Arbo de vivo. За пределами Сада

Глава 6

Отец
Весь мир в одном флаконе

Серафим Михайлович Колев получил от матери не только имя, но и масштабность мышления. Он любил строить планы. Но разгульная юность подающего надежды творца не превратилась в мудрую зрелость, а только припорошилась легкой усталостью от надежд. Союз художников намекал на возможность, но не спешил принять его в свои объятья, а Колеву было важно получить удостоверение, мастерскую и оставить хотя бы немного узнаваемый след в истории. Но как-то не складывалось. Конечно, парочка праздничных октябрьских демонстраций маслом на холсте или портретик передовика-сталевара ускорили бы процесс, но Колев откладывал это на случай, если совсем ничего не поможет. Он устраивал небольшие персональные выставки при любой возможности, предлагал свои картины на междусобойчики, но знаменитым не просыпался. И это потихоньку лишало его энтузиазма. Друзья-художники уговаривали не тянуться к звездам, а тихо себе созерцать да фиксировать природу. Но Колеву страшно хотелось продемонстрировать всем Кузькину мать.

Писал Колев божественно. Такую красоту умудрялся увидеть в пнях, облаках, сгнивших стволах, папоротниках, ромашках и колокольчиках! Такие мог отобразить тонкости освещения морозным утром и в жаркий летний полдень! Так мастерски хватал за хвост ускользающий луч солнца в лесных сумерках, что казалось, в краски он подмешивает какую-то хитрость: то ли порошки металлические, то ли пигменты люминесцентные. Его пионы и сирени источали нежнейшие ароматы, смущая бабочек и пчел. С работой вот только не складывалось: ни в художниках-оформителях, ни в дворниках долго не задерживался. К счастью, несмотря на бесшабашность, грозящую запоями, отца позвали преподавать в художественную студию флеровского Дома Творчества. Дети рисовали в помещении, сквозь стеклянные потолки которого отбрасывали тени плывущие облака, и качали шапками высокие сосны. Детей он любил, и они награждали его потоками обожания, в которых он так нуждался. На выставки его студии, где вперемешку с детскими картинками висели и его горящие маки, и снежные сугробы на деревенских домишках, приезжали любоваться даже из Москвы и соседних городов и весей.

Колев был бы совершенно счастлив, если б не приходилось ходить домой. Любящий Михалыча директор Дома творчества и закадычный приятель Гога Лисицкий однажды позвал его после занятий к себе.

– Серафим, ну как, горгулья твоя не подобрела?

– Да нет, Гога, придерживается все той же политики неприсоединения.

– Ясно. Жалко мне тебя, а еще больше Евку. Как она с вами, дураками, уживается. Танюха ее-то хотя бы не клюет?

Серафим Михайлович глубоко вздохнул и стал нашаривать по карманам пачку сигарет.

– Я подумал: рядом с твоей студией есть помещение. Для занятий маловато, так завхоз его под склад приспособил. Если разгребешь – забирай. Можешь мастерскую там организовать. Будет у тебя своя нейтральная территория. Не благодари.

Михалыч чуть не плакал. Он и сам пытался организовать себе тихую гавань – давно купил участок в соседней деревне. Но строительство домика стало для него отличным поводом собрать друзей, загрузить этюдник запотевшим портвейном и на неделю «уйти на пленэрное строительство»: и бревна построгать, и десяток этюдиков написать в хлесткой манере. Лет через пять, мама, подвязывая гладиолусы около замшелого сиротливого фундамента, глубоко вздохнула, махнула рукой и пошла к деревенским искать покупателя.

