Истории, рассказанные негромко…

Механик покосился вниз – ноги Виджаи напоминали пару наковален.

– А чем я жить буду?

– Как чем? Тем же, что и раньше. – Джая махнула рукой, отсылая прочь директора «Тихой гавани», сунувшего нос в приоткрытую дверь. – Талантливый механик нигде не пропадет. Даже в Рое.

– Я ваши механизмы обслуживать не стану, – Николас вспомнил, что рассказывали о людях, доставшихся Рою, и его вновь замутило. – Лучше убейте.

Джая и Виджая захохотали.

– Да кто ж тебя к ним подпустит?! Может, со временем дослужишься, конечно… – Джая подтянула нитку из разошедшейся штопки на губах. – Ты и здесь нам пригодишься. И как механик, и как переводчик. А то мы иногда плохо понимаем людей. Ну так что, Николас Бром? Выбор я тебе предоставила. Или Хэли навсегда и работа на Рой – или Виджая. Твое слово.

Николас пошарил рукой за собой, оперся на стол – ноги его подкашивались, голова кружилась. Принимать одно решение из двух в боли и слабости тяжело; еще тяжелее, когда оба они суть зло, и попробуй определи, какое из них меньшее. Фея, снова оседлавшая плечо, почувствовала неладное, забеспокоилась, завозилась. Николас с трудом повернул голову и посмотрел на нее. Потом на Виджаю. Потом снова на фею. И решился.

– Хэли.

– Навсегда! – Пискляво заявила фея, скаля зубы в довольной улыбке. – Навсегда!

– Свидетельствую. – Джая приложила сложенные ладони ко лбу.

– Свидетельствую. – Виджая повторил этот жест.

Бестии переглянулись и в один голос произнесли:

– Шемхамфораш.

Время Роя: пора лихорадки, год от первого Воплощения 341

Время Людей: апрель, 1981 год

Урок истории

Николас Бром, механик, вот уже неделю лежал, не имея сил встать и сделать что-нибудь более осмысленное, чем поесть и снова лечь. Рядом с его кроватью стоял инкубатор для младенцев, это устройство в рекордно короткие сроки раздобыл директор санатория. За прозрачными стенками, в тепле, на подогреваемой подушке сладко посапывала фея, которая немедленно после заключения договора с Николасом отправилась досыпать до весны. И о ней, и о механике заботились так, будто они были любимыми внуками директора Прайса. Стоило Джае сказать Прайсу пару слов, как все вокруг забегали, засуетились… Николаса поселили в одном из гостевых домиков, приставили к нему личного врача, перевязки делали почти неощутимо, отменно кормили и даже пытались делать массаж. Фею устроили рядом, со всеми возможными удобствами.

Джая, заглянув к механику вечером того же дня, осталась вполне довольна.

– Неплохо устроился. Ты теперь с полмесяца никуда не годный, так что лежи тихо. На завод мы сами сообщим, на тебя пусть более не рассчитывают. Жить будешь здесь. Все, довольно на сегодня. Бывай, Николас Бром.

Весь следующий день и еще пять нескончаемых суток механик пролежал в кровати; температура подскочила до предела, все тело ломило – Николас горел заживо от слюны феи-кровохлебки. А она спокойненько дрыхла рядышком в инкубаторе, знай с боку на бок переворачивалась. Ее нареченный спутник в моменты, когда жар и боль становились невыносимыми, смотрел на нее с гневом и недоумением. «Ну и сопля, – думал он, – тоже мне, дитя Роя. Привалило счастье, ничего не скажешь. Знал бы, там бы в лесу и…» На этом месте он обрывал себя, поскольку не любил пустопорожних размышлений и сослагательного наклонения. Что случилось, то случилось, и если его судьба – сопящая в инкубаторе малютка-кровопийца, так тому и быть.

