Другие времена. Антология

Наталия Орлова / Москва /

Окончила Литературный институт в семинаре Е. М. Винокурова. Стихи публиковала в разных периодических изданиях, в том числе, в журналах «Новый мир», «Знамя», «Юность», «Арион», «Континент». Переводила произведения поэтов Грузии, Армении, Азербайджана, Киргизии. Абхазии, Осетии. Автор ряда статей о поэзии Серебряного века. В 1986 г. в тбилисском издательстве «Мерани» вышел сборник стихов и переводов Натальи Орловой «На синем пороге», в 2004 г. в московском издательстве «Совпадение» была издана её книга «Dolce vita». В 2014 г. в издательстве «Прогресс/Плеяда» книга избранного «100 стихотворений».

Прощание

Ты – не путь, ты – сплошная распутица,

Сам не верящий в это житье.

То, что сбудется, то – и не сбудется

И придет на прощанье твое.

Что хотелось – сбылось оно в почестях,

То, что снилось, – забылось, ушло

И уже не сияет, не хочется,

И не надо писать набело.

Но осталась загадка смертельная

Да оглядка шинельных равнин,

Корабельная вьюга недельная

За провалами башенных спин.

Спят леса, заколдованы реченьки,

Ждут глаза, да неслышен ответ.

И сказал бы, да, видимо, нечего,

Нет возврата и – выбора нет.

Читая Тютчева

«Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила…»

А я скажу тебе: «Вернее —

Скрижали жизни перемкнуть,

Взять черепашку-скарабея

И положить себе на грудь.

И снова маленькое солнце

Помчится огненной звездой

И благодарно оттолкнется

От тверди, льдисто-голубой.

И над Землею фараонов,

И над молчаньем русских рощ

Очнется окрик Ааронов

И вседержительная мощь,

И пробужденная планета

Взлетит на звездном ветерке,

А мы-то думали, что это

Нам только снится вдалеке.

Мадагаскар и Запад дикий,

И остров с пальмами, ничей —

Все – узрят Царственные Лики,

Корабль, исполненный очей.

Неузнаваемые лица

Приникнут сладостно к земле,

И всем удастся поместиться

На этом малом корабле.

А Кто вовне мирами правит,

Спасая грезящий народ, —

И Солнце новое – поставит,

И Землю – переназовет».

Обрываются строфы

Обрываются строфы,

И ломается стиль —

Это дней катастрофы

Перевернутый фильм.

Все ушло без остатка,

Покатилось, стряслось…

От былого достатка —

Только обод да ось.

Всю планету пробила

Непонятная слизь,

И глядит, как могила

Удивленная жизнь.

Не больничная запись —

Беглый росчерк Чумы,

Нет других доказательств —

Это видели мы.

Сколько умных и смелых —

На свидании с ней —

В одеяниях белых,

В окруженье теней.

Здесь уже не работа,

Не пустой парафраз —

Выносили без счета —

И ложились за нас.

Над мучительной дыбой —

Вместо воздуха – дым,

Вы-то с ними могли бы —

Жить дыханьем одним?

Побратимы, земляне,

Мужики, братовья —

Те, кто в смертном зиянье

Встал за други своя.

Вековая подмога —

Где за брата – медбрат.

Вы, как Ангелы Бога, —

Все вернули назад.

…Подымаются башни —

Небоскребов крестцы —

И – над ямой вчерашней —

Прежних дней близнецы.

Шарада

…Заводов корпуса, и гулкие парады…

Молчание полей, дороги да кресты…

И стынет Мавзолей – под стенами Масады,

С усмешкой переняв наследье Калиты…

Как душен этот день… Пускай пошлют за нею…

Бессчетная родня… Нахлебники да сброд…

Кому нужны они, все эти Хасмонеи…

Их Время принесло… И Время унесет…

Ну вот, уже среда… Пришел Иосиф Флавий…

Опять заговорит, не стану принимать…

Все говорит, что я – кого-то обезглавил…

Еще бы… Как – не я… А кто?.. Ему ль не знать…

А ненадежный Рим – всесилен и нахмурен…

…Где Флавий? Пусть придет – размыкает беду…

Почили сыновья… Почил веселый шурин…

И Мариамна —

плавает в меду.

Зима 2021

Прокручиваясь в сумерках прогорклых

И встряхивая мерзлые гроба,

Земля с трудом упрятывала мертвых

В пустые ледяные короба.