Ева страшно любила папу. Он был теплый, большой, усатый и красивый. Прошлым летом бабушка Нюра научила Еву играть в «дурака», так бубновый валет был вылитый папа! И все же отец был для нее немножко «человек с парадного портрета» – художник и романтик, человек-фестиваль, но сквозь стекло или небольшое заграждение. Отец был весь в своих мыслях, картинах, планах, этюдах, пленэрных поездках, эскизах будущих картин, натурщицах. Одной ногой в Союзе Художников и всеми мечтами в частных коллекциях. Лишь редкие вечера доставались Еве. И грандиознее был только Нюрин сад. Отец умел делать все, что нужно маленьким девочкам. Во-первых, соревнования по рисованию. Отец выбирал тему, и они с Евой рисовали, пряча друг от друга альбомы. Побеждала всегда Ева. Несколько раз Рома заходил и присоединялся. Папа всегда брал его к себе в команду. И побеждали они! Это было несправедливо, но его было не уговорить. «Ты у нас известный художник, а Ромашка красный от зеленого не отличает». Во-вторых, отец обзавелся проектором и парой десятков диафильмов. У Евы появился свой собственный кинотеатр! Папа уморительно читал «Федорино горе». И про Бибигона. Даже сделал себе треуголку из газеты и саблю из картона, чтобы как в театре рассказывать про этого маленького человечка. А мама, если бралась показывать диафильмы, начинала комментировать тексты прямо по ходу действия: «Слабенькая рифма, мог бы и подумать. А это что? Что такое «вперегОнки»? Злую башку? Добрый Бибигон? Ну, знаете, Корней Иванович!» Тут главное было маму не перебивать, иначе можно было попасть на лекцию по литературе. В-третьих, папа шил одежду Евиным куклам. А еще показывал театр теней, устраивал походы в ближайший лес, брал Еву на речные прогулки по Москве-реке и очень вкусно готовил. Он называл свою стряпню «всякой ерундой». «Душа моя, хочешь, всякой ерунды приготовим? Оладьев каких-нибудь жирненьких… чтобы по усам текло, а в рот не попадало?» Ева кричала: «Папка, давай! Но у тебя есть усы, а у меня нету!» Отец шел в комнату за гуашью. «Ага, сейчас замастрячим!»

Правда, всякая ерунда случалась у них дома все реже. Мать считала отца бездарем, лентяем и неудачником. Он раздражал ее даже своим присутствием, так что на теплую домашнюю атмосферу рассчитывать не приходилось. Однажды он принес домой недавно законченные «Деревья зимой». В морозный день из слепящих бело-голубых сугробов торчали веером разноцветные изогнутые стволы ветел с огненными ветками и отбрасывали темно-синие тени на снегу. Ева закричала от восторга и захлопала в ладоши! Мама появилась в прихожей, процедила: «Очередной шедевр? Кого ты этим хочешь удивить?» и скрылась у себя. У каждого в семье была отдельная комната. В мамину заходить без стука было нельзя никому. Еве досталась маленькая комнатка в глубине квартиры. Отцу пришлось обосноваться в гостиной с минимумом мебели и огромным гостевым столом. На ее прозрачной стеклянной двери он нарисовал имитирующий витраж цветочный орнамент, и в комнате стало уютней.

Отец, давно потерявший надежду вызвать мамино расположение, из всех вариантов мирного сосуществования выбрал легкое подшофе. Но отношения с алкоголем уже выходили из-под контроля, и вместо «всякой ерунды» дома у них теперь гремели скандалы. В основном, громыхала мать. Отец не блистал ни красноречием, ни способностью крепко держаться на ногах. Его подшофе стремительно росло в степенях, находясь в прямой зависимости от маминого раздражения. И никто из родителей не мог установить мир.

Итак, отец удостоился собственной мастерской, а Ева – пространства, где она ничего маме не должна и ни в чем перед ней не виновата. А через годик Еву ждала школа, так что здесь и уроки можно делать. На разгребание завалов ушло всего два дня – помогали папины друзья, и Ева с Ромой с удовольствием наводили красоту. В течение следующей недели отец сколотил несколько полок и стеллажей для красок, кистей, карандашей и рисунков, растворителей и тюбиков, подставки для холстов. Притащил откуда-то диванчик, старый венский стул и шкаф для разного барахла. На полках вскоре угнездились бисерным почерком подписанные баночки с японской тушью, коробочки с ленинградской акварелью, самодельные картонные ведерки для кистей разных видов и размеров. Свой мольберт он принес из дома, а для Евы сколотил совсем маленький, чтобы могла творить и сидя, и стоя. Отец очень внимательно изучал каждый ее рисунок. Иногда просто хвалил, иногда пытался разбирать и учить. Только Ева и слышать не хотела никакую критику. Она в основном рисовала людей, достаточно правдоподобно, и считала, что все уже умеет и без папы.

– Ты у меня талантище! Скоро сирень зацветет, будем здесь букеты с тобой писать.

– Папка, не учи меня цветы рисовать, мне люди больше нравятся. Их проще, а цветы труднее. У меня не получится как у тебя. Вон я Ромку нарисовала, он как живой получился. Если бы нос еще пририсовать – был бы прям настоящий. Но носы мне не нравятся. Без них лучше.

