Читать книгу: «Айса. Незваные гости», страница 11

Своему дому.

Томас был отобран у айсинкубаторов в четыре года – это уже тот возраст, при котором могли стереть память, чтобы нежелательные воспоминания не мешали ребенку адаптироваться в Воспитательном. С Томасом так и поступили – он ничего не помнил ни о жизни до «Айсы», ни о своих родителях.

// В айсе правят память.

Единственное видение всплыло не так давно, когда Марила научила его играть в геокэшинг. Он вспомнил, что любил мастерить маме подарки: бумажные колечки с приклеенными к ним ракушками, цветастые бисерные браслеты и ожерелья. Изготавливал их целый день – а затем прятал в разных уголках квартиры.

Мама искала, обходила все закутки и спрашивала: «Ну что, Томас, холодно?» А он все весело отвечал: «Тепло! Тепло!» – даже когда был смертельный дубак…

Внезапно из битумной тучки выстрелил и заскользил по жилистому небу белый аист – красивый и гордый. За ним, пытаясь поспеть, выпорхнула серая утка.

Томас впился в них взглядом.

В отличие от Эдварда, его не усыновили. В Воспитательном работали по принципу: развивай лучших, наплюй на остальных – и если ты не принадлежал к группе с высоким ай-кью или не выделялся фантастической внешностью, то до тебя никому не было дела.

Адоптировали только умных и привлекательных – и, главное, малышей до двух лет. С самого начала Томасу была уготована только одна стезя – на дно.

// В айсе не усыновляют детей после двух лет.

Среди тех, кто не находился в топе списка на адоптирование, шла борьба за пропитание. Буквально – дети тренировались полуголодные.

«Айса» растила бойцов – и мотивацию сражаться она прививала на базовых потребностях с самых пеленок.

Хочешь больше порцию? жаждешь лишний стакан молока? – победи в дохё. Пробеги всех быстрее. Отожмись или подтянись на высший норматив. Сдай на отлично начальные курсы биологии и химии.

Или – отбери еду у товарища.

В Воспитательном не было даже подобия Кодекса, который бы регулировал отношения между молодыми айсайцами.

Комплекцией и характером Томас не блистал. Он рос тощим и хрупким, похожим на цветочный стебелек, а по душе – неуверенным и скромным. В итоге он числился среди тех вечно голодных астеников, которых каждая более-менее крепкая девчонка клала в дохё на лопатки.

И именно тогда ему в голову вбили идею, что он от рождения слабый и не умеет правильно поступить.

И что есть те, кто по природе сильный и умеет.

Эту полярность Томас до сих пор видит как основу всех взаимоотношений в обществе и мире.

// Система воспитания айсы ломает психику детей.

Белый аист вальяжно и неторопливо взмахивал черными крыльями, иногда переходя в парение, – он летел как отдыхал.

Утка работала перьями в два раза чаще, покрякивала от усилий и обливалась потом. Они были в паре – белый аист и серый задохлик.

Его крестный – великий декучфак Роберт Вен – в обучение не вмешивался. Дело в том, что директор Центра постоянно использовал Крещение в политических целях. И в случае Томаса это был способ унизить Вена.

Одно дело крестить, а затем патронировать талантливого и многообещающего айсайца. И совсем другое – отсталого и убогого, как Томас, которому один путь – в хозфак.

Роберт Вен в воспитание Томаса никогда не влезал, а Крещение постарался забыть как неприятный факт жизни. Он давно вычеркнул «сына» из памяти – однако самому Томасу было чрезвычайно лестно, что его «опекал» такой выдающийся айсаец.

// В айсе крестные не заботятся о своих крестниках.

Слез в «Айсе» не терпели – это на горьком опыте дети понимали еще в Воспитательном.

В акациях его травили от скуки и безделья. Каждое издевательство впечаталось в Томаса клеймом, как от раскаленной кочерги: он помнил, кто что и когда ему сделал.

Он и рад бы отпустить – но не получалось.