И длящаяся сутками зевота

Не отпускала искривленный рот,

И множилась, и множилась работа

Горбом неотменяемых забот.

Несли-несли, везли-везли, тащили

И прятали, затаптывая снег,

А сумерки – метелями дымили,

И шел возами – уходящий век.

И – в столбняке ночи диаметральной

Стоял, как призрак, помертвелый дым,

И плыл пластами – солод погребальный —

Над сонным брегом, рукавом пустым.

И – на прощанье, на перроне этом,

Проскальзывая между «да» и «нет»,

Стояли перед Светом и Заветом —

В соседстве колосящихся комет.

Утреннее размышление

Но – сосуд беспомощный, скудельный —

Общей радостью – до пьяна пьян,

Что нам – этот туман запредельный,

Мы – крестьяне, мы – дети крестьян.

Нас – лихая беда – не задразнит,

Вековая молва – не сразит,

Мы – не верим, что Солнце – погаснет,

И земля – ничего не родит.

Нам твердят, как угрюмым медведям,

Что чудесное прошлое – дым,

Да ведь мы – никуда не уедем

И тем более – не улетим.

Ведь еще нам – нисколько не поздно,

Разглядев пустоту под собой,

Все принять в этом коробе звездном,

Только уж за него – ни ногой.

А не то – нам прямая дорога,

Пробираясь проселками тьмы,

Достучатся до Господа Бога

И увидеть, что Он – это мы.

Политик

Поет в толпе – щебечущая ложь,

Гремят оркестры, цирки и литавры.

На суд людской – управы не найдешь,

И что ему – заслуженные лавры?

Теперь ему – до смерти засыпать

В объятьях небывалого сиротства

И ни на миг всерьез не принимать

Мгновенного участья или сходства.

Когда Седьмая двинулась Печать,

Кто долго ждал, тот, наконец, дождался —

Земле – в великих родах помогать,

Чтоб пуп Земли – в руках – не развязался.

И вот когда все сделалось всерьез —

От первого призванья – до начала,

И вот тогда все истинно сошлось,

И Время – Вием – пальцем показало.

Он тот, кто дал нам – парус и весло,

Кому б и впрямь – беседовать с богами,

Чтобы ее – в провал не унесло,

В пустой отвал – под нашими ногами,

Кто – не сносил веселой головы,

Был – к Минотавру – добровольно загнан

И – под шумок лепечущей молвы —

Последней безнадежностью оправдан.

Виталий Амурский / Париж /

Родился в Москве в 1944 году. Прежде, почти автоматически, как в анкете, написав эти слова и дату, я совершенно не задумывался о том, что помимо сугубо канцелярской функции они могут нести иной – более глубокий смысл. Сейчас же понимаю – несут. Указывают на принадлежность к тому месту, которое не имеет ничего общего с тем, что называется так нынче. Календарная отметка тому свидетельство. Да, я из того города, который назывался Москвой, но не был (во многом) ни внешне, ни тем более внутренне, схож с нынешней столицей. Да, я из той страны, которой тоже больше нет, разве что природа её, суть её остались прежними. В каких-то случаях это помогает верить в лучшее, в каких-то – наоборот – лишает такой веры, а значит – опоры.

* * *

Подробности минувшего крошатся,

Подобно штукатурке на стене,

И надо бы со старым распрощаться,

Однако же мешает что-то мне.

Так, иногда Тишинку^[3] вспоминая,

Себя я вижу в кепке набекрень

На фоне декораций, где – пивная,

Площадка волейбольная, сирень,

Звонков трамвайных резкие обрывки,

У газировщиц звяканье монет,

Бензоколонка, школа возле рынка,

Которой, впрочем, как и рынка, нет.

Печалюсь ли? Нет, в общем-то, нисколько.

Скорее, лишь осадок на душе,

Ведь из обрывков тех, из тех осколков

Единый мир не воссоздать уже.

Не так уже щедра и многолика

Была в нём жизнь и воля – уцелеть,

И те, кто жили в нём – почем фунт лиха

Не спрашивали, зная о цене.

* * *

Снежок предновогодний серебристый

Привиделся недавно мне опять,

Такой же чистый, как при декабристах,

Когда ещё темно, лишь стыдно спать.