Так они и жили. Ева постепенно привыкла, что дом – это место, где ты ешь, спишь и отбываешь наказания. С отцом было как на вулкане, но от него никогда не веяло опасностью. Ее дни проходили теперь в ожидании, когда отец протрезвеет и сможет с ней поиграть или поведет ее в поход. Ожидания сбывались все реже. А когда начались запои, Ева, дети из студии и дядя Гога Лисицкий ждали его возвращения в сознание. Они с Ромой отгоняли друзей-собутыльников, сидели рядом, заваривали мятный чай. И только мама была невозмутима.

Глава 7

Мать
Что наша жизнь? Борьба!

Евина мать одиноким парусным фрегатом лавировала по семейной гавани и палила изо всех пушек. Удивительно, что в одном из московских институтов она преподавала русский и литературу, а не фехтование и самбо. Высокая, на голову выше отца, со спиной невероятной прямоты, противоречащей существованию лордозов и кифозов, всегда готовая броситься защищать Бродского и обличать Брежнева, спорить с тихо покуривающим в сторонке Горьким и требовать подарить уже народу Булгакова. Любая передача по телевизору о советских писателях приводила Татьяну Всеволодовну в полную боевую готовность. Она размахивала руками, дымила беломором, ругалась и произносила фамилии, которые были известны только ей, а затем уединялась в своей комнате и погружалась в целительное чтение. Отец, кстати, никогда не курил дома, а мать даже не замечала, что курит.

Татьяна выросла в маленьком городке на Волге. После войны ее ровесники получали удовольствие от одной только жизни: носились по улицам, играли в казаков-разбойников, торчали на пляже. Татьяна вечно сидела на крыльце или в доме и читала. И еще – стоя в очередях, по дороге в школу, намывая посуду, в кровати перед сном. Если уже сделала уроки. Анна Семеновна не знала, что с дочерью не так, но не оставляла надежду ее растормошить. Если б отец не погиб на фронте, все было бы легче.

– Танюш, погуляла бы. Жарко сегодня, сходи на Волгу. Все ребята уже там.

– Не хочу.

– И Вася тоже там. Он сегодня два раза заходил, спрашивал про тебя. В Саратов уезжает, в техникум поступать.

– Мам, ты мне мешаешь.

– Да что ты там хочешь найти, в своих книгах?!

– Мама, я правду ищу! Мне правда важна, а не: «ой, пожалуйста, будьте любезны, не могли бы вы…». Все – ложь и притворство. И скука. Я хочу понять, как на самом деле все обстоит, и для чего. Но ни в одной книге не нашла. А если еще раз про Василия напомнишь, я с тобой разговаривать перестану.

Учиться Татьяна уехала в Москву, в педагогический. В столице осталась преподавать и вечно читать. В библиотеке и нашел ее отец. Может быть, он ей в самом начале показался похожим на Маршака, или Катаева, или Алексея Толстого. А может, стихи ей писал красивые. Но скорее всего она за чтением вообще не заметила, что он стал проводить с нею время, а потом и вовсе остался рядом. Когда предложил пожениться, молчание расценил как согласие. А потом она дочитала книгу, но было уже поздно. И мама впала в неистовство. Евино появление на свет стало результатом временного примирения двух воинствующих сторон или вовсе недоразумения. Сложно сказать, какой представляли семейную жизнь два человека, не способные договориться вообще ни о чем, и не испытывающие ни малейшего желания слышать друг друга.

Странно, что Еву не назвали Энио. Война, достойная богини яростных битв, сопровождала все ее детство. Имя она получила в честь любимого отцовского фильма пятидесятых «Все о Еве»: он желал дочери счастливой судьбы любимой и верной жены. Однако война постепенно стала стилем и Евиной жизни, а семейное счастье ее тезки вообще-то не было однозначным. Так что…

Если Серафим Михайлович жил в своих картинах, Татьяна Всеволодовна обитала в стране букв и твердых переплетов. Она продолжала искать правду, но не находила. И так увлеклась, что давно не замечала плывущую где-то позади на надувной лодочке дочь и вставшего на мель мужа. В поселке у нее была единственная подруга, которая откуда-то выуживала напечатанный на машинке самиздат. А когда позже на жадную до знаний Татьяну хлынул поток ранее запрещенной литературы, она обложила свою кровать по периметру и уже почти не выныривала из комнаты. Досадно, что приходилось прерываться на приготовление пищи и уборку. Но куда денешь назойливое чувство долга.

Мама готовила, куря и читая. Ева постепенно привыкла, что суп сладкий, а блины соленые. Разве что к луку, огромными кусками нарезанному во все сковородки и кастрюли, привыкнуть было невозможно. Но, к счастью, вполне сносно кормили в детском саду.