Со временем Томас решил, что его незавидное житие – это справедливое положение вещей. Так он пытался оправдать свою подчиненную роль.

Он начал принимать травлю как должное: он слаб, они сильные. Они могут – а ему нужно смиренно терпеть.

Томас окончательно это понял, когда после отбоя случился один эпизод.

В ночном небе зажглась точка – и все младшеклассники с чего-то взяли, что над Уа зависло НЛО.

Суета и суматоха, как на базаре, – все стояли перед окном, толкались, веселились и спорили.

Один лишь Томас замер позади, отдельно от всех – но он тоже чувствовал себя частью кутерьмы.

Ему улыбались, с ним шутили, махали рукой – звали присоединиться. И Томас был откровенно сбит с толку.

Он все думал: ну как так можно – и смеяться вместе с ним, и издеваться над ним?

Ну как в голове у них это укладывается?..

И вот тогда снизошло на него озарение.

Он все равно часть целого. Он не лишний – а один из них.

Просто кто-то должен находиться внизу.

Иерархия строится на том, что верхи изводят низы. Следовательно, всегда был, есть и будет тот, над кем глумятся – и это, к несчастью, он, Томас.

Это его роль и место в жизни – такие дела…

Юный Томас принял это – и подошел к остальным.

// В айсе жертва насилия принимает свое положение как должное.

Вдруг тучка заискрилась, шумно загрозилась – и погналась за птицами.

Учился Томас скверно – и поэтому только в двадцать два с грехом пополам сдал экзамены и Испытание.

Он уже намеревался идти в хозяйственный факультет – завоевывать отдел канцтоваров или туалетных принадлежностей. Однако на Испытании его заприметил Бах – один из самых сильных и лучших, экстерн из элиты.

Умеющий делать правильно.

Томас не смог ему отказать – хотя работа умиротворителя страшила его своей сложностью.

И наконец-то сейчас, три года спустя, – Томас впервые возвращался домой…

Утка оглянулась и закрякала громче. Замахала крыльями так, что они начали расплываться, как лопасти пропеллера.

А вот аисту было срать, что тучка их догоняет. Со стороны казалось, что он летел не от чего-то, а куда-то – и в отличие от утки, знал цель их скитаний.

Уа пугал – и Томас определенно не хотел ехать в Центр. Наоборот, руки чесались – настолько, что он соблазнялся на сумасбродные действия, – отринуть все и сбежать…

Но – куда?

К Мариле?..

Это осознание кинуло его в лихорадку. Томас задрожал сильнее.

Когда он уезжал с Уа, он чрезвычайно не желал его покидать. Он смиренно покорился воле сильного и знающего – Эдварда. А сейчас, получается, нынешний Томас – совсем не тот, что прежде!

Он готов был бросить Эдварду вызов! Ведь тому определенно не понравится, если Томас пошлет все к чертям и убежит – от него, от «Айсы», от своей судьбы…

Что же в нем изменилось за это время?

Утка верила, что аист знает, куда летит.

Утка – стайная птица, однако стая ее не приняла. Поэтому она и прибилась к благородному белому аисту.

// В айсе не думают.

Томас думал – впервые за вереницу лет он размышлял о подобных вещах самостоятельно. Обычно он спрашивал совета у умного и сильного Эдварда – и просто делал, как ему велели.

Но сейчас он понимал, что только сам может дать ответ.

Каким он тогда был, до выезда?

Томас жил – словно плыл по течению.

И ему это нравилось. Каждый день был расписан по часам.

Он ничего от жизни не хотел, ничем не увлекался, никогда не планировал – и ему было хорошо и спокойно. Его желания ограничивались чашкой молока и тихим, комфортным уголком. Он выполнял лишь элементарные поручения – его не заставляли выбирать и решать что-то по собственной инициативе.

Томас полностью отдался течению – и взамен его несло легко и приятно, как пассажира бизнес-класса. Томас мечтал остаться на Уа навечно.

А потом, против его воли, поток вышвырнул Томаса с острова. И началось…

– Смотри, дурак! – вдруг сказал аист. – «Бочка»! – И сделал пилотажную «бочку». – Круто, да? Это войдет в историю!