Тяжелее всего было по ночам; днем находились какие-никакие занятия: то повязку на шее придут сменить, то капельницу поставят, то попытаются накормить. Так себе, но развлечение. А вот ночью, когда «Тихая заводь» засыпала, Николас не знал, куда себя деть. Сон бежал от него; спал он урывками и все больше днем. Когда темнота сгущалась, механик с трудом вставал с постели, отодвигал штору и садился в кресло у окна. Неподалеку стоял еще один дом, побольше, в два этажа, окруженный живой изгородью; его-то Николас и рассматривал в долгие ночные часы. Сначала дом показался ему нежилым; все окна безучастно темнели, никто не выглядывал из них, не открывал изнутри. Вход был расположен с противоположной стороны, которой Николас не видел, поэтому он не мог с уверенностью сказать, что никто не входит в этот дом и не выходит из него. Может, дом держали для каких-то важных гостей, наезжающих изредка, кто его знает. Николас недолго задумывался об этом, он просто глядел на темный, тихий дом, возможно потому, что других зрелищ ему не предлагали.

Кажется, это случилось на седьмую ночь болезни. Одно из окон загорелось ровным светом. Николас удивился и даже обрадовался: хоть какое-то разнообразие. Вскоре засветились еще два окна: крайние слева и справа на первом этаже. Фея что-то неразборчиво пропищала сквозь сон из инкубатора; Николас подошел к ней, поглядел, работает ли терморегулятор, и вернулся на свое место.

Окна напротив все так же светились, а одно было открыто настежь в сырой холод мартовской ночи, и на подоконнике кто-то сидел, свесив ноги в подтаявший сугроб. Николасу был отчетливо виден его силуэт, словно вырезанный из черной бумаги. Через несколько минут механик понял, что не остался незамеченным – сидящий наклонился, зачерпнул снега и запустил им в окно Николаса. Стекло звякнуло, задрожало, прилипший комок медленно пополз вниз. Николас помахал рукой, неизвестный ответил тем же. А потом легко спрыгнул и зашагал к домику механика по рыхлому снегу, не оставляя за собой следов. Теперь Николас видел, что его сосед очень высок ростом, узок в плечах и у него длинные волосы; когда он подошел вплотную к окну, стало различимо и его лицо – скорее выразительное, чем красивое, и глаза – совершенно белые, похожие на пару очищенных вареных яиц, не имеющие даже намека на зрачок.

Незваный гость учтиво наклонил голову и вопросительно приподнял брови; Николас, приложив палец к губам, качнул головой в сторону спящей феи. Гость понимающе кивнул и потер ладонями плечи, изображая холод, затем он так же бесшумно зашагал в сторону входа в дом. Через минуту дверь в комнату отворилась, и Николас встал, приветствуя второго встреченного им выродка леса.

– Иероним, – негромко представился белоглаз и сел на стул напротив механика.

– Николас Бром. Чем обязан?

– А сами как думаете? У нас только и разговоров, что о вашей персоне. Сестричке очень повезло, ведь вы оказались именно там, где надо. Точное попадание, иначе не скажешь.

Николас промолчал, подумав, что его личное везение в этот момент, судя по последствиям, издохло.

– Вы неплохо держитесь, – белоглаз улыбнулся, – и, хотя сейчас вы совсем не склонны мне верить, я скажу, что дела ваши не так уж и плохи. Николас, что вы знаете о Рое?

Механик пожал плечами.

– Немного. То, что в школе рассказали. Я никогда не интересовался историей, какой толк в науке, которую переписывали сто раз. До правды все равно не докопаешься. То ли дело механика.

– И то верно. А как насчет личного опыта? Час воплощений вас не затронул, это очевидно, а семью?

– Было. – Николас взял с подоконника стакан с водой, отпил глоток. – У бабушки. Панические атаки, дурные сны, вот и удостоилась креатуры.

– Чего же так боялась ваша бабушка?

– Откуда мне знать. Вот креатуры она точно не боялась, шугала ее шваброй, даже прикрикнуть могла.