Путь из детского сада домой пролегал мимо леса. Ева с пяти лет ходила домой одна, с ключом на шее. Папа больше не мог ее забирать – или преподавал, или «был в открытом космосе», как мама говорила. Мама совсем поздно возвращалась из Москвы с занятий. Еву не пугал лес, даже осенний и темный. Ее больше страшили непредсказуемые шумные дети в группе и воспитатели. Так что, когда нянечка Наталья Петровна отказалась каждый день торчать на работе в ожидании Евиных родителей, девочка обрадовалась больше всех. Ей разрешили ходить одной.

Мама всегда возвращалась уставшая и недовольная. Ева заранее начинала нервничать: утюг выключила? посуду помыла? что еще? книги поставила на полку как было? уроки все сделала? сапоги стоят по линеечке? чистые? Мама разматывала шарф, нашаривала ногами тапки, принюхивалась к запахам из кухни.

– Ева, ты поела?

– Привет, мама, да, поела. Днем и вечером, недавно.

– Насколько недавно?

– Не помню. На часах маленькая стрелка была внизу слева, а другая на кухню показывала.

– Ева! Я же просила, во-первых, выучить часы, во-вторых, есть около шести. Черт. Когда маленькая стрелка смотрит прямо в пол! Ты желудок испортишь, потом по врачам с тобой ходить придется.

– Но я еще не хотела есть. Ты же говорила, что как захочу есть, так котлеты и разогревать.

– Ева! Я не могла этого сказать. Заруби себе на носу: взрослые сначала думают, потом говорят. Я, во всяком случае, никогда ничего не говорю просто так! Я бы не стала говорить что-то, просто чтобы поговорить.

– Но мама…

– Не надо со мной спорить!

Ева не все понимала из маминых выступлений. Но проще было соглашаться. Никогда нельзя было угадать, что маму сегодня разозлит. Она могла, например, не на шутку выйти из себя просто потому, что Ева задержалась на полчаса у одноклассницы на дне рождения. И не потому, что их ждал поезд. А просто из принципа. Пока все дети веселились и ели пирожные, Ева нервно смотрела на часы, чтобы не опоздать к обозначенному мамой времени: большая стрелочка вверху, а маленькая ушла снизу чуть влево. Дома ждала мама со всем своим гневом и красноречием. Ругалась она самозабвенно, долго и непонятными словами. А потом замолкала на недельку или две. Совсем. Как будто Ева – это стул. И не то чтобы Еве хотелось с ней поговорить. Они и так ни о чем не разговаривали. Просто мама так убедительно умела молчать и делать вид, что Евы нет, что она и сама начинала сомневаться, что существует.

Глава 8

Первое чувство вины
Несовпадения, противоречия и край пропасти

Колин, привет, дорогой!

Бывает ли у тебя так, что ты вроде бы ничего такого и не сделал, а чувство вины тут как тут? И если его вовремя не прогнать, оно уютненько устроится у тебя в голове. И шагать тебе с ним, и шагать, пока не устанешь. Тот еще попутчик, бесполезный и назойливый.

Да нет, ты похож на здравомыслящего джентльмена. И в расписании у тебя нет времени на всякие глупости: то съемки, то интервью, то красные дорожки. Хотя, знаешь, и у меня тоже со временем швах: то дети, то дети, то работа. Но для старого доброго чувства вины всегда найду минуточку, хоть тресни! Надоело, но я никак не захлопну форточку, в которую оно пролезает.

Вот недавно еду в метро. Двери закрываются, но в них в последнюю секунду протискивается миловидная девушка с коляской-люлькой! Не с чемоданом, не с рюкзаком, заметь. За ней влетает юноша и садится. Девушка с улыбкой буфетчицы разворачивает к нему коляску.

– Пирожки с капустой и творогом, домашние!

– Давайте с капустой, – делает выбор молодой человек и получает пирожок из недр коляски в обмен на деньги.

«Понятно, зачем коляска» – злорадствую я.

Девушка движется по вагону. Удивляюсь только я, люди просто покупают пирожки. И знаешь, почему? Она говорит легко и без надрыва, как будто так всегда и делают в метро. Коляска доплывает до меня и останавливается. Знаешь, Колин, мне становится адски стыдно: в ней спит девочка лет двух, поджав ноги у тазика с пирожками. А девушка смотрит на меня и вдруг извиняется:

– Просто деньги нужны. Берите пирожки, очень вкусные, с творогом, с капустой. Я могу еще уборку сделать, плитку кладу, все, что хотите.