А сейчас?.. Кто он?

Он – это геокэшинг, путешествия и вязание. Он – это… Марила.

Он – это то, что он любит.

За три года Томас наполнился – как кувшин в пустыне в сезон дождей. И поэтому с каждым летом, прожитым вне Центра, ему становилось все неуютнее плыть по течению.

Ему все чаще хотелось остановиться – но ручей нетерпеливо тащил. И чем больше Томас сопротивлялся – тем явственнее ощущал давление прошлого.

И теперь его несло обратно…

Томас не желал возвращаться к той жизни, которая у него была на Уа.

У Томаса впервые с того дня, когда над островом промелькнуло НЛО, появилась мысль, что он может побороться с потоком.

Почему он не упирается? То, что он внизу, еще не значит, что он не вправе делать то, что ему хочется.

Он мог вылезти из воды, обсушиться – и как ни в чем не бывало усесться на суше.

Тяжело и верно упасть, как брошенный ржавый якорь.

Перестать плыть по течению.

Начать жить так, как хочется ему самому.

// В айсе боятся начать новую жизнь.

От осознания того, что у него есть иные перспективы, – Томаса сейчас и лихорадило. В глазах мутило, поднялась температура.

Он готов был отвергнуть выпестованный стиль плавания – и ступить на неизведанный берег.

Томас потерял гармонию внутри себя – и это чувство было ужасно. Он как будто ходил по улице голый, незащищенный – а все глядели на него и тыкали пальцем.

Ему безумно хотелось вновь обрести то спокойствие и умиротворенность – смирение, которое снизошло на него в ночь, когда на Землю взирали инопланетяне…

Перед Томасом замаячил выбор – самый сложный в его жизни.

– А теперь… «Кобра»! – Утка одобрительно крякнула удачно выполненной «кобре», но покосилась на совсем приблизившуюся тучку.

– Что, Томас, холодно?

– А? – Томас непонимающе уставился на ковыряющегося в зубах Эдварда.

– Хуя! – отрезал Эдвард. Он ткнул зубочисткой в сторону Томаса. – Я спросил, тебе холодно?!

– Н-нет, герр Эдвард… Тепло! Слишком даже… Что-то меня знобит.

– Тогда какого хрена ты дрожишь, как осиновый лист на ветру?! Ты меня раздражаешь!

– А. – Томас посмотрел на трясущиеся ладони. – Я… не знаю. Просто… страшно вдруг стало.

Томас не хотел рассказывать напарнику о причине своих переживаний. Он отвернулся и посмотрел в окно – и как раз вовремя.

– Что? Туча?.. – воскликнул аист. – Говнюча! Ты лучше глянь… «Имельман»!

Аист успешно выполнил разворот на сто восемьдесят градусов – и нырнул в грозовое облако. Вспышка молнии – и белый аист исчез.

Утка осталась совсем одна.

– Ваш заказ, – прервала их беседу официантка.

Перед Томасом она положила тарелку со сладкими золотистыми тостами, масло и стакан горячего молока. Брезгливо покосилась на фингалы и бляшки на его щеках и подбородке.

Томас едва не сказал «спасибо», но вовремя опомнился: Эдварда подобное злило. По его мнению, людей в принципе не следует ни за что благодарить.

Эдвард заказал вишневые круассаны и дворцовый пуэр. На него официантка смотрела дольше: внешне он привлекал. Однако тот даже не взглянул на нее – и девушка вскоре ушла.

Дрожащей рукой Томас принялся неловко размазывать по хлебу сливочное масло. Выглядело это, с точки зрения Эда, донельзя забавно – но он лишь ошеломленно покачал головой.

– Слушай, чего ты боишься? – сказал Эдвард. – Я тебя больше не ударю. За побег ты получил по делу – и сам это прекрасно знаешь. Еще бы не получил! – Он постучал по столу зубочисткой. – Если бы мы приехали в Центр без сфер – это позор несмываемый. На всю жизнь. Мне такого говна в летописи не надо, понял? Так что прекрати дуться.