– Видимо, не очень страшная креатура была.

Николас хмыкнул.

– Если вам нравятся пауки размером с обеденный стол, то она была просто загляденье. Не кромешник, конечно, но напугать могла. – Николас поморщился; он качнул головой, и от этого рана на шее заныла.

– Болит? – Сочувственно спросил белоглаз. – Разрешите, я посмотрю?

– Это зачем? – Николас знал о детях Роя немного, но даже этого хватило, чтобы не доверять им.

– Медсестра могла неудачно наложить повязку, или рана воспалилась…

– Или вы попросту проголодались, – спокойно предположил механик.

– Исключено, – выставил перед собой раскрытые ладони белоглаз. – Во-первых, у вас есть хозяйка. Во-вторых, она мне родня. А в-третьих, я здесь не за тем, чтобы подкрепляться.

– Утешительно слышать. Но шею мою все-таки не стоит трогать. Могу я узнать, зачем вы пришли?

Иероним кивнул.

– Николас, в последнее время вы почти не спите.

– Откуда вы знаете?

– Из личных наблюдений. Я вижу вас в окне каждую ночь, да и не я один.

– Постойте… вы живете в доме напротив, так? Но я никого там не видел.

– Это не означает, что там никого не было. Просто ваше зрение меняется, Николас. Вас предупреждали об этом, ведь так?

Механик согласно качнул головой и снова поморщился.

– Николас, прошу, оставим все церемонии. Я должен вам помочь, какой толк от разговора, если вы думаете исключительно о своей шее. Свет мне не нужен, я прекрасно вижу в темноте.

Иероним подошел к механику, аккуратно отклеил повязку.

– Ох. Можно подумать, вы повздорили с бестией из-за подопечного.

Легкими холодными пальцами белоглаз ощупал шею человека, слегка надавил на края раны.

– Но все не так плохо. Рана чистая, уже затягивается. Поэтому вам и не по себе; потерпите еще немного.

Как ни странно, от этих манипуляций Николасу полегчало, холод пальцев ослабил горячечный жар, шею перестало сводить.

– Благодарю. – Буркнул он.

– Не на чем. Повязку я пока сниму, пусть рана подышит. – Иероним вернулся на свой стул, сел, вытянув скрещенные ноги. – Теперь вы можете слушать, а у меня есть, что вам сказать. Николас, когда и почему случился первый час воплощений?

– Ого. Ну и вопрос. Откуда мне знать? В темные века, кажется, а из-за чего – так это вам виднее.

– Разумеется. А все-таки, неужели никогда не задумывались? Счастливый вы человек, Николас Бром. А что вы знаете про темные века?

– Ничего хорошего. Сначала войны, нашествия варваров с заокраинных земель, потом голод, болезни, неурожаи. Да еще эти, светлые братья, с их домами благодати, я так понимаю, от них больше вреда было, чем добра.

– Для людей – определенно да. Николас, ваше общество давно отказалось от веры в пользу знания; вы хотите понимать мир и уметь преобразовывать его по своей воле, это для вас намного важнее, чем духовные поиски. Дома благодати вы превратили в музеи, а дома спасения так и вовсе уничтожили. Что же было такого плохого в светлых братьях, в странствующих носителях живого слова, которые измеряли дороги мира израненными босыми ногами, чтобы принести своей темной и страждущей пастве утешение?

Белоглаз помолчал, а потом сам себе ответил.

– Вот только никакого утешения они не приносили, Николас. Светлый брат, не разъяснивший подопечному, что тот мало чем отличается от содержимого нужника, – вещь такая же небывалая, как красивая фея. Это с одной стороны. А с другой – весьма заманчиво оказаться в числе избранных, осененных благодатью (хотя бы в невнятной перспективе), только потому, что повторяешь три раза в день затейливые словеса, ну и худо-бедно следуешь нескольким запретам. А то, что кажется недостижимым и непонятным, очень удобно объявить греховным.

