Тебя все ждут

8

– Приветствую вас, коллеги, – раздался из-под потолка знакомый голос, многократно усиленный невидимыми динамиками. Гигантская землеройка, с хоботом как у слона.

Все подняли головы.

– Где вы? – воскликнула маменька.

– Во-первых, графиня, голос можно не повышать, я прекрасно слышу ваш микрофон. Во-вторых…

– Мы вас ждём! Мы хотим вас увидеть!

– Во-вторых, не надо меня перебивать. В-третьих, никаких «мы» здесь нет. Высказывайтесь за себя. И в-четвёртых, нет, вы меня не увидите.

– Почему-у-у? Вы же нам обещали!

– Отнюдь. Я обещал побеседовать – мы беседуем. Никто не говорил, что эта беседа будет очной… Горничные, прекратите шептаться, мне это мешает.

Итак. Прежде всего, мои поздравления: при вашем участии будет создан суперпродукт. Мы с вами дадим ответ на вопрос о русской национальной идее. Да, ни много ни мало. Если вы проведёте мировой референдум на тему «Вклад России в цивилизацию?» – победит великая русская литература. С большим отрывом. Если вы спросите: главная книга русской литературы? По ряду авторитетных рейтингов – «Война и мир». Теперь скажите: главная сцена «Войны и мира»? Не стесняйтесь. Что за картинка?

– Бородино? – предположил старый лакей с большими красивыми бакенбардами.

– Слишком дорого.

– Первый бал?..

– Разумеется! Поэтому мы – в бальной зале. Здесь начнётся наш фильм. Первый в истории телевидения многосерийный художественный фильм в режиме реального времени, круглосуточно, лайв! Зачем мы так усложняем себе задачу? Чтобы зритель поверил нам безоглядно, без доли сомнения. Вы все здесь – актёры. Но в «Доме Орловых» вы не можете исполнять роли. Этого мало. Вы должны оказаться в 1830 году – как говорится, душой и телом, безоговорочно, без остатка… Вчера у нас произошёл инцидент. Одна из актрис позволила себе употребить современную лексику, употребить нецензурную лексику… Тише, тише!.. Дотрагиваться до наушника, разговаривать со своим кондуктором вслух. Первой моей реакцией было: немедленно распрощаться с этой актрисой. Потом я решил собрать вас всех здесь, чтобы в последний раз повторить: когда вы в периметре декорации, на площадке, вы не имеете права выйти из роли, будь то роль маленькая или большая, с текстом или без текста. Инфаркт, инсульт, наводнение – вы остаётесь своим персонажем. Если пожар – вы кричите «Горим!» и покидаете декорацию, но вы не имеете права произнести слово «огнетушитель». Если у вас приступ аппендицита – вы требуете «доктора» или «лекаря», но не «скорую помощь». Дальше не ваша ответственность, а моя. Я отвечаю за ваше здоровье, за безопасность, за все компенсации и так далее. Вы отвечаете за доверие зрителя. Нарушитель не просто лишится лучшей работы в жизни, не просто вернёт всё, что он заработал – или она заработала – но и получит все возможные санкции в полном объёме… Тише, пожалуйста! Я заканчиваю. Кто не готов – пусть уходит сейчас. У нас с вами огромный, сложнейший, я скажу прямо: великий проект. Испортить этот проект я никому не позволю. Наверное, пока всё. Вопросы? Пожалуйста, Ферапонт.

Представительный пожилой лакей с бакенбардами – тот, который вспомнил про Бородино, – спросил, покрывается ли зубной мост медицинской страховкой. Пока грызун отвечал, я пытался представить его себе – не как гигантскую землеройку, а по-настоящему. Я думал, что это за человек. Почему от нас прячется?

Да потому что боится. Вообще боится людей. Целыми днями сидит перед компьютером. Всё пытается просчитать, предусмотреть: «во-первых»… «в-двадцать седьмых»…

Боится выглядеть жалким. Потому что он и есть жалкий. Маленький. Ручки слабые. Пальчики тонкие. Зубки маленькие. Волосики редкие… Может быть, лысоватый, лысеющий. Бледный. Серый…

Задавая вопросы, все – старый лакей с бакенбардами, другой лакей, горничная с испуганными глазами – поднимали головы, будто бы обращались к какому-то высшему существу. Тьфу, смешно…

… – Замолчите сейчас же! – вдруг загремело под потолком.

Несколько человек натурально пригнули шеи. Та горничная, которая задавала вопрос последней, стала оправдываться, грызун на неё нападал, шипел и щёлкал зубами.