// В айсе применяют телесные наказания.

– Герр Эдвард, я не дуюсь, – покачал головой Томас. – Это так, ерунда! Это, может, болезнь какая?.. Или нервы и… И многое. Вы правильно меня отлупили.

Эдвард поднял чашку и принюхался к аромату сухофруктов. Как гурман, вгляделся в темно-красный, похожий на вино, чай. Насладившись ароматической и визуальной эстетикой напитка, он отпил и причмокнул. Прекрасно! Древесно-земляной вкус с ореховыми нотками, сладковатое послевкусие. Он принялся за кисло-сладкие круассаны.

– Я хочу сказать, – сказал он с набитым ртом, – я наказал тебя за проступок. А не просто так влупил, для острастки – как «вагину»… Будешь делать все как надо – будешь ходить без синяков. Ты и так уродлив, чего тебя бить!..

– Это… да. Это вы правильно, – кивнул Томас.

– Ну! Тогда в чем дело?! Чего дрожишь, если все понимаешь? Или ты моим словам – не веришь? – прищурился Эдвард.

– Нет! Что вы! – испугался Томас. – Я верю… Я полностью вам… да.

– Или ты обиделся, что я пожег твою чертову вязанку? – продолжил допытываться Эдвард. – Эту твою куклу… Так еще навяжешь. – Он прекратил жевать и внимательно пригляделся к Томасу. – С бабским именем которая, как ее…

// В айсе без спросу берут и уничтожают чужие вещи.

– Ее зовут Марила… Да, вы правы, еще, наверное…

– Да-да, Марила… – Эдвард покачал головой. А затем зло сжал челюсти. – Дурдом!.. Ну да ладно, разберемся… А может, ты унылый из-за дырки в своем свитере?

– Н-нет, не то чтобы… Это тоже… не стоит вашего внимания.

Томас поморщился, почесался и осторожно приступил к завтраку – ныла отбитая челюсть.

За один день ему разом испортили все кофты.

Та, в которой убежал Гибсон, теперь стойко – и несмываемо – смердела порохом и кровью. Белые ножницы побагровели, а из-за стеклянных осколков и покореженного железа ткань во многих местах порвалась.

Это был самый первый связанный Томасом свитер – он посвятил его «Айсе». Однако Томас его не любил, поэтому восстанавливать не желал…

А вот джемпер Рвани – с кремовым сердцем на груди – было жалко до слез. Это последняя созданная им кофта, и Томас рад бы ее реанимировать – но не знал как. Джемпер полностью пропитался кровью и уличной грязью. Да вдобавок Рвань под конец грохнулся в свою рвоту – поймать его не успели.

В общем, сердце Томаса изблевано…

Томас был уверен, что даже если все отстирает – изначальной чистоты сердцу уже не вернуть…

И третий свитер – тот, который тогда был на нем. Красивый, белый, аранской вязки, с синичками на груди и боках. Он – гордость Томаса, вершина мастерства, его хвалила даже Марила.

Когда Гибсон вколачивал его переносицу в ребро тумбочки – Томас невольно выплюнул пару леденцов, которые до этого рассасывал. Потом он упал на них – и конфеты так крепко слиплись с шерстью, что… Томас не догадался замочить кофту в воде, поторопился – и рванул со всей мочи…

Ныне у одной из синичек не доставало головы.

Надо распускать и переделывать.

Однако под наплывом дум Томас уже практически забыл о своей безголовой птице…

– Черт, даже это меня бесит! – вдруг разгорячился Эдвард. – Ты айсаец! Какие к чертям собачьим вязанки?! Какие еще сраные куклы?! И почему ты даешь кукле имя, а? Объясни мне, черт возьми… Потому что я в самом деле не понимаю… Почему ты вяжешь джемпера? Носки, шарфы, штаны? Это рабская работа, Томас! Для вэрмыса! Это недостойно айсайца!