Казалось, жизнь спокойна, как оазис,

Была в пространстве том без берегов,

Но в ней с ума сходил Валерий Тарсис,

Безумствовал Аркадий Белинков.

В ней тьма скрывала Аржака и Терца,

А перед вольным словом чуя страх,

Поэта именуя отщепенцем,

Над Бродским измывалась власть в «Крестах».

Определивший время то застойным,

По-своему был прав, возможно, – да…

Но для меня оно с чуть слышным стоном

Слилось, таким оставшись навсегда.

И вот опять, как будто в свете лунном,

Что просочиться в комнату сумел, —

Перед глазами: «Чаадаев», «Лунин»

Из серии тогдашних ЖЗЛ.

Карантин 1830-го года

И снова Пушкин, Болдино, холера,

Да и к Москве зараза подползла,

Но на балах лихие кавалеры

Там кружат дам, как прежде, допоздна.

А он в глуши то пишет, то ладони

К вискам приставив, в думах о себе,

О Натали, о будущем их доме,

О полной неизвестности судьбе.

Иль, оседлав коня, летит куда-то, —

Не в гости по соседству, просто прочь,

И гулко бьют копыта листьев злато,

Что ветром намело из ближних рощ.

Потом отчёты скучные листает,

Смолкает, слыша слово «карантин»,

Не думая, что это время станет

Прекраснейшим из прожитого им.

Как, впрочем, знать, из Рая или Ада

Выглядывают звезды по ночам,

Случайно ль рядом с ним и «Илиада»,

И книжка со стихами англичан… ^[4]

О, щедрая на яркость красок осень —

Мозаика разрозненных картин!..

Но задаюсь я лишь одним вопросом:

Что, если б не тогдашний карантин?..

* * *

«Москва! Как много в этом звуке…»

Пушкин

Какая разница, что Кремер и Бешмет

Играют там, а Пушкин в бронзе прежний,

Ведь города былого больше нет, —

Исчезли те дворы и те скворечни.

Понятны перемены, только я,

Прикидывая ворох чувств навскидку, —

Не в силах на брусчатке у Кремля

Представить искромётную лезгинку.

* * *

Памяти Бориса Клименко

На Владимирской горке не встретимся,

Сквозь вечернюю бирюзу

Не для нас огоньками засветится

Даль, раскинувшаяся внизу.

Но с Монмартра глядя на крыши

Сероватые, как зола,

Вспомню я о тебе, и увижу

Русь, что Киевскою звалась.

Та, где нынче слепые, ярые,

Как из лет, что не знали мы,

Свистят стрелами кудеяровыми

Ветры с северной стороны.

А восточнее, очумело

Над озябшей землёй кружа,

Стаи птиц, антрацита чернее,

Режут воздух острей ножа.

* * *

Живя вдали, страны своей лицо я

Эпохи девяностых знаю мало,

Но то, что высветлялось в песнях Цоя,

Сомнений у меня не вызывало.

Бывало, не умел понять толково,

Куда идёт отечество, качаясь,

Лишь убеждался, слушая Талькова, —

Оно в беде, однако не скончалось!

Под северо-восточным ветром острым,

Сознание надеждами лелея,

Следил, как там развенчивали монстров,

Горгульями смотревших с мавзолея.

Сейчас, увы, ни тех надежд, ни веры, —

Лишь горечь, что нельзя вернуть обратно

Ни в Петушки уехавшего Веню,

Ни рыбаковских мальчиков с Арбата.

* * *

Как же память нас с минувшим спарила, —

Думаю, смотря фотоальбом, —

Но не лучше новое, чем старое

(Я, понятно, тут не о любом).

Впрочем, в дни, что нынче непогожие,

Не забыл – хватало их и там,

Разве ж были мы тогда моложе

И ещё привычны к синякам.

Игорь Шестков / Берлин /

Игорь Шестков (Igor Heinrich Schestkow) родился, вырос и жил до эмиграции в Москве. После окончания МГУ 10 лет работал в НИИ. Занимался самообразованием, рисовал, в восьмидесятых годах участвовал в выставках художников-нонконформистов. В 1990 году выехал как турист в ГДР и на родину больше не вернулся. Живет в Берлине. Пишет рассказы и эссе по-русски.