– Вы не смеете раскрывать условия своего контракта!

– Где я раскрыла?

– Вы спросили: «Когда мы выйдем в эфир и я начну получать полную ставку?»

– Ну и что?

– Это значит: ваша оплата зависит от того, в эфире мы или нет. Может быть, у всех такие условия. Может, у половины. А может быть, у вас одной. Вы не имеете права открывать это – никогда, никому!..

Он ещё какое-то время побушевал, поугрожал своими «санкциями», но ограничился тем, что вынес горничной – её звали Агафья – предупреждение.

На вопрос об эфире всё же в итоге ответил, но обтекаемо. Я понял так, что сейчас идёт какой-то другой сериал под названием «Остров», тридцать две серии, и когда он закончится – скорее всего, в конце февраля, – в эфир выпустят «Дом Орловых».

– …Но мы должны быть готовы к премьере ежесекундно!

– Какое готовы, если пилят-строгают… – подковырнула маменька. – Да, а что это такое значит, «предупреждение»? У меня тоже «предупреждение». Это плохо?

– Да, это плохо. Начнём с того, что я имею право в любую минуту уволить каждого из здесь присутствующих, – со вкусом повторил голос. – Но для вашей пользы – подчёркиваю, не для моей, а для вашей, чтобы вы лучше ориентировались в моменте, – я также вправе вынести предупреждение. Одно, второе, на третий раз автоматически увольняю. Хотя за тяжёлый проступок могу уволить немедленно. Ещё вопросы?

– Вы, я так понимаю, продюсер? – осведомился Борис Васильевич. Я чувствовал, что его, как и меня, этот голос из поднебесья, вся эта пафосная околесица и забавляет, и злит.

– Шоураннер.

– Я, видите ли, реликт. Обломок прошлого века. Кто это, «шоураннер»?

– Тот, кто решает, куда история будет двигаться.

– То есть вы – сценарист?

– Сценаристы – в числе моих подчинённых. Я утверждаю каждую реплику. В том числе каждую вашу реплику, граф. Направляю процесс.

– Чем это отличается от продюсера?

– Продюсеров на проекте человек двадцать. Есть генеральные, есть исполнительные, есть сопродюсеры, есть линейные… А шоураннер один, это я.

– Ну допустим. А с режиссёром можно поговорить?

– Режиссёра в привычном понимании у нас нет. Говорите со мной.

– Как мне к вам обращаться?

– Шоураннер.

– «Господин шоураннер», «сэр», «пан шоураннер»?

– Как вам угодно.

– Ну что ж, господин шоу-раннер. Смею надеяться, я не самый последний актёр в этой стране. И уж точно не самый неопытный. Тем не менее мне на площадке необходим режиссёр. Я могу сделать так, могу сделать эдак, могу ещё двадцатью сравнительно честными способами. Нужен кто-то, кто скажет: здесь так, здесь не так. «Боря, вот тут прибавь», «тут убавь»…

– А мне не нужен, – фыркнула маменька.

– Да, я понял вопрос. Здесь много чего происходит впервые. В частности, раньше вы вряд ли работали, не видя камер…

– Да-а! – крикнула маменька. – Это так неудобно, я не могу вам…

– Графиня, я вам сейчас сделаю второе предупреждение. Вы поднимаете руку, я предоставляю вам слово. Так вот, граф, мы впервые используем технологию тотальной съёмки. Всюду, куда вы ни посмотрите, камеры. Сверху, сбоку, везде. Все камеры заведены на компьютер, компьютер сам фокусирует, сам переключает планы…

– Всё это прекрасно, но я вас спросил о другом…

– Я к этому и веду. Находясь в павильоне, актёры работают беспрерывно. Вы, граф, в том числе. Вам-то легче, чем остальным, вы нас покинете через три месяца…

В тот момент я не понял, проговорился ли он случайно или с каким-то умыслом.

– Да, увы: через три месяца после премьеры граф перейдёт в лучший мир. Кстати, ваше сиятельство: если планы изменятся, вы захотите остаться – сценарий в наших руках. В моих руках, строго говоря. Так вот. Даже такой артист, как вы, не сможет три месяца… даже одну неделю, даже двадцать четыре часа не сможет следовать режиссёрской задаче. Поэтому – просто будьте собой. Ведите себя максимально естественно.