– Ну… как бы вам сказать… – осторожно протянул Томас. – Я думаю, это у меня неплохо получается, вот и…

– Жопу подтирать у тебя тоже неплохо получается. Так начни подтирать всем!

Томас промолчал.

// В айсе высокомерны.

– Томас, ты должен доминировать хотя бы над людьми. – Эдвард глотнул чай, который раньше употребляли только китайские императоры. Принялся за второй круассан. – Ты должен ввести их сходу. Нужно постоянно показывать им, где их место, – иначе рушится правильная модель коммуникации.

Нельзя вязать – и при этом сидеть на троне, понимаешь?..

Если уж брать хобби – то высокое и достойное, как моя поэзия. Начни писать книгу или займись охотой…

Я помогу тебе с прозой!

Хотя нет… Это бессмысленно, для нее ты слишком тупой. Тогда рисуй картины или… О! Ну как же! Делай инсталляции, я забыл!

Каждый мудак может их клепать – даже ты.

А то официантка – и та смотрит на тебя с презрением, куда уж ниже падать, а? Будто это ты, а не она – мерзость… – Эдвард скрипнул зубами. – Сука. Пойду-ка я ей шею сверну…

Эдвард приподнялся – и Томас испугался.

Он однозначно не хотел, чтобы девушка погибла лишь потому, что не восхищалась видом его бляшек и несуществующей гениальностью его натуры. Но Эда невозможно было остановить, если он что-то задумал.

Однако из-за стола Эдвард так и не вышел – замер и уставился в сторону входа.

Нить? – Томас всполошился.

Он обернулся. В углу кафе, недалеко от дверей, двое подростков, лет шестнадцати, кормили друг друга мороженным. Они прогуливали школу – рядом целовались их рюкзаки.

Парочка смеялась и умилялась. Они поочередно черпали из общей чаши – и явно старались измазаться малиновым сиропом.

Оба – привлекательны и молоды. От них веяло романтикой и любовью, духом Франции. Особо по нраву было глядеть на чернокудрую красавицу с тремя родинками в форме небольшого равнобедренного треугольника на правой щеке…

Томас отвернулся. Обычные люди, – подумал он. – Но лучше бы они поскорее ушли...

После стольких лет работы с напарником Томас заметил, что Эдварда выбешивали любые проявления сочувствия и любви – если они предназначались не ему. Сейчас Эдварду, скорее всего, не терпелось стереть улыбки влюбленных – возможно, об асфальт вместе с их лицами.

// В айсе завидуют.

Надо его отвлечь, – подумал Томас. – А то как бы чего не случилось…

Да и про официантку Эдвард еще не забыл – ее тоже будет жалко. А ведь затем он горазд пойти вразнос – и поубивать в кафе вообще всех.

Томас покосился: Эд продолжал стоять и смотреть на парочку – как удав на кроликов.

Томас решил рассказать о своих переживаниях – но так, чтобы не выдать себя с потрохами и не накликать беду.

– Вот даже… как бы это объяснить… – Томас затеребил стакан с остывающим молоком. – Но я попробую. Дело точно не в вас, герр Эдвард, я боюсь не вас. А… не знаю, может быть, мира?.. Или неизвестности? Я не знаю, как объяснить так, чтобы вы поняли… Не то, что вы не… Я думаю, у таких, как вы, не бывает таких мыслей. Они только у таких, как я, наверное.

– Ты о чем? – бросил Эдвард. Он не отрываясь наблюдал за подростками. – Конкретнее, мудак.

– Как бы лучше, толковее… У вас жизнь – и все четко! Все – в планах. Карьера, слава! Все расписано и понятно. – Томас рассказывал, не поднимая глаз, – он будто искал слова в белой пене. – Вы сами говорили: завязка, развязка, кульминация. Вот вы говорили, когда сделается наше это государство, айсайское, вы станете министром образования…

– Культуры, – холодно поправил Бах. Он сел поближе к краю, чтобы можно было следить за влюбленными – и при этом поглядывать на Томаса.