Я выхожу из вагона, совершенно обалдевшая от того, как она запросто излагает свою проблему, как данность. А я виновато иду домой. Сама ведь буквально полгода назад была в такой же ситуации, а уже на себе подобных поглядываю немножечко свысока. Я ведь так не смогла бы.

Знаешь, я месяц еще мучилась с чувством вины: что у меня есть работа, а у нее нет. Что Рита спит дома, а не в коляске в метро. Что меня спасли мои друзья, а ее, видимо, нет. Хотя, ерунда на постном масле все эти мои умозаключения.

Масло закончилось! И еще молоко, фрукты… Так, понеслась… Спи уже, красавица, говоришь мне ты. Ну, если ты настаиваешь, пойду посплю без задних ног.

До завтра! И наше тебе с кисточкой, дорогой!

***

На Еву неумолимо надвигалась школа, пугала и расстраивала своими будущими проблемами. Ромка заканчивал второй класс и убеждал, что ничего страшного там нет. Но пугалась она вовсе не самой школы, а обсуждений с мамой уроков, оценок и того, что написано в учебнике. А дома и так уже было совсем не сладко. Папа появлялся редко, и всегда очень пьяным. Мама начинала ругаться с порога и не оставляла его, пока он не свалится спать. Это было очень громко и дымно. Мама выкуривала за день пачек сто беломора. Ева закрывалась у себя в комнате, затыкала уши ватой и пыталась читать. Иногда до Евы долетали мамины всхлипывания – мама, оказывается, умела плакать. И вроде бы всегда папу было жалко, а сейчас Ева потерялась: обоих родителей было жаль до слез, но как помочь она не знала.

Как-то вечером Ева прибежала домой пораньше, чтобы быстро умыться и лечь спать, на случай боевых действий. В дверь позвонили, потом еще. Мама не открывала, видимо, решила, что папе не помешает иногда тренироваться попадать ключом в замочную скважину. Ева не выдержала, пошла открывать.

На пороге стоял отец, в любимом подшофе и со слегка помятым букетом гвоздик и тортом.

– Евушкааа, – увидел Еву и расплылся в улыбке.

– Папка, привет! – Ева потащила его за руку в квартиру. От него пахло всеми бедами мира. Он сделал шаг внутрь, но вдруг пошатнулся и схватился рукой за крючок вешалки. Та, недолго думая, покосилась, и несколько курток и парочка зонтов сверзлись на пол. С полочки для шапок рухнула коробка с красками, которую папа там поставил несколько месяцев назад на время, чтобы не забыть отнести в мастерскую. Грохот был величественный! Из своей кельи вышла мама.

– Ну что? Богема отдыхает? – увидела копошащуюся в куртках и тюбиках с краской Еву и невозмутимо вытянувшегося с букетом и тортом отца, – Ты же ребенка убьешь! Живо к себе в комнату спать!

– Танюш, я… У меня картины на выставку взяли, в Ленинград. Я хотел, чтобы мы отметили. То есть… Танюш. Мы давно не разговаривали, и я… Давай не будем ругаться больше, а? Я же вас так люблю. И тебя, и Евушку. Мне сегодня товарищ из Ленинграда так много хорошего сказала про мои картины, про меня. А ты меня только ругаешь.

Мать подошла и, не обращая внимания на протянутую руку с гвоздиками, стала вешать куртки на перекошенную вешалку со сломанным креплением. Еве было очень неловко и обидно за отца. Ничего хорошего ситуация не предвещала, и лучше было скрыться у себя в комнате. Уходя, Ева краем глаза увидела, как отец попытался обнять маму, но та оттолкнула его. Сквозь закрытую дверь до нее долетали традиционные слова ссоры: отец умолял мать быть человеком, мать доносила до отца, что он этого давно не заслуживает. Потом хлопнула дверь маминой комнаты, стало тихо, и тут отец закричал:

– Что же ты за ледышка, а? Матрос Железняк хренов! Ни души, ни сердца. Только книги твои дурацкие тебя волнуют. А люди – по барабану! Любить надо ближнего! А, да ну тебя к черту… Всю душу ты мне вымотала. Горгулья.

Чиркнула спичка, потянуло табачным дымом. Пробка покинула бутылку. Отец что-то еще бубнил в недрах квартиры. Ева сидела у себя на кровати с подушкой на голове. Внезапно дверь в комнату открылась и продемонстрировала шатающегося отца, уже без цветов и торта, но с бутылкой в руке. Он зашел в комнату и присел на краешек стола.