– Да, «естественно»?! – встряла маменька. – Посмотрите на него! Почему он всегда нормально загримирован, а я со своим лицом? «Естественным»…

– И здесь, графиня, вы снова будете удивлены. Грим у вас электронный. Физически вам, допустим, никто не уберёт красные прожилки в глазу – только закапывать капли, вы знаете лучше меня. А компьютер – пожалуйста. Электроника уберёт вам морщины, помолодеете хоть на двадцать лет, хоть на тридцать…

Маменька всё это выслушала с подозрением.

– Ну тончик хотя бы? По крайней мере, для главных героев…

– А кто тут главный герой?

– Я!.. и вот ещё эти трое…

– Почему вы уверены? Вы постоянные жители, вы резиденты – не спорю. А вот кто главный… Я, например, считаю, что главный герой – Ферапонт.

Все зашушукались, стали оглядываться на пожилого лакея.

– Графиня Ольга может пойти под венец – и оставить родительский дом. Граф Кирилл Ильич через три месяца после премьеры умрёт от сердечного приступа… к нашему общему сожалению. А Ферапонт вечен. Обратите внимание, как называется фильм. Он не называется «Граф Орлов» или «Графиня Орлова». Главный герой – это дом. Потому что мир нестабилен. Жить страшно. Но Ферапонт зажигает свечи – значит, всё предсказуемо, всё хорошо…

– Демагогия, – отмахнулся Борис Васильевич. – Зритель идёт на актёра. У одного актёра две реплики, «кушать подано». На другом держится действие. Это и называется «главный герой», «главная роль», по крайней мере, всегда называлось…

– В одном вы правы. Всё будет зависеть от аудитории. Как только мы выйдем в эфир, мы будем получать рейтинги – по минутам и по секундам. Кого зритель оценит выше – тот будет получать больше текста и больше места в эфире. А кто-то из тех, кого графиня считает главными, может уйти…

– Да понятно, понятно, – проворчал Жуков. – Вы уже двадцать раз повторили. Незаменимых нет…

– Так что за звание «главных героев» нужно будет бороться… Всем, кроме Ферапонта.

– А если будут высокие рейтинги, нам прибавят? – игриво спросила маменька.

– Чего тебе прибавить, Люська? – повернулся к ней Жуков.

– Ты-то отыграл сценку – и домой, к молодой жене, а нам тут до полуночи куковать! Ни помыться, ни выспаться…

– Не передёргивайте, графиня. Во-первых, не до полуночи, а до двадцати одного. Во-вторых, на ночь вы можете оставаться здесь, в своих комнатах…

– Да какой оставаться, если тут даже водопровода нет!

– Водопровод очень нужен, – вздохнула Ольга.

– Никакого водопровода, – отрезал грызун, – в тысяча восемьсот тридцатых годах в Москве не было. Равно как канализации.

– И этот наушник постоянно в ухо бубнит, и бубнит, и бубнит…

– Может, выключить… – начал Борис Васильевич.

– …и током бьётся!

– Графиня, это исключено. В наушнике напряжение настолько слабое, что человек не может почувствовать…

– А я чувствую!

– …выключить у неё микрофон? – предложил Жуков.

– А чего ты меня затыкаешь?

– Ты же никому не даёшь рта раскрыть!

– Ты вообще молчи! Почему ему можно днём уезжать, а я должна тут торчать до морковкина заговения?

– Тебе объяснили, Люся, контракт.

– А у тебя что, не контракт?

– У меня другие условия.

– Почему?! Вот я и спрашиваю, почему?

– Ох, Люська, какая же ты, прости господи, дура! Дура!..

– Коллеги, спокойнее, – с удовольствием произнёс голос в динамиках.

– И жарко! Ужасно…

– В павильоне? Я не замечал. Кому ещё жарко?

– Да никому не жарко, – отмахнулся Жуков, – нормальная температура, просто у некоторых приливы всё никак не заглохнут…

– Хам!

– Так, – резюмировала землеройка. – Если больше вопросов нет…

– У меня есть вопрос, – сказал я.

– На этом общее собрание объявляю закрытым. Резидентов прошу задержаться: граф Кирилл Ильич, графиня Анна Игнатьевна, графиня Ольга, граф Алексей. Остальные свободны.

* * *

Лакеи долго, как будто нехотя, расходились. Наконец, мы остались в зале одни.

– Граф Кирилл Ильич, графиня Анна Игнатьевна, – по сравнению с предыдущим громоподобием голос звучал почти задушевно. – Вся первая серия нашего фильма – бал. Я уже подчеркнул, как для нас это важно. А центр серии, сердце серии – это ваш танец. Вы сорок лет вместе. Вы излучаете любовь и нежность. Зрительницы должны плакать…

– Что за отчество такое плебейское, «Игнатьна», – буркнула маменька.