– Вот, культуры, да. Простите. Но я к тому, что у вас все четко. У вас планомерно. Вы знаете, куда… – Томас прикусил губу. – Куда вам идти. А мне порой… просто хочется… сбежать. Наверное… Бросить все и сбежать.

– Гм… – промычал Эдвард. Слушал он вполуха. – Хрень. Ну и?

– Ну, почему я дрожу? Мысли странные очень пришли – от них и дрожу.

Я вот думаю, что время, мне отпущенное, – оно ведь мое!

Мое ведь, да?..

Наверное, да… Или?..

Но я его совсем не чувствую! Будто оно не мне принадлежит. Оно будто идет само по себе. Тикает, а я… А я со стороны на него смотрю – и офигеваю…

Тик-так, Томас! Тик-так… Проходит жизнь твоя, смотри…

И с жизнью у меня ведь так же. Будто я сижу в челноке. И меня, челок мой, несет меня поток. Бурный, своевольный!

Непреклонный и… И сильный! Сильный – сильнее нет!

Весла у меня… Ведь у меня никогда – никогда! – в жизни не было весла… И руля тоже.

И я, получается, трепыхаюсь в бурном потоке – как ему угодно. Как ему заблагорассудится. И выходит, что лодка – она плывет, как ей вздумается!

А ведь в ней я сижу!

Но просто как наблюдатель. Как зритель своей жизни.

Кручу по сторонам головой, как на аттракционе, а уж поделать – ну поделать вообще ничего не могу. Куда вынесет река – туда и вынесет. Не от меня зависит.

Или вообще не вынесет… Так и будет мотать, пока не сбросит с водопада…

И мне вроде было раньше одновременно и страшно – и покойно так плыть… Было хорошо! И немного грустно – оттого, что поделать ничего не мог.

Но в целом – я лежал на дне, понимаете, покойно. Как труп…

Викинги – они трупы в лодках пускали, вы знаете. Поджигали их. Вот, я был как труп в этой своей лодке…

А сейчас я как будто… не знаю, прозрел! Или нет. Ожил?..

В общем, я увидел, что у меня под банкой лежит якорь… И я вот думаю… Я же могу!..

Могу, да?..

Герр Эдвард, я же… могу?..

Якорь?..

Хотя страшно… Да и надо ли…

Ну брошу если…

Что мне делать-то потом со своей свободой?..

Томас оторвался от молока и посмотрел на напарника с такой сильной надежной, будто Эдвард сейчас одним словом или действием развеет все его сомнения.

Укажет путь.

Даст правильное решение в его ситуации.

Эдвард медленно перевел глаза с парочки на Томаса. Сконцентрировался.

– Хуебой, Томас, – сказал он зло. – Я твоего медвежачьего не понимаю вообще. Какой еще, блять, поток? Какая, нахуй, лодка?.. Мы в Нанте, сидим в кафе, и ты пьешь хреново коровье молоко и жуешь чертов хлеб с маслом!

Есть сегодня. Есть сейчас. Кайфуй!..

А завтра… С черта ты вообще думаешь об этом, а? Ты – думаешь!.. Знай свое место – и коси-коси-коси. Тебе «Зензё» почто на Испытании дали? Чтобы косил и не думал! Ты коса, инструмент… А размышления – оставь другим.

// В айсе утрируют и обесценивают.

Томас открыл рот и ошеломленно огляделся. Почесал бляшку на щеке, нахмурился.

Эдвард звучал убедительно – впрочем, как и всегда.

Наверное, он прав?..

Вдруг действительно все так очевидно? Вся лихорадка и смущение души Томаса произошли оттого, что он начал думать…

И в итоге думы завели его в дремучие джунгли, из которых он никак не выберется уже которые сутки.

Вот же: перед ним теплое молоко и тосты с маслом. На востоке ждет Марила. Свою работу они делают хорошо – поймали две взрослые сферы.

Все идет замечательно – так чего он усложняет? Высосал, как говорится, проблему из пальца.

Все верно.

Есть сегодня. Есть сейчас.

А завтра?