Иероним замолчал, досадливо пожал плечами.

– Даже не знаю, с какого конца браться. Боюсь вас запутать.

– Не хотите обо всем по порядку – расскажите про самое интересное, про первый час воплощения, например, – попросил Николас. – Чтобы знать, с чего все началось.

– Началось все гораздо раньше, а первый час – это закономерный итог ваших упорных трудов. – Иероним помолчал, прикрыв глаза. – Итак, прежде люди верили, что над ними есть Единый – воплощение всех совершенств, начало начал, предел пределов и прочее. Его окружает светлый круг, ваши бессменные надзиратели. А еще есть Отверженный, воплощение всяческой скверны, тоже, разумеется, не без придворных мастеров. В общем, слово за слово, ради развлечения два первоначала занимаются перекладыванием людских душ каждый в свою копилку.

– Вообще-то исповедующие культ Единого никогда не признавали Отверженного как равного, – заметил Николас. – Он всегда был лишь его обезьяной.

– А вы знаете гораздо больше, чем я думал, – улыбнулся в темноте белоглаз. – У Единого были свои слуги и на земле; тех, кто не мог определиться сам, они весьма ловко ставили в стойло, запугивая тем, что посмертие будет таким же, как земная жизнь. Конечно, приходилось при этом пускать пыль в глаза – пышная обстановка в домах благодати, пение, нелепая одежда. И пара табу, глупых и вредных, но обращающих на себя внимание. Например, не любить женщин и не есть животной пищи большую часть года. Отличный способ выделиться.

– Чреватый, я бы сказал. – Хмыкнул механик. – Давно известно, что неумеренное воздержание вызывает истерию. Представляю, какие слуги были у Единого.

– Возможно, он и не подозревал об их существовании, – серьезно сказал Иероним. – Во всяком случае, к его кругу они себя сами причислили, в порядке личной инициативы.

Иероним замолчал и пожаловался в сторону:

– Как же утомительно изрекать прописные истины. Николас, мы еще не один раз вернемся к вашему славному прошлому. Давайте, сегодня я расскажу вам…

– Сказку.

Собеседники вздрогнули и обернулись к двери. Она оказалась открытой, а на пороге стоял еще один ночной посетитель.

Пока дети Роя обменивались любезностями, Николас во все глаза смотрел на нового гостя. В слабо освещенном дверном проеме темнела фигура, не имеющая четких очертаний, колышущаяся как туман над гнилым болотом; от нее веяло необоримой жутью.

– Довольно, ты произвел на нас впечатление. Отойди в угол потемнее и давай уже рассказывай, как твой прапрадедушка первым ступил на эту землю. – От голоса белоглаза Николас пришел в себя и смог оторвать взгляд от гостя. – Познакомьтесь, Николас, это Тульпа, кромешник. Прежде чем он начнет свое повествование, напомню, что врагами детей Единого вполне закономерно были объявлены земные слуги Отверженного. Все беды, включая холеру и заморозки, произрастали из одного корня, выкорчевыванием которого занимались светлые братья, в особенности стражи. Они работали очень усердно, Николас Бром, не зная покоя и усталости…

Время Роя: пора жатвы, год Первого Воплощения

Время Людей: сентябрь, 1640 год

…Сколько раз мне приходилось слышать: «Хорошо тебе, брат Уббо, перышком чиркать; ни забот, ни хлопот… сидишь в тепле, в покое, всего дело́ в, что пергамент марать». Сами бы попробовали. Кто только придумал, что пером три пальца правят; может, оно и так, однако к концу дня все тело болит, будто камень в карьере ломал, голова трещит, глаза пухнут. А то еще пергамент подсунут невылощенный, весь в буграх да в волосьях, или дознаватель попадется многословный, как пойдет заливаться, так и пятеро писцов не успеют, не то, что я один.