Нордринг (отрывок из готической повести)

Жил я тогда в блочном доме в берлинском Марцане. Была у меня соседка по лестничной площадке, Дорит Фидлер. Тихая такая, неприметная женщина. Бывшая гэдээровка. Не высокая, но и не коротышка, не толстая и не худая.

Сколько лет ей было, когда я впервые ее увидел, – не знаю, может 55, а может и 60, но выглядела она на 42.

Ходила, гордо запрокинув голову.

Короткая стрижка. Брюнетка. Седые пряди.

На ее узком лице застыла вечная улыбка, как это бывает иногда у продавщиц, работников похоронных бюро и педиатров.

Взгляд как бы удивленных карих глаз спокойный, уверенный… но с непонятным темным огоньком.

Я говорил ей при встрече: «Халло!»

Старался, по так и не изжитой привычке мачо, вложить в это слово особый интерес.

Она отвечала сухо и кратко. Халло.

Легкий звук падал и исчезал.

После смерти мужа она жила одна в четырехкомнатной квартире.

Другая моя соседка, все-про-всех-знающая энергичная толстуха рассказывала: «У Дорит дома – идеальная чистота. Наверное, убирается все время. Ни пылинки, как в операционной. Кухня умопомрачительная, на стенах – фотографии породистых лошадей. В гостиной крест черный с мертвой головой. Книжки про НЛО и Атлантиду. Бюст Одина с двумя воронами. В спальне – драконы китайские бумажные на веревочках. И везде – горшки с цветами. Бегонии. Всех видов и оттенков. Красиво, но… как будто не по квартире ходишь, а по оранжерее. Или по кладбищу поздней весной».

…

Мы, хотя и жили дверь в дверь, не общались, как это и принято в большом городе. Я занимался своей писаниной, боролся как умел с различными хворями, а госпожа Фидлер жила жизнью молодящейся, не унывающей вдовы. Играла в теннис на платном корте неподалеку, учила английский язык на курсах, регулярно плавала в бассейне, посещала берлинское общество оккультистов «Черная лампа», принимала у себя любовника и гостила все лето в его загородном доме, окруженном ореховыми деревьями и виноградниками, где-то под Дрезденом, – все это поведала мне все та же толстуха…

Даже лифтом не пользовалась, спускалась и поднималась на седьмой этаж пешком.

Друга госпожи Фидлер я ни разу не видел, не пришлось.

Толстуха описывала его так: солидный господин из Штутгарта, высокий и богатый. Вдовец. После объединения Германии купил недвижимость на Востоке. Владелец конного завода. Не иначе как колдун. Приезжает на своей шикарной черной БМВ и забирает нашу Дорит с собой. Кажется, они учились в одном классе в провинции, и она была его первой любовью. Друг в друге души не чают.

Толстуха завидовала фрау Фидлер и не скрывала этого.

– Да, завидую. Потому что она – старая, а здоровье и фигура, как у молодухи. Потому что у меня нет богатого любовника с БМВ и призовыми лошадями. Меня никто не любит, кроме моих крошек…

Крошками толстуха называла своих несносных померанских шпицев, при каждой встрече истошно меня облаивающих и норовивших укусить за ногу.

…

Так мы и жили – параллельными жизнями пять или шесть лет. Со стороны квартиры фрау Фидлер не доносилось ни звука.

А несколько недель назад до меня вдруг дошло, что я давно не видел мою соседку. Случилось это в ванной комнате. После того, как я побрился и зубы почистил. Я посмотрел на себя в зеркало и подумал: «Давно не видел госпожу Фидлер».

Ну, не видел и не видел. Может быть, переехала.

А несколько дней назад опять встретился с толстухой. Она сажала розы на газоне. А шпицы были к ограде привязаны. Поздоровался и заговорил о нашей соседке. Та отвела взгляд, три раза копнула землю тяпкой и сказала: «Ты не знаешь? Она умерла года полтора назад. Заболела. Легла в больницу. Домой не вернулась. Похоронили ее в Грайфсвальде. А квартира стоит не тронутая, потому что наследница, дочка, не хочет разбирать вещи, выбрасывать, ремонтировать. Только бегонии сложила в огромный синий мешок и увезла куда-то. Может, выкинула… Любовник, понятное дело, пропал, может, тоже умер… Да, так все и кончается на свете. Кому мы нужны, мертвые? Могильщикам да червям. И кого теперь тревожит, знала она английский или нет… Нам с тобой тоже не долго осталось небо коптить».