Борис Васильевич явно хотел съязвить, но пожевал губами и промолчал.

– Ещё одно короткое объявление, и я вас отпускаю. Как я сказал, если у персонажа низкие рейтинги – мы от него избавляемся. Но вы понимаете: герой не может просто исчезнуть из кадра. Зритель должен прочувствовать во всех деталях. Гроб, траур, похороны, семья оплакивает и так далее. Вот, например, старый граф умер. Но мы же не можем заставить Бориса Васильевича трое суток лежать в гробу без движения – это даже физически невозможно. Поэтому все исполнители главных ролей…

– Ага! – Жуков ткнул в потолок. – Всё-таки главных ролей!..

– …Все вы должны пройти процедуру изготовления маски.

– Какой маски?! Посмертной?!

– Графиня, без драматизма. Обычная пластиковая, силиконовая…

– Без меня!

– Действительно, – Жуков поморщился, – если у вас всё такое продвинутое, электронное, без операторов, без режиссёров – так, может, какие-нибудь технологии? Три-дэ, четыре-дэ?..

– Думали об этом, граф. К сожалению, получается плохо и дорого. На сегодняшний день самая надёжная технология – силикон.

– Ничто на свете! – зарокотала маменька, переключившись в режим Клитемнестры, – не в силах!.. меня принудить!..

– В таком случае, к сожалению, мы будем вынуждены расстаться. Всё, приятно было пообщаться со всеми. Всем хорошего дня.

Щелчок. Тишина.

А я так и не спросил, когда мне дадут поговорить с Мариной по телефону.

9

Собрание было в пятницу. А в понедельник утром, когда после завтрака мы с Семёном вернулись в комнату, он снял с меня сюртук, жилет, галстук – я остался в нижней рубашке и в брюках, – чтобы я не замёрз, камердинер набросил на меня лёгкий шерстяной плед и в таком виде привёз в бальную залу.

Все остальные тоже были полуодеты: маменька с Ольгой в рубашках и юбках, Борис Васильевич – как и я, в брюках и в нижней рубахе. Впервые мне показалось, что он очень грузный – не то чтобы пузатый, а весь какой-то кубический (что называется, «поперёк себя шире»): сюртук это скрадывал.

В бальной зале нас встретили две гримёрши. Одна средних лет – в джинсах, в рубашке, коротко стриженная; вторая – совсем молоденькая, почти подросток. Между ними не было явного внешнего сходства, старшая обращалась к младшей полным именем (Кристина) и на «вы», но сразу же было ясно, что они – мать и дочь.

На полу был постелен большой кусок целлофана, в длину метров пять, в ширину метра три. На этот целлофан в ряд выставили три стула, усадили маменьку, папеньку и сестрицу – и пристроили рядом меня в моём кресле.

Помню стол с рядами пластмассовых баночек, канистры с водой, тазы, набор пакетиков с порошками. Надо отдать должное господам шоураннерам: я прожил в девятнадцатом веке меньше недели, а уже смотрел на эти пластиковые упаковки, тазы и банки, на целлофан, на короткие стрижки и джинсы, как, наверное, голый Пятница смотрел из кустов на Робинзона, одетого в меховые штаны.

Взрослая гримёрша врачебным голосом произнесла короткую вводную речь: нас по очереди намажут силиконом, это не больно, не страшно, многим даже приятно – примерно так, как делают маску для лица, «женщины знают». Силикон немножко холодный, но вы быстро привыкнете…

Маменька театрально вздыхала, ёрзала и закатывала глаза.

– И что, похоже выходит? – спросил Жуков. Мне показалось, он тоже немного нервничал.

– Одно лицо! Мы, – сказала гримёрша, видимо, желая успокоить маменьку, – будем держать ваши ноздри открытыми, с дыханием у вас не будет проблем. Неподвижно сидите и всё. Сначала накладываем силикон – слой за слоем. Поверх силикона кладём гипсовый бинт. Когда он застывает, будет немножко тепло, горячо не будет, будет тепло, приятно – вот чтоб вы знали, это нормально. И, когда схватывается, он, конечно, твердеет – но вам будет казаться, что он сжимается. Это не так, ничего не сжимается, не пугайтесь…

– Нет! Нет! Я не хочу! – закапризничала маменька.

Борис Васильевич с раздражением отмахнулся: молчи, мол.

