянов, повторим попытку позже, когда все уляжется. Ты, конечно, волен свой материал забрать, и я не буду против, если ты его напечатаешь в каком-нибудь другом издании, – презрительное лицо главного выразило все его крайне снисходительное отношение к прочим средствам массовой информации, вместе взятым. – Однако я, откровенно говоря, тебе не советую. Не время пока. – Новая пауза, и, так как репортер хранил молчание, главнюга, делая над собой усилие и преодолевая, как видно, определенное внутреннее сопротивление, продолжил: – Ты, конечно, за то, что я от такого горячего материала отказался, можешь считать меня дураком, но…

Диме надоело зрелище агонизирующего главнюги, и он встал, сказал:

– Дураком считать не буду. А трусом – да.

И вышел из кабинета.

* * *

Распечатанную свою статью, на «собаке», он видел на столе у главного, но забирать ее не стал. Демонстрация была бы, конечно, впечатляющей – но какой в ней практический смысл, если она вся хранилась у Полуянова в рабочем компьютере? В любой момент посылай, хочешь – в «Новую газету», а хочешь – на «Эхо Москвы». Или… А что – или? Куда еще можно ее пристроить? Коротка скамейка средств массовой информации, которые позволяют себе нынче правду. Даже трудно поверить, что, когда Дима начинал, все вокруг были откровенны наперебой. А теперь хочешь быть журналистом – лги. Ну, или отправляйся во внутреннюю эмиграцию – писать про культуру, спорт, природу и животных, как в советские времена народ поступал. Можно также звезд и звездочек нынешних поливать или облизывать. Ну а время журналистских расследований прошло. Или, оптимист скажет, еще не наступило по новой. Поэтому пулю, которую он отлил, несмотря на все эвфемизмы, мало кто в Москве напечатать захочет или тем паче по радио передать. Если только в Интернете разместить, на «Всемирном журнале», допустим. Тоже, на худой конец, вариант. Да только в Сети не платят – а что они с Надеждой кушать будут?

Журналист вернулся в свой кабинет. У него в пользовании имелась крошечная клетушка, однако ото всех отдельная. А он, как оказалось, в итоге не особо даже расстроился. Он понимал, к чему дело шло. Просто теперь для него появился стопудовый повод остановиться, оглянуться и подумать: как быть ему дальше и что делать? А сейчас, чтобы прогнать от себя очередное разочарование, он решил принять пару рюмочек.

В углу кабинетика еще с советских времен стоял сейф, а в нем – дежурная бутылка коньяка на самый экстренный случай, если забредет в кабинет не какой-нибудь ушлый, желающий продолжить на халяву коллега, а дорогой, неожиданный гость. Например, особо уважаемый автор. Или старый приятель, вроде опера Соловьева. Или, чего уж греха таить, удивительной красы фемина, к которой он вдруг воспылает глубочайшей страстью.

Однако фемины, откровенно говоря, здесь давно не появлялись. Особо уважаемые друзья, включая опера Соловьева, тоже не торопились. Вот и приходилось теперь использовать тревожную бутылку, чтобы снять стресс и залить разочарование. А оно, разочарование, чего уж скрывать, конечно, имелось – потому как и надежда, признаемся честно, у спецкора до недавнего момента теплилась.

Заливать горе вином Дима терпеть не мог. Равно как и керосинить на радостях. Слишком многие коллеги-журналисты на его глазах из-за этой проклятой привычки теряли сначала свои способности, а потом, довольно скоро, и работу, семью, и самих себя. Поэтому Полуянов не признавал никаких поводов, не велся на предложения – давай, мол, вспрыснем неудачу, посидим, попроклинаем всех подряд: редакторов, губернаторов, страну и строй. Дима рассматривал коньяк лишь как редкое лекарство, антидепрессант и транквилизатор в одном флаконе, поэтому выпил одну за другой пару рюмок.

Полегчало, потеплело – и он засобирался домой, к Надежде, не останавливаясь, не откликаясь на звонки и на устные предложения скоротать совместно вечерок.

Вечернее метро тоже оптимизма Полуянову не прибавило. Несмотря на девять вечера, поезда шли полными – как притиснули его к двери, так почти до самого «Медведково» ехал. Зато появилась возможность спокойно подумать.

Радоваться, конечно, было нечему, однако спасибо главнюге за то, что он предельно прояснил обстановку. Значит, дилемма представлялась простая: либо покорно скушать все, что ему Анатолий Степанович выкатил, и как ни в чем не бывало приходить на работу и расследовать в дальнейшем, от кого родился ребенок у Киркорова. Либо – забрать статью, хлопнуть дверью и пойти свататься куда-нибудь в оппозиционное издание.