Толстуха любила порассуждать о тщете человеческой жизни и о неминуемом конце.

…

Меня, признаться, известие о смерти соседки не расстроило. Только кольнуло что-то в горле. И моргать захотелось почему-то.

– Ну, умерла и умерла, что теперь делать? Все умрем. А дочку ее я прекрасно понимаю. Вещи матери выбрасывать – все равно что второй раз хоронить. Мучение.

Постарался поскорее выкинуть госпожу Фидлер из головы.

– Все и так паршиво. Начну рассусоливать да размазывать, – раскисну. Я себя знаю.

Вроде бы, получилось.

А вечером, в постели, в полусне, задумался о соседке. Представил себе, как она лежит в гробу… а гроб стоит на сцене, на столе… позади стола – черный крест… в зале публика, все нетерпеливо ждут кого-то. Меня?

Бывает так, начинаешь вдруг думать о том, о чем думать вовсе не хочешь. И думаешь, думаешь. Какая-то неведомая сила возвращает и возвращает неприятные мысли в голову, заставляет концентрироваться на том, от чего хочешь поскорее избавиться. И это противоестественное возвращение, и концентрация, и картинки, которые как бы назло нам рисует наше воображение… причиняют боль.

Опять кольнуло в горле.

Ворочался, ворочался, принял успокоительную таблетку. Гомеопатическую.

Но как ни пытался, ни задремать, ни хотя бы перевести мысли на что-нибудь приятное – так и не смог.

Пришлось прибегнуть к крайнему средству. Помассировал член… представил себе голую грудастую блондинку на безлюдном солнечном пляже. Обычно эта пошлая картинка быстро переносила меня в розовый эротический мир, сажала на волшебные качели наслаждения и не отпускала до семяизвержения.

Нет, не помогло, тучи заволокли небо, брызнул дождь, блондинка оделась и ушла с пляжа, подрагивая от холода и превращаясь в мою умершую жену, качели не качались, а ночной домашний мир стал еще темнее и безнадежнее.

В голову лезли воспоминания о кратких встречах с этой женщиной, незаметной госпожой Фидлер.

От уха к уху каталось эхо: «Халло, халло, халло…»

Мне чудилось, что она страстно шепчет мне что-то, но я не мог разобрать, что.

То и дело она приближала ко мне свое лицо, как будто слепленное из стеарина, с приросшей к нему улыбкой. Страшное лицо.

Мертвые, наполовину вытекшие глаза… под пятнистой кожей что-то шевелилось.

…

Мука продолжалась до трех часов.

В четырнадцать минут четвертого… дверь моей спальни неожиданно открылась, и в нее беззвучно вошла нагая женщина.

Покойница! Я сразу узнал и узкое лицо, и улыбку, и удивленные глаза.

Сердце сжалось, в горле закололо.

Женщина подошла к моей кровати, пристально посмотрела на меня, кивнула многозначительно… затем открыла среднюю створку моего платяного шкафа и влезла в него.

Призрак?

Или подавленное желание?

Не успел я об этом поразмышлять, как она опять вошла в спальню…

Подошла к моей постели, поглядела на меня несколько секунд – на лице ее отобразились нетерпение и злоба – и опять влезла в шкаф.

Я слышал, как скрипят ее зубы.

Нашел в себе силы пошевелиться и проговорить несколько слов я только во время шестого или седьмого ее появления.

– Не уходите, прошу.

На ее безжизненном лице проступил румянец. Глаза сверкнули. Губы покраснели.

Она присела на край моей постели. Я откинул одеяло и жестом пригласил ее лечь со мной рядом.

– Хочешь меня, ковбой?

Несмотря на то, что ее голос – даже не походил на человеческий, женский, это был голос неодушевленного предмета, мраморной статуи или манекена, вынужденного выдавливать из себя звуки, я ответил: «Да, моя повелительница».

Откуда-то до меня долетели аплодисменты.

И она легла рядом… а через минуту оседлала меня.

Во время любви я думал о море. Холодном северном море в шторм. Может быть потому, что тело моей партнерши было холодным как лед.

Аплодисменты не утихали.

После оргазма заснул неестественно быстро. Черный мустанг унес меня в свою страну.

Проснулся утром как отравленный… тошнило, тело ломило, суставы ныли сильнее, чем обычно.