– Ты чего ручкой машешь? – ощерилась на него маменька. – Сам вон бледный сидит! Ничего, помрёшь – родные на скульпторе сэкономят. Маски – они знаешь какие дорогие?

– Типун тебе на язык, – сказал Жуков тихо.

– Ну что вы, что вы… – заворковала женщина. – Ничего страшного, сейчас сами увидите. Кто самый смелый? Мужчины?..

– Давайте я первая.

Ольга сняла платок, отдала подбежавшей служанке – и осталась в тоненькой белоснежной нижней рубашке с оборками и кружевами. Взрослая гримёрша стала быстро размешивать порошки, а её дочь Кристина подошла к Ольге сзади, расставив руки и развернув перед собой синий целлофан, чтобы замотать её этим целлофаном поверх одежды: казалось, будто она хочет Ольгу поймать. Придерживая целлофан, Кристина не очень ловко, одной рукой, попыталась приспустить с Ольгиного плеча рубашку. Рубашка упала, и обнажилась небольшая красивая грудь. Ольга, ни на кого не глядя, подняла рубашку обратно, немного её подтянула назад, прижала спиной, – всё это спокойно, без суеты, как будто это маленькое происшествие её ничуть не обеспокоило.

– У меня в твоём возрасте был второй, – ревниво сказала маменька.

– Ребёнок? – детским голосом спросила Ольга (думаю, наиграла).

– Какой ребёнок, дурында? Размер. Я вообще девчонка была хоть куда.

– Вот именно, – подхватил Борис Васильевич. – Хоть куда. Знаете, дети, какую букву ей приставляли перед фамилией?

– Не перед фамилией, а перед псевдонимом, – возразила маменька не без гордости. Её фамилия была Ледовских, а псевдоним – точнее, имя персонажа, которое к ней прилипло, – Леденец. Люська Леденец.

– Да и туда, и сюда… Хоть куда.

В жизни я насмотрелся на полуодетых актрис: за кулисами, в общих гримёрках – и в Школе-студии, и потом на гастролях, на съёмках… Большинство актрис раздеваются при мужчинах спокойно. Некоторые – с удовольствием. Ольга, правда, не была профессиональной актрисой, но была спортсменкой, тоже с детства наверняка привыкла, что тело – её инструмент, она посреди стадиона, перед миллионами телезрителей в прозрачном платьице… Но в этот раз, уж не знаю, то ли воздух был наэлектризован, то ли я успел проникнуться девятнадцатым веком, но, когда упала рубашка, я почувствовал, что мне трудно глотать.

Кристина упаковала Ольгу, оставив голыми шею и плечи. Мать Кристины налепила Ольге на голову что-то вроде купальной шапочки – только очень тоненькую, полупрозрачную, на вид как будто из марли, нахваливая при этом форму Ольгиной головы («форма круглая, классическая») и оправдываясь, что вынуждена работать без перчаток: латекс, мол, плохо взаимодействует с силиконом, и даже если где-то поблизости будет латекс, силикон «вообще не схватится». Без макияжа, с бледными веками, почти незаметными светлыми тоненькими бровями, с голой шеей и действительно круглой, цельной, как будто мраморной головой Ольга сделалась незнакомой, не той, к которой я успел привыкнуть.

Орудуя ножницами со скруглёнными концами, Кристина вырезала в шапочке дырки вокруг Ольгиных ушей. Старшая гримёрша разлила по баночкам воду из канистры и, взболтав, начала прямо из баночки поливать Ольгины плечи густой ярко-фиолетовой субстанцией, напоминавшей клей. Субстанция не стекала, а, скорее, сползала по голой коже.

– Боже мой! Мерзость какая, гадость! – передёрнулась маменька.

– Как ощущения ваши? Нормально? Даже приятно, правда? – спросила старшая гримёрша с некоторым раздражением, через Ольгу как бы обращаясь к маменьке: мол, вот послушайте, что она скажет. Думаю, Ольга вполне считала этот посыл, но выручать гримёршу не стала:

– Приятного мало. Холодно.

– Ничего-ничего, сейчас скоро начнёт застывать, и станет тё-ёпленько…

Кристина обмазала этим же фиолетовым клеем Ольгины уши – сначала кисточкой, тонким слоем внутри ушных раковин, а потом деревянной палочкой, такой же, какой доктор прижимает язык («скажите а-а-а»), – так что на ушах образовались неровные фиолетовые бульбы.

– Ты что-нибудь слышишь? – с ужасом спросила маменька.

– Слышу, но глухо.