День был самый обычный. Мы в этом городишке две недели как трудились. Первое время я удивлялся козням Отверженного, а потом привык; все одержимые стали для меня на одно лицо, искаженное и безумное. Однако эту я бы запомнил, даже если все прошло бы, как обычно. Девчушки пяти лет от роду нам еще не попадались. Служитель ее за шкирку притащил, швырнул в угол, будто узелок с тряпьем; дознаватель, брат Гэль, как ее увидел, так прямо подобрался весь, глазами засверкал, да как заорет:

– Почему без надлежащей охраны доставили? Где стража?!

Служитель плечами пожал – мол, какая еще вам стража, для этакой малявки? Ну и схлопотал покаяние на месяц; все как положено: хлеб, вода, да дружеские плевки от братии. А нечего бдительность терять. Брат Гэль тут же распорядился: стражу удвоить против обычного, в пыточной чтобы лучший мастер наличествовал, и чтобы брата Поруса призвали. Ну все, подумал я тогда, плакали мои надежды на вечерний отдых. Не любил я с братом Порусом работать, да простит меня светлый круг. Больной он человек, хоть и святости великой. Вот брату Гэлю все едино было, кого допрашивать, споро работал, не мешкая и не раздумывая: глядишь, еще к ужину не прозвонили, а у нас все готово: двоих к утоплению, четверых к повешению, одну на быстрый костер, троих на медленный. И даже не устали.

А брат Порус… мало того, что мельчайшую букву правил соблюдет, самомалейшую, глазом не видимую, так еще и с одним одержимым весь день провозится до поздней ночи, а иной раз только к утру с табурета писцового и сползешь. Зато протоколы мои по его делам образцовыми становились. Но если ему девица малолетняя попадалась, то он прямо сам не свой делался, будто их Отверженный одолевал, а он с ним вступал в сражение.

Пока распоряжения брата Гэля выполняли, я стол свой в порядок привел, чернил свежих налил, пергамент достал поглаже; краем глаза на одержимую поглядываю – девчонка как девчонка, мордашка чумазая, платьишко драное, таких возле крестьянских хижин полным-полно копошится. Только плеснул ей служитель водой в лицо, вроде как умыл, гляжу – а у нее вражья отметина в полщеки, темно-красная, на отпечаток копыта похожая. Тут и брат Порус пожаловал, смотрю – у него лицо как есть располосовано, царапины глубокие, длинные, да много их. Пока суть да дело, мне его помощник втихую нашептал, что вчера брат Порус предместье обходил, благословения раздавал. А эта девчонка возле дома сидела, горох лущила. Брат Порус к ней было по-хорошему подошел, а у нее сам видишь, эдакая дрянь на лице; ну, схватил он ее, потряс маленько, даже слова не успел вымолвить, вдруг вылетает из-за дома кошка – здоровенная, черная, глаза огненные, да как вцепится брату Порусу в лицо! Защитница, туда же. Пока ее оторвали, она…

Тут брат Порус обернулся и строго так говорит:

– Брат Уббо, стол вы в порядок привели, это похвально, однако мысли ваши, как клубок перепутанный. Ни разу на моей памяти вы против протокола не погрешили, надеюсь, и сегодня послужите ко славе светлого круга. Вознесем слова хвалы, братья мои, и приступим к делу.

И приступили. Через пару часов у меня уже пальцы ныли его словоблудие записывать. Девчонка, та и не понимала ничего, только вздрагивала, даже всхлипывать уже перестала. Первый шаг дознания закончили, повели одержимую в пыточную, показывать все, как полагается. Через час притащили обратно. Она все молчит. Однако брат Порус легко не сдавался; шепнул что-то своему помощнику, тот вышел на минуту, а вернулся с клеткой, в которой сидела кошка. Черная. Видимо, та самая.