Позавтракал через силу, мутными глазами просмотрел новости в интернете и только потом вспомнил о ночном происшествии.

Случившееся представилось мне странным, нереальным…

Списал все на фантазию во время мастурбации.

Что только ни померещится во время печального одинокого секса стареющему мужчине?

…

День пролетел мимо меня как воробей, ничего не осталось в памяти, только нерезкая косая черта в воздухе.

К вечеру я разволновался – а вдруг она опять придет? Не для того, чтобы заняться со мной любовью, а чтобы кровь у меня выпить?

Хотел было повесить крестик и последнюю головку чеснока из кухонных запасов на дверь спальни, но вспомнил корчмаря из «Бала вампиров», рассмеялся и не стал этого делать. Может и зря.

Лег в постель и стал ждать. Перед глазами опять замелькали фигура и лицо покойной соседки. Заснул.

В три часа проснулся, мокрый от пота.

А в три часа четырнадцать минут она опять появилась. Нагая. Вошла в спальню и присела на край моей постели.

Невидимый зал дружно зааплодировал.

…

Она приходит ко мне каждую ночь уже три недели.

Каждый раз я просыпаюсь утром… отравленный, с болью во всем теле. В ушах шумит. Все дни напролет ничего не делаю, жду ночи, как наркоман – укола.

Если это продолжится еще какое-то время, я умру.

Пожаловаться мне некому, даже обсудить мое положение не с кем, друзей давно унесла судьба, немногочисленные родные, справедливо обиженные на то и на это, уже годы не отвечают на мои звонки и электронные письма.

Не хочется верить в то, что я спятил или впал в старческий маразм. И к психиатрам идти не хочу. Не верю я этим шарлатанам. Не помогут, только жизнь испоганят.

Решил для начала обратиться к частному детективу.

Пусть покопает, возможно что-то и прояснится. Ведь кроме того, что толстуха мне рассказала, я ничего о Дорит Фидлер не знаю. Может, толстуха все врет…

…

Нашел прямо тут, в Марцане, частное детективное агентство «Аргусово око»… Позвонил, представился.

– Приходите прямо сейчас, господин Сомна. Ваш номер – тридцать пять. Назовите его на входе. И ждите в зале ожидания. Вас вызовут.

Пришел.

На вывеске, рядом с входом в башню, в которой находилось агентство, был изображен огромный глаз. Глаз грозно и бессмысленно смотрел в пространство.

В просторной, хорошо освещенной комнате сидели мужчины. Чем-то похожие на меня. Немолодые, испуганные, обескураженные, люди с серьезными проблемами.

Подумал: «Неужели и к ним приходят по ночам покойницы?»

Посмотрел на них повнимательнее, и отогнал эту мысль. Скорее – это обманутые мужья. Жертвы шантажа или моббинга. Не получившие наследства наследники…

Вызывали нас по номерам. Через десять минут меня принял маленький плотный человек, почти лилипут, лысый, спокойный, с большими руками и колючими бровями. Энергичный и самоуверенный. В небольшой комнате без окон, на стенах которой висели фотографии каменных истуканов с острова Пасхи.

– Ломан. Частный детектив.

– Очень приятно. Антон Сомна.

– Чем я могу быть вам полезен?

– Видите ли, мое дело не совсем обычное… не знаю, с чего начать. Мне хотелось бы узнать все, что можно, об умершей женщине, моей бывшей соседке.

– Понимаю. Поверьте, тут все дела – необычные. Не стесняйтесь, расскажите мне все, что о ней знаете. Если вы не возражаете, я запишу ваш рассказ на диктофон. После окончания расследования все записи уничтожу.

Я не возражал.

Рассказал ему все. Разумеется, о главном умолчал.

– Господин Сомна, у вас не было близких отношений с вашей соседкой? Извините, я должен это знать.

– Нет, ничего подобного не было. Я видел ее за то время, что живу в Марцане, может быть, семь или восемь раз. В нашем подъезде. Мы не разговаривали даже. Только здоровались.

– Для чего же вам нужны сведения о чужой, практически незнакомой женщине?

– Я автор. Начал писать новый роман, прототипом для главной героини которого, так уж получилось, стала моя умершая соседка. Мне нужен материал… нужны подлинные факты ее жизни.

– А придумать не хотите?