– Так, начинаем делать лицо: не разговаривать, мимикой не работать. Глазки закройте…

Гримёрша щедро облила Ольгин лоб. Клей пополз на глаза и на нос.

– А дышать-то как? – вскрикнула маменька.

– Люська, хватит кудахтать!..

– Вот, я оставляю ноздри открытые… Видите? Без проблем она дышит. Если что-то понадобится, – гримёрша нагнулась к Ольге, – вы просто ручкой мне помашите, я дам бумагу и карандаш. Но сами молчите, звуков не издавайте. Всё, закрываю вам рот…

Стала обмазывать Ольгины губы кисточкой.

– Нет-нет-нет, губы не поджимайте! Видите, инстинктивно она поджимает. Расслабьте, расслабьте. Все мышцы должны быть расслаблены, всё лицо. Наоборот, получаете удовольствие. Где вам ещё удастся часок посидеть споко-ойно… споко-о-ойненько…

Мать и дочь работали дружно, и Ольгина голова быстро превратилась в сплошной фиолетовый ком. Даже не совсем ком – человеческие очертания сохранились, – в грубо, как бы начерно слепленную из жидкой грязи голову идола, истукана. Больше не было никакой Ольги: вместо неё рядом с нами сидел безымянный, безликий чалдон.

Но так выглядела только её голова. Плечи и голова. Ниже, под целлофаном, просматривались очертания тела.

Стыдно признаться (вообще на меня не похоже), но я подумал, что сейчас она совершенно беспомощна, беззащитна. Её голова покрыта сплошным слоем этого липкого клея. А ниже, под полупрозрачным полиэтиленом, под тоненькой кружевной рубашоночкой… Думаю, такое чувство испытывают насильники. Я постарался всё это от себя отогнать, но в горле как будто остался песок.

– Господи, какой ужас, – бубнила маменька. Ей явно не нравилось, что смотрят не на неё. А я подумал, зачем делать с маменьки маску, если её не сегодня-завтра отправят домой.

Борис Васильевич очень внимательно и напряжённо следил за тем, что делали с Ольгой. Он показался мне старым, намного старее, чем раньше. Мне стало жаль «папеньку», я решил дать ему время освоиться и предложил:

– Следующим ме…

Но он заговорил в ту же секунду, одновременно со мной:

– Меня теперь!

Я обрадовался, когда он мне улыбнулся, – и опять удивился себе, как бы одёрнул себя: что такое? Я взрослый дядька, он мне чужой человек, почему мне так важно его отношение? Неужели только потому, что он «звезда первого ряда»? Или как там сказал шоураннер: «первого эшелона»? «Калибра»?

Закончив с Ольгой, гримёрши оставили её сохнуть и принялись за Бориса Васильевича. Он так сильно сжал челюсти, так побледнел, что главная гримёрша принялась его утешать:

– Ну что-о вы, ну что-о-о же вы переживаете… Видите, ничего страшного… Никто ещё не умирал… Как себя чувствуете? Хорошо?

– Да, да, – сказал Борис Васильевич сквозь сжатые зубы. – Делайте.

– Ну вот видите… Все хорошо переносят…

Через пять минут и Борис Васильевич превратился в памятник, фиолетовый надолб. Маменька продолжала стонать и метаться.

Принялись за меня. При первом прикосновении слизь показалась очень холодной и липкой. Я принюхался: слабо пахло резиной и поликлиникой. Когда по макушке стали сползать комки, моим первым движением было – поменять позу, или даже как-нибудь подхватить… но я подумал, что не моё дело, пусть падает… Скомандовали закрыть глаза. На брови, на веки полилось клейкое и холодное. Сразу же захотелось моргать, но сверху нагромоздили ещё, придавили, я ощутил сквозь слои, как разглаживают этой докторской палочкой… и вдруг стало очень спокойно.

Звуки доносились издалека, как будто я был под водой. Полная темнота – не как с закрытыми глазами днём, когда веки немного просвечивают, а словно самой кромешной и непроглядной ночью. Сверху, на лбу, масса, которой я был покрыт, уже не казалась холодной, наверное, она согрелась о мою кожу. Меня накрыло чувство покоя и защищённости – окружило, осыпало густым снегом… Во мраке мерцали бледные линии, кратеры, горизонты… В тонкой рубашке под целлофаном было немного зябко и сонно. Эта зябкость, зыбкость, радужное мерцание что-то ужасно напоминали, что-то, что я пытался вспомнить совсем недавно, почти уже было вспомнил…

И вспомнил!