А пока шел от метро к дому, придумал кое-что здравое: посоветоваться с Надеждой. Он ее в свои редакционные дела обычно не посвящал. С одной стороны, берег, конечно, но и высокомерничал: что она, простая библиотекарша, может понимать в высоких материях! А сейчас, когда по-настоящему припекло, когда по самому большому, гамбургскому счету совет ему понадобился, решил с невенчанной женой поделиться. Однако одновременно загадал (глупо, конечно, и даже подловато, но все равно): если вдруг будет Надежда уверять, что надо утереться, бросить статью в урну и забыть, и работать дальше, как работал, – тогда он вспылит и, скорее, самое Надежду бросит!

А почему нет? Почему бы Полуянову не бросить разом все?! Как заманчиво! Покинуть и работу, и Надю! Сдать на длительный срок оставшуюся от мамы квартиру и уехать, допустим, в Таиланд, денег хватит. А там провожать закаты, предаваться тайскому массажу со смуглой покорной аборигенкой и, наконец, начать писать свой давно вынашиваемый роман века. Как соблазнительно!

* * *

Надя

Целый день сегодня лил дождь, и Димка пришел с работы – под стать погоде. Хмурый, бледный, язвительный.

Надя, по счастью, была уже опытной спутницей жизни, потому осаждать любимого вопросами «Что случилось?» с порога не стала. Не стала и принюхиваться, хотя знала: Полуянов всегда мрачный, когда начинает трезветь. Неужели (дурацкие, вольные газетные нравы!) опять что-то отмечали посреди рабочего дня?

Продолжала осторожно приглядываться к сердечному другу. Нет, тут не алкоголь. Точнее, не он один. Димку мысль какая-то гложет. Похоже, не слишком приятная.

Полуянов молча переоделся в домашнее. Рубашку, против обычая, не на кровать швырнул, а дисциплинированно отнес в бак с грязным бельем. Вымыл руки – хотя обычно, будто маленькому, приходится напоминать.

«Не просто хмурый, но еще и послушный. Тревожный симптом», – заволновалась Надя.

Но вид продолжала сохранять самый благодушный, приветливый. Весело объявила:

– Сегодня на ужин у нас шашлык. Настоящий. Я сделала в маринаде на минералке, как ты любишь! И пожарила в духовке, на шампурах.

Ждала, что хотя бы сейчас оттает, улыбнется, побежит к бару вино выбирать, но Димка лишь вяло улыбнулся:

– Отлично.

И взялся за мясо – нежнейшее, да с пылу, с жару – без малейшего аппетита.

Наде очень хотелось разразиться саркастическим: «Кто тебя накормил-то?» Но она снова удержалась. Хотя внутри вся кипела от возмущения. Как пропаганда смеет утверждать, будто у мужчин с женщинами в России равные права? Ты, как взмыленный пони, мчишься с работы – прямиком к плите, тут же бросаешься жарить-парить, даже чайку некогда выпить. А барин приходит точно к горячему ужину и ковыряется с кислым видом, ни спасибо тебе, ни слова ласкового.

А она – нет бы высказать суженому все, что о нем думает, дрожит: почему хмур, глаза отводит? Не последует ли сейчас – вечный ее тайный кошмар – реплика: «Извини, Надюшка, не знаю даже, как тебе сказать… кажется, наши отношения себя исчерпали»?

Только бы миновала сегодня гроза!

Димка, пусть без аппетита, мясо поклевал, овощами (тоже на гриле пожарила!) заел – и, счастье, повеселел, размяк. Привычным жестом обнял Надю за сдобную талию, чмокнул в щеку, румяную от кухонного жара, шепнул в ушко:

– Кормилица ты моя!

– Я-то думала: любимая женщина! – весело попеняла она.

– Ты – совершенство во всех ипостасях! – нашелся журналист. – Леди в гостиной, хозяйка на кухне…

Надя ждала: сейчас последует продолжение афоризма про спальню, и Димина рука опустится ей на бедро, но журналист (кажется, с сожалением) отстранился. Произнес:

– Надюха! Мне с тобой поговорить надо.

* * *

Дима

План – избавиться ото всех цепей разом – был хорош.

Но Митрофанова оказалась чуткой девочкой и повела себя сегодня исключительно правильно. Когда он явился, ни о чем выспрашивать не стала. И что коньячком попахивает от него, не начала пенять. В стиле смиренной тайки подала ужин, а потом, распахнув глаза, не перебивая, выслушала Димину историю. Когда в конце концов Полуянов закончил рассказом о сегодняшней нотации главного, Надежда сочувственно вздохнула: «Бедный Димочка!» А потом спросила участливо: «И что же ты дальше думаешь делать?»