– Придумывать все равно придется. Но, чтобы убедить читателя, заставить его сочувствовать героине, нужно что-то непридуманное… фундамент… Нужна правда.

Детектив посмотрел на меня скептически. В глазах его читалось недоверие. Он слишком хорошо знал людей.

– Вы существенно облегчили бы мне задачу, если бы рассказали все, я подчеркиваю все, обстоятельства дела. Но вы, я вижу, пока к этому не готовы. Что же… идите в кассу и заплатите 800 евро. После этого возвращайтесь сюда, и я кратко расскажу вам о том, как будет проходить наше небольшое расследование. Касса этажом выше. Лестница слева. Не забудьте взять квитанцию.

…

Заплатил. Кассирша посмотрела на меня сочувственно. Прошептала: «Держитесь!»

Неужели знает? Или у меня на лбу все написано? Огненными буквами.

Деньги у меня с собой были, потому что интернетная реклама «Аргусова ока» предупреждала: «Только за наличные. От двухсот евро в день».

После того, как господин Ломан осмотрел квитанцию, тон его смягчился, взгляд подобрел.

– Для начала я обращусь в муниципалитет и проверю, жила ли действительно указанная вами персона рядом с вами, умерла ли, где и когда похоронена. Не было ли проблем с наследством. Постараюсь достать копии заключения врача и свидетельства о смерти. Загляну на кладбище, проверю могилу. Потом пойду в полицию и узнаю, есть ли у них досье на вашу соседку. Затем найду дочь и побеседую с ней о матери, обыщу ее квартиру. Затем займусь любовником. Посещу конный завод под Дрезденом. Расспрошу хозяина о школьных годах госпожи Фидлер. В пятницу, 24 января… жду вас тут в десять часов утра. Покажу то, что нарыл, а вы решите, достаточно ли вам «правды». Более серьезное погружение в жизнь вашей соседки потребует долгой кропотливой работы и будет вам дорого стоить.

– Как вы все успеете за четыре дня?

– У меня есть свой самолет. А погода, как вы видите, стоит превосходная. Сухая и ясная. Хм… сдается мне, господин Сомна, что вы ждете от меня не посещения кладбища и разговора с дочерью. Последний раз призываю… расскажите мне то, что тревожит вас на самом деле, что заставляет небогатого малоизвестного писателя (извините, мы навели справки) платить 800 евро за… заведомо бесполезное расследование.

У меня опять кольнуло в горле.

– Вы догадались, почему я тут?

– Полагаю, да. Последнее время подобные случаи участились. Мир гибнет.

– Тогда прошу вас, не мучайте меня, выполните свою работу, может быть, вы найдете что-то, что позволит не только объяснить то, что происходит со мной, но и как-то противостоять этому. Имейте в виду, вы, возможно, тоже столкнетесь с тем, с чем я сталкиваюсь сейчас каждую ночь.

– Понял вас. Ну что же, постарайтесь продержаться до пятницы, а за меня не беспокойтесь, у меня есть карманный протонный ускоритель.

И детектив Ломан шутливо изобразил охотника за привидениями из известного фильма восьмидесятых годов.

В эту ночь она опять появилась в моей спальне.

Прохрипела своим страшным голосом: «Зря ты впутал в наши дела этого смешного гнома из агентства. Он тебе не поможет, ковбой. Никто тебе не поможет. Не хочешь покататься на своей гнедой лошадке?»

Раскрыла покрытые трупными пятнами бедра и с силой притянула меня к себе…

…

В пятницу…

В кресле Ломана сидел другой человек. Одет он был как католический священник. В черную сутану с фиолетовыми пуговицами.

Сухощавый, узкоплечий.

Породистое, умное лицо. Очки, как у Германа Гессе.

Он говорил, как бы посмеиваясь… кривя тонкие бледные губы.

– С прискорбием должен сообщить вам, что наша фирма понесла тяжелую потерю. Вчера вечером во время полета из Дрездена в Берлин погиб один из наших лучших сотрудников, детектив Ломан. Самолет его по невыясненной пока причине врезался в средневековую башню. Возможно попал в турбулентность. Или гидравлика отказала. Смерть наступила мгновенно. Все его записи, фотографии и другие документы – сгорели. Агентство вернет вам заплаченные вперед деньги.

Человек в черной сутане вежливо поклонился и вышел из бюро. А я поплелся в кассу.