– Папка, ты чего? Иди лучше поспи, а?

– Доча, ну вот скажи: я человек?

– Папочка, ты самый лучший человек на свете.

Отец пристально посмотрел на Еву.

– А почему тогда твоя мамка меня не любит? Бродского любит. Евтушенко любит. Стругацких любит. Достоевского обожает. А меня нет. Я что, хуже Достоевского? Ведь я же живой. А он – нет. Я ей такие пионы пишу! Я, может быть, знаменитее Достоевского буду!

– Папочка, я не знаю про Достоевского. Почему он умер?

– Потому что слишком много думал. Вон, как мать твоя: только и размышляет о смысле жизни! Да в любви он, дура!!!

Дверь с силой распахнулась и грохнула об стену. Мама влетела на боевом коне с палящим в воздух пистолетом и остановилась посреди комнаты.

– Тебе мало? Уходи к себе! Оставь нас в покое, ничтожество! От тебя же псиной несет! Пошел вон!

И вдруг отец очнулся. Выпрямился, держась за спинку Евиной кровати.

– Ты удивительная. Похожа на человека, но не человек. Злая… или это зависть? З-завидуешь, да?!

– Завидую? Ты с ума сошел?

– Да-да… Вот я не ищу истину. Просто живу и все!

– Думаешь, я завидую алкоголику?

– Не-е-ет, завидуешь творцу! Ты же ничего не умеешь. Критик хренов. Попробуй хоть что-то сделать сама! Хотя бы ребенку перед сном почитать.

Мать молчала. Ева сидела на кровати и уже с головой ушла под одеяло.

– Тебе же никто не нужен, ни муж, ни дочь. Зачем ты здесь? Убирайся, мы и без тебя справимся! Правда, доча?

Отец замер на мгновенье. А потом как будто плюнул матери в лицо.

– Эгоистка!

Мать сорвалась. Подскочила к отцу и ударила по щеке с такой силой, что он покачнулся и рухнул на пол, задев головой угол Евиной кровати. И больше не двигался.

– Папка! – Ева бросилась к отцу, попыталась поднять за руку. Мать что-то еще кричала, но дочь уже не разбирала слов. Отец не вставал, лежал на полу в нелепой позе и улыбался. – Вставай! Папочка, родненький, встань, пожалуйста! – И вдруг пронзило, – Папка, ты что ли умер?!! Мама, он умер! Что ты наделала?!

Оторопевшая Ева поднялась и повернулась к матери. Та наклонилась, нависла над дочерью с ледяным лицом. Стало холодно. Кажется, корочками льда медленно покрывались стены. Мать произносила каждое слово, будто что-то тяжелое бросала на пол.

– Оставь его здесь! С ним все будет в порядке. Проспится и уйдет к себе в комнату. Одевайся! Пойдем подышим! – мать взяла Еву за руку и потащила к двери. Ева медленно отвернулась, посмотрела за спину. Она не могла бросить папу одного. А вдруг ему нужна помощь?

– Я не пойду, мамочка, никуда не пойду! Я с папой останусь, ему плохо. Может быть, скорую помощь вызову. Или голову забинтую.

Мать крепко держала Еву за руку.

– Не смей со мной спорить!!! Быстро одеваешься и выходишь в прихожую. Отец поспит здесь, ему ничего не нужно. Утром встанет и пойдет на работу. А мы с тобой идем проветриться. Спать будешь у меня.

По спине морозило. Щеки горели. Внутри у Евы прогремел взрыв, и осколки сознания хаотично летали в воздухе. Мыслей не было, только страх. Девочка смотрела на лежащего без движения отца и искала силу, которая обязательно должна была помочь. Но не находила. Подняла голову и посмотрела в окно на темные стальные тучи. «Бабушка Нюра говорила, что ты все видишь. Бог, где же ты? Все на своем облаке сидишь? Ты мне так нужен, а тебе все равно!» Она потом много раз вспоминала этот момент, когда выбор все еще, кажется, был. Но Ева сдалась. Оделась и вышла за матерью из квартиры.

Улица обдала вечерним мартовским холодом. Шел ледяной дождь. Мама осталась под козырьком подъезда, стояла рядом, всхлипывая, курила. Ева твердила шепотом: «Я – предатель!» В животе было пусто, будто внутри вынесли всю мебель. На светящейся через дорогу вывеске магазина «Продукты» горели только две последние буквы.