О завтрашнем дне он подумает завтра…

Простые слова – но Томас успокоился, дрожь поутихла.

Он пожал плечами – будто одним этим жестом сбрасывал давящую тревожность – и взялся за последний бутерброд.

Все-таки Эдвард – гений.

Эдвард усмехнулся и поднял недоеденный круассан.

– Хоть ты выглядишь, как старик, Томас, – сказал он, – но это не значит, что ты реальный старик. Тебе всего двадцать пять! И ты глуп. Не забывай об этом, когда смотришься в зеркало… Да и к слову, поумнеть тебе вообще не грозит. Возраст в принципе не повод взрослеть…

Собственная сентенция хлестнула бумерангом: напомнила Эдварду о словах матери.

Ему нужно повзрослеть. Срочно. Показать, что он настоящий мужчина – а не ребенок-переросток в облачных штанишках…

Эдвард словно наяву увидел презрительную полуулыбку мамы. Дым ее сигареты. Как она сидела перед ним самодовольная и расфуфыренная.

Взгляд сверху вниз.

И на него снова накатило.

Настроение враз испортилось, аппетит пропал. Зачесалось все тело.

Он сжал челюсти – и с силой бросил задницу круассана на тарелку.

Вишневые кишки и внутренности расплескались по всей столешнице. Эдвард раздраженно вздохнул и затер большим пальцем левой руки ладонь правой.

Прикрыл глаза.

Очень захотелось что-нибудь сломать или разрушить.

Навсегда… Чтобы исчезло.

А вообще, будь его воля: мир – такой, каким он его знает, – перестал бы сейчас существовать.

Он желает другой мир – гораздо лучше…

А этот – гори ты в аду!..

Эдвард тяжело выдохнул – и посмотрел в окно, где темная туча расползлась на все небо.

Правильно, туча, правильно…

// В айсе транслируют агрессию на окружающих.

И в этот момент со столика подростков раздалось радостное хихиканье.

Балуясь с мороженым, влюбленные измазали друг дружке нос, щеки, губы и подбородок. И теперь слизывали – не пропадать же добру. На взгляды посетителей они не обращали внимания.

Парень явно целился в треугольник родинок на щеке девушки…

– Так… – сказал Эдвард. – Томас, дальше ты едешь один.

Томас поперхнулся.

– У меня появилось неотложное дело.

– Боже упаси… Опять?! Герр Эдвард, вы куда?! А я… А если сферы?..

– Они связаны, не сбегут. – Эдвард внимательно следил за молодыми французами. – А если проснутся… Да нет, глупости! Я им вкачал – не пожалел. Всего-то осталось перебраться на лодку – а там уже Уа. Завтра будешь на месте.

Челюсть Томаса упала – Эдвард не шутил.

– Но!.. Я даже не знаю, как и куда плыть! Я же не умею водить лодку! Я же только что об этом говорил!..

– Научишься… – ответил Эдвард. – Бери пример с других. Это суть жизни, Томас… Никто не рождается сильным… Ими становятся... Тебе покажут в доке.

Подростки подозвали официантку и расплатились.

– Это!.. – Томас был на грани паники. – Герр Эдвард, а Крещение?! Как же оно без вас?!

– Я успею. – Эдвард поднялся.

– Герр Эдвард!.. – вскричал Томас. – Я же утону! Ну как вы можете?.. Вы меня бросаете!

// В айсе бросают.

На них обратили внимание, повернули головы. Эдвард наклонился и впился глазами в Томаса. Зашептал:

– Томас… Я все могу, ты понял? А ты, если жить хочешь, – не утонешь. По твоим же словам, ты и так труп – чего тебе будет, а?.. Но если утонешь – я тебя в морской пучине отловлю и на кол насажу, ясно? Ты меня понял?

Эдвард дождался кивка – а затем бросил на заляпанную сиропом столешницу сорок евро. Вслед влюбленным вышел из кафе.

За окном заморосил мелкий дождик. Томаса начало трясти. Он прикрыл лицо.

Он остался совсем один.