Жалко старину Ломана. Не знаю, что с ним произошло, но подозреваю, что покойная госпожа Фидлер нанесла ему визит в кабине самолета.

Интересно, в какую башню он врезался. Неужели в ту, старинную темную башню, рядом с которой синее озеро, в котором отражается облако?

Вышел на улицу в расстроенных чувствах.

Самолет, башня, бегонии, черный крест, Один, могила в Грайфсвальде, детектив Ломан, мертвая госпожа Фидлер, охотники за привидениями, блондинка на пляже, священник в черном и аргусово око… все это смешалось в голове в пестрый ком, и ком этот превратился в чудовище с огромной плоской треугольной головой… чудовище ревело, постоянно меняло формы и цвета и царапало мне мозги.

Инстинктивно оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на рекламную вывеску детективного агентства – и не удивился тому, что она пропала. Бетонная двадцатиэтажная башня высилась в ста метрах от меня во всем великолепии своего уродства.

Решил поехать домой, хотя и предчувствовал, что не увижу больше ни свою улицу, ни наш одиннадцатиэтажный дом, ни толстуху с ее шпицами.

К остановке тихо подплыл современный красавец-трамвай, неизменно пробуждавший во мне чувство гордости за цивилизацию. Комфортабельное, вместительное, чистое и очень быстрое транспортное средство.

Вошел и сел на первое попавшееся свободное сидение.

Моим соседом оказался странный человек в темно-вишневом пальто и вязаной шапочке. На ногах его были кожаные туфли, пожалуй, слишком элегантные для Марцана. Тоже можно было сказать и о квадратных очках в темно-вишневой оправе и о перчатках. В правой руке он держал палочку с конусом электрически посверкивающей сахарной ваты, а в левой – серебряное ведерко со льдом, из которого выглядывало золотое горлышко бутылки. Кристалл?

Я отвел глаза от соседа и задумался о своих делах… но через несколько мгновений опять посмотрел на вишневого господина. Сахарной ваты в его руке уже не было – неужели съел? И ведерко отсутствовало. Зато он держал в руках два наполненных до половины узких бокала… один из них он протягивал мне.

– Прошу тебя, Гарри, тебе стоит выпить это. Полегчает.

– Почему вы зовете меня Гарри?

– Потому что так тебя на самом деле зовут.

– Гарри? Гарри кто? Неужели инфантильный Поттер? Трудно представить себе персонажа мерзее! Или Гарри Жестокий, английский пират, или Гарри Кровавый, знаменитый борец с монстрами… Грязный Гарри с пистолетом? Гарри-ангел или Гарри-кусокдерьма?

– Выбирай сам, меня это не касается.

– Откуда вы меня знаете?

– Мы давно знакомы.

– Я вас не помню!

– Так написано в сценарии, потому и не помнишь.

– В каком сценарии?

– Меня не уполномочивали все тебе объяснять. Я должен предложить тебе бокал шампанского, а ты должен выпить и сказать: «Баснословно!»

– Ладно, давайте рюмку.

Я выпил и произнес то, что он хотел. Жидкость в бокале заслуживала похвалы. Удивительно приятный вкус.

Издалека послышались жидкие аплодисменты. Какой-то нахал крикнул с галерки: «А мне не предложите рюмочку? Похвалю по-царски».

На этот выкрик мой сосед отреагировал так: «Выпивка и закуски – после второго антракта, ваше величество. Извольте потерпеть».

А мне сказал: «Так-то лучше, Гарри! Ага… что у нас тут дальше? Да, да, как я мог забыть…»

Сосед легонько тряхнул головой, и все вокруг нас изменилось.

Мы все еще ехали в трамвае, одни… остальные пассажиры исчезли.

Трамвай наш покинул знакомый мне мир и мчался куда-то через пустое пространство.

– Куда это мы едем… или летим?

– Мы стоим на месте, это мир вокруг нас летит, летит назад. Через несколько секунд – посадка на Марсе.

Сосед еще раз тряхнул головой… и вот… мы оба уже бредем по красной планете. В серебристых скафандрах… Месим пыль. И переговариваемся друг с другом по радио.

– Вот уж действительно – баснословно. На кой черт вы меня сюда притащили? Что у вас в сценарии – борьба за выживание, поиск ушедших цивилизаций или сражение с роботами?

– Всего понемножку. Вон, посмотри…