Журналист коротко обрисовал подруге жизни дилемму: или – или. Или гордо уходить – или смириться, в стиле «рожденный ползать – летать не может». И ползать дальше.

– Значит, – с самоуничижительным пафосом заметил он, – начну живописать, как Стас Михайлов на вручении премии «Золотой мегафон» разлил вино на блузку Ваенге.

– Может, все-таки из «Вестей» уйти?

– Мне – уйти? – стал разоряться журналист. – Боже мой, Надя! Я с этой газетой, с «Молвестями», больше чем полжизни прожил! Я ведь туда еще школьником пришел, девятиклассником! Еще когда передовые печатали: «В Политбюро ЦК КПСС». Я тебя тогда не знал – ну, вернее, видел пару раз, но даже представить не мог, что мы с тобой рядом по жизни окажемся!

Надежда тут грустно подумала: «А я-то в тебя уже тогда влюблена была» – однако прерывать невенчанного мужа не стала. А тот продолжал нагнетать:

– Сколько всего у меня с этой газетой связано! Мы ведь и с тобой по-настоящему познакомились, когда я над темой для нее работал! И потом! Из каких я только переделок не выходил!

(«Мы выходили», – подумала про себя Надя.)

– И всегда – или почти всегда – меня старшие товарищи прикрывали, спасали, помогали. Тот же главнюга, надо отдать должное, – не раз. Я за собой газету чувствовал, силу ее! А сейчас?! – патетически изрек журналист.

– Ну и не надо, значит, из нее уходить, – мягко заметила Митрофанова.

– А что же делать – смириться?! – ощетинился Дмитрий.

– Тоже не обязательно. Ты ведь можешь статью свою где хочешь все-таки опубликовать. Мало ли чего главный не рекомендовал… Ты – свободный человек, в крепостных у своего Анатолия Степановича не числишься!

– Предлагаешь объявить ему войну?

– Мудрецы бы про твой случай сказали: если не можешь решить, что делать, не делай пока ничего, – пожала плечами она. – Возьми тайм-аут. Но не тупо, раз за разом, обсасывай в мозгах ситуацию, а наоборот – полностью от нее отключись. Впади в анабиоз.

– Предлагаешь лечь на диван и уставиться в потолок? – саркастически молвил журналист.

– Можно поинтересней. Ты в отпуске в этом году был?

– Сама знаешь, что нет, – проворчал журналист.

– И в прошлом году – тоже. Подготовка на Черном море очерка «Небесный остров»^[1] и последующее лечение, я думаю, в счет отдыха не идет. Вот и надо тебе сейчас сбежать из Москвы. Расслабиться полностью, на пару недель. «Молодежные вести» тебе отпуск оплачивать обязаны. Не дарить же им! А потом решишь: или оставаться, или уходить.

Журналист осекся. Задумался. Хмыкнул, с оттенком шовинизма:

– Смотри-ка! Оказывается, и ты можешь дельные советы давать!

Надя горько подумала: «А ты только заметил?» – но опять-таки ничего не сказала. Еще не хватало им сейчас отношения выяснять!

– Да я вообще супер, – улыбнулась Надежда.

– А я? – подбоченился журналист. Настроение Полуянова – после того как он высказал все, что накипело, а близкий человек выслушал и понял – чудесным образом улучшилось.

– Ты тоже умник и гигант, – польстила гражданскому мужу Митрофанова. – И все у тебя с работой будет хорошо. Таких журналистов, как ты, еще поискать!

Когда она говорила последние слова, Димка уже обнимал ее и целовал в шейку.

– Ну, поищи, – промурлыкал он.

– И поищу, – прошептала она, запуская руки ему в шевелюру.

* * *

На следующий день Надя явилась на работу без настроения. Да, вчера она изо всех сил старалась убедить Диму, что все в порядке, обычный у него рабочий конфликт, с кем не бывает.

Но только прекрасно уже изучила любимого. И чувствовала: на компромисс с главнюгой Димочка не пойдет. Не тот у него характер. Уйдет, скорее всего, из «Вестей», да еще дверью на прощание хлопнет со всей силы. И никакой отпуск в банальном Египте положения не изменит.

Наде совсем не хотелось, чтобы Полуянов отправлялся в свободное плавание. Причем отнюдь не финансовый вопрос девушку смущал. Сейчас Димка в жизнь включен, при хорошей должности, при статусе. А окажется на вольных хлебах – совсем неизвестно, как жизнь повернется. Станет себя оппозиционером считать, начнет по митингам ходить или сутками в Твиттере сидеть. А то, еще хуже, запьет от невостребованности. Будет искать утешения в объятиях посторонних женщин.

В общем, совсем грустная перспектива: и для Димы лично, и для их отношений.