Я при страже Светлого с десяток лет отслужил, всякого понавидался; меня ни слабостью, ни стойкостью человеческой не удивить, а уж что с людьми страх вытворяет – так я про это поболе иного дознавателя знаю. Однако тогда пришлось и мне удивиться. Когда брат Порус начал факелом в клетку тыкать, девчушка будто проснулась и поняла, что тут затеяли. И очень она за свою кошку испугалась, больше, чем за себя, как мне думается. Закричала что-то неразборчиво… собственно, тут все и произошло.

Ни молний, ни грома, а прямо посреди камеры возникло существо, которых нам часто приходилось описывать пастве в словах поучения. Это было сплошь из рваной кожи, костей и пасти. Начало оно с того, что одним махом сожрало девчушку. Потом развернулось по кругу и слопало стражников, мимоходом и брата Поруса прихватило вместе с клеткой, напоследок угостилось братом Гэлем, который на заднице к стене полз. На меня оно и не взглянуло, дверь единым махом вышибло, да и загремело костями восвояси. Говорят, его потом где-то поймали, но это уже история не моего везения.

Николас с трудом оторвал взгляд от кромешника. Ему показалось, будто он только что видел первый час воплощений глазами смиренного брата Уббо.

– Впечатляет? – поинтересовался Иероним. – Тульпа – мастер внушения. Можешь поверить, все именно так и было. И мне представляется весьма символичным, что последней каплей, соединившей сосуды наших миров, стал страх. Вы боялись нас, не зная, есть ли мы на самом деле, пугали нами, сами не веря ни единому своему слову.

– И как оказалось, зря не верили. – Прошелестел Тульпа. – Иероним, я думаю, нашему новому другу надо отдохнуть. Всех историй не расскажешь.

– Прерывать сказку в самом начале чересчур жестоко даже для кромешника, – очередной посетитель не стал топтаться в дверях, а очутился сразу в кровати Николаса.

– Сколько вас там еще? – Николас рассматривал еще одного нежданного гостя.

– Впустил одного – впустил всех. Вот самое важное правило при общении с нами. Запомните его хорошенько, Николас Бром. И перейдем уже на ты.

Это была девушка, похожая на эликсир из молока и меда: нежное личико, обрамленное золотистыми кудрями, янтарные глаза, изящная фигурка, легкое платье цвета чайной розы… ее хотелось оберегать и лелеять, при малейшей возможности целовать ее следы на песке, а если повезет – умереть ради одной ее улыбки.

– Знакомьтесь, это Илле, белладонна. Наш прекрасный цветок зла, – не без иронии представил ее белоглаз.

– Так значит, – с трудом оторвавшись от созерцания полулежащей девушки, Николас повернулся к кромешнику, – всему причиной эти суды над одержимыми?

– Не совсем, – ласково ответила белладонна. – Посмотри, – и она отвела волосы с уха и вынула из него круглую жемчужную сережку.

Казалось бы, ничего особенного она не сделала, но Николас не мог отвести взгляда от ее нежного маленького ушка, похожего на розовую морскую раковину, на лабиринт, где можно блуждать целую блаженную вечность. У Николаса сбилось дыхание, кровь застучала в висках. И тут же он некстати вспомнил, что его руки механика испещрены мелкими шрамами, пятнами от кислот и технических масел, а пальцы у него загрубевшие и шершавые. Разве можно такими руками прикасаться к живому шелку…

– Илле, – укоризненно прошуршал Тульпа. – Уймись.

– Ой, – у белладонны вспыхнули щеки, – простите, привычка. Так вот, Николас, представь, что это – и она покатала в горсти жемчужину, – ваш мир. А это – и она сомкнула ладони в подобие шарика, – наш. Мы всегда были рядом, не так, чтобы вплотную, но вполне досягаемо. И каждый раз, когда вы причиняли друг другу боль, когда плакали от страха ваши дети, когда обвиняли невинного и унижали слабого, – мы становились ближе. А в упомянутый исторический период держаться на расстоянии стало просто невозможно. – Илле слегка картавила, поэтому Николасу было нелегко серьезно относиться к тому, что она говорила, – Заложив в фундамент нищету и невежество, вы с поразительным усердием строили лестницу, ступени которой украшены девизами, выражающими самые благие намерения.

– Ради мира и процветания!

– Во имя чистоты нации!

– Нашим детям – достойное будущее!

Дети Роя перебрасывались трескучими фразами словно мячиками; было видно, что каждая из них хорошо знакома им, как знакомы врачу симптомы болезни.

– По этой лестнице вы и добрались до нас. – Илле сидела, подобрав под себя ножки, опираясь руками за спину. Николас неосторожно задержал взгляд на ее шее, и уже не слышал, что она говорила, однако следующий гость, оказавшийся прямо у него на коленях, заставил механика отвлечься от созерцания прелестей белладонны.

– Это еще что? – На коленях у Николаса сидело существо, похожее на тряпичный мяч, изрядно послуживший на своем веку, порванный и выставивший напоказ набивку, давным-давно потерявший и форму, и прыть. Существо, и без того малосимпатичное, страдало одышкой и косноязычием.

– А вот и паразиты пожаловали, – прошелестел Тульпа. – Детка, пощади чувства нашего гостя, сядь где-нибудь подальше.

– Пусть сидит, мне не мешает. – Николас принял происходящее как должное и решил ничему не удивляться. – Я с самого начала хотел спросить вас насчет Единого и его светлого круга. Он вообще был или как? То, что вы нас ждали и встретили, как родных, я уже понял, а с той стороны что, мы сироты получаемся?

– Нет, вы не сироты, Николас, вы любимые дети. – Ответил Иероним. – Любимые дети, покинувшие дом отца и забывшие дорогу обратно.

– Я смотрю, вечеринка в разгаре. – Николас обернулся – на подоконнике, положив ногу на ногу, сидела Джая. – Понимаю, что всем вам любопытно заценить нашу новую диковинку, но он нам нужен живым. Эй, ты, уйди от греха подальше.

Существо-мяч, неловко переваливаясь, пыхтя и кряхтя, сползло на пол с колен механика и откатилось к окну.

– Надо же, – насмешливо протянула белладонна, – бестия-защитница. Не бойся, никто его не тронет.

– И тем не менее Джая совершенно права. – Иероним встал. – Пора и честь знать. Можете не прощаться, Николас, скоро увидимся. Мы, как-никак, соседи. – И он кивнул в сторону дома напротив. – Отдыхайте.

Они покидали комнату так же бесшумно, как и появились в ней; последней исчезла Илле. Николас улегся в кровать. «Ничего себе соседи, – подумал он, засыпая. – Не соскучишься». И встрепенулся.

– Погодите-ка, – он был уверен, что ему ответят. – А разве возможно, чтобы кромешник с паразитом вот так запросто без носителя расхаживали?

– До тебя дошло, наконец, – ответила Джая, задергивая шторы. – «Тихая заводь» не простая водолечебница, Николас. Здесь можно за определенную плату на время избавиться от своего спутника из Роя. Плата, сам понимаешь, немаленькая, но и услуга не из повседневных. Человек приходит, и мы… как бы сказать, отделяем от него его же собственную тень. После этого он может отдохнуть, потому что за ним хотя бы неделю не таскается кромешник, не вытягивает все жилы паразит, да мало ли кем одарил его час воплощений. Потом, конечно, опять все по-старому, куда деваться. Но, скажу я тебе, очередь желающих перевести дыхание давно перевалила за… очень много. Это место, – бестия кивнула на дом напротив, – как раз для отделенных теней и предназначено.

– А если человек попробует исчезнуть, оставив вам своего спутника? – Заинтересовавшись, Николас привстал на локте.

– От себя не убежишь, – бестия направилась к дверям. – А после разлуки любовь еще горячее. Представь себе стосковавшегося паразита. Впрочем, не стоит, а то приснится. Бывай, Николас Бром, – и Джая закрыла за собой дверь.