…Как назло, еще читателей в библиотеке полно, посидеть, спокойно подумать – никакой возможности. Плюс жара в городе, а кондиционеров в библиотеке нет.

Надя в своем деловом костюмчике просто не знала, куда от духоты деваться. Посетительницы – хотя явились многие в сарафанах, в кофточках с декольте – тоже над своими талмудами склонились все красные, кто газеткой, кто веером обмахивается. Будто в литейном цехе они, а не в библиотеке!

Одна Ирина Андреевна – любимая Надина читательница – выглядела сегодня свежей и бодрой. При том, что одета была в строгое льняное платье с рукавами две трети.

– Как вам удается жару игнорировать? – не без зависти в голосе поинтересовалась Надя.

Женщина заговорщицки улыбнулась:

– Меня научили одной очень полезной вещи. Называется «охлаждающее дыхание». Смотри, Надя. Складываешь очень узким колечком губы, сворачиваешь в трубочку язык – и втягиваешь воздух. Представляешь при этом, будто холодную воду через соломинку пьешь. Попробуй!

– И поможет? – недоверчиво произнесла Митрофанова.

– Через пять минут – гарантированно, – заверила читательница.

И – вот удивительно! – сработало. Даже холодно стало, хотя термометр в зале плюс двадцать восемь показывал.

– Где вы этому научились? – заинтересовалась Надя.

– На экологической ферме, – усмехнулась Ирина Андреевна.

– Где-где?!

– Я недавно в Италию ездила и останавливалась не в гостинице, а в частном доме. В деревеньке на озере Комо. Там удивительная хозяйка, бывшая наша. Представляете: в старинном замке – он ее мужу принадлежит – организовала что-то вроде частной гостиницы. Еда – только натуральная, все продукты со своего огорода и фермы. Свое молоко. Лошадки. По утрам – уроки йоги для начинающих, вроде нас с вами. Я сначала боялась ходить, у меня спина проблемная, так Луиза уговорила – теперь бегаю, словно девочка! Ну, и еще много полезных вещей узнала. Про охлаждающее дыхание, например. Плюс Италию посмотрела, Швейцарию – там рядом. Хозяйка такие интересные экскурсии проводит вдали от туристических троп!

– Умеете вы, Ирина Андреевна, жить, – улыбнулась Митрофанова.

– А тебе кто мешает? – усмехнулась женщина. – Могу ссылочку на сайт этой фермы дать. Стоит, между прочим, копейки – Луиза свое дело только начинает, поэтому скидки дает огромные.

И добавила:

– Если на душе тяжело – самое место, куда стоит поехать.

«А ведь мысль! – пронеслось у Митрофановой. – Вдруг к Полуянову моему как раз там просветление придет?»

* * *

Надя даже не поняла – понравилась ли Димке ее идея насчет необычного отпуска?

Поехать на экологическую ферму тот согласился, хотя счастливым совсем не выглядел. Буркнул: «Вечно придумаешь ты, Митрофанова… Ладно. Хоть отосплюсь там, в глуши».

Надя же, наоборот, летала, точно на крыльях. И очень надеялась, что этот их с Димкой совместный отпуск окажется куда удачней, чем предыдущий^[2].

* * *

В первый их день в Италии, в экологической деревне на озере Комо, девушка пробудилась, когда часы на ратуше пробили семь утра.

Невозможно спать, если в открытое окно рвется запах свежей травы, озерной сырости, теплых булочек. «Выпить кофе на террасе и посмотреть, как просыпается озеро? Или сбегать искупаться? Или ласково – очень ласково! – вызволить Димку из объятий Морфея?»

Но Полуянов почивал совершенно безмятежно, и Надя решила его не будить. Умылась, оделась в спортивное и тихонько выскользнула из домика. Хозяйка фермы вчера, кажется, что-то говорила про йогу? В 7.15 утра?

До чего удивительно начинать день не по звонку будильника, без спешки, торопливого кофе. Из дома выходить не в угрюмый подъезд, но во влажную от росы траву.

Озеро искрилось у подножия холма, черепаха, обитавшая в искусственном прудике, вылезла из воды, подставила панцирь солнцу, пара гусей-горлопанов в загородке шумно, очень по-итальянски, обсуждала последние новости.

К витавшему в воздухе аромату выпечки теперь примешивался запах отличного кофе. «Лучше начну-ка я – вместо йоги – утро традиционно, – решила Митрофанова. – С завтрака».

И отправилась на террасу с видом на озеро, где подавали еду.

Тут все блистало чистотой, на столах – букеты полевых цветов и белоснежные, с вышивкой, по всем признакам – рукодельные, салфетки. На фарфоровых блюдах белел козий сыр, золотилось домашнее масло, румянилась гигантских размеров черешня.