Он легонько хлестнул поводьями лошадей, давая понять, что тащить свою ношу им осталось недолго. Я нетерпеливо выглянула в окно кареты. Сумерки уже начали опускаться на землю, но дорога еще была видна довольно хорошо. С восточной стороны ее росли деревья, и в дневное время я бы увидела на этом месте небольшую рощицу, но, взглянув на почерневшие в сумеречном освещении деревья, я сделала вывод о том, что передо мной густой и довольно опасный лес. С западной стороны дороги, по которой мы ехали в город, было широкое поле, которое делила пополам узкая ухабистая дорога. Возле перекрестка находился указатель, который направлял свою плохо отточенную стрелку в сторону полевой дороги. На нем неровными буквами были выведены слова: «Западное кладбище». Закатное солнце уже почти спустилось за горизонт, отчего небо там приняло темно-красный, почти кровавый оттенок, предвещавший путникам скорую перемену погоды.

– Нехорошее предзнаменование, – прошептала я, отстраняясь от окна.

Видимо, лицо мое против воли приняло испуганное выражение, так как мама, посмотрев на меня и услышав то, что я сказала, заволновалась. Она, как и большинство женщин нашего времени, верила приметам и старалась прислушиваться к народной мудрости. Поэтому совершенно не удивительно то, что слова мои и поведение серьезно всполошили ее.

– Ты о чем, Марьюшка? – с тревогой спросила она. – Что ты там увидела?

Она потянулась к окну, желая взглянуть на то, что привело меня в тревогу, но я остановила ее, сказав:

– Ничего, мамочка. Я ничего плохого там не видела.

Я не хотела посвящать ее в свои тревоги, в основном потому что боялась за ее здоровье. Любое волнение и любая тревога были для нее опасны и грозили проявлением эпилептических припадков той или иной степени. Ни я, ни Петрус не желали, чтобы один из таких приступов, пусть даже и самый слабый, приключился с ней в дороге, и поэтому на протяжении пути всеми силами ограждали ее от возможных тревог. Весть о том, что уже скоро мы окажемся в Амстердаме и наконец-то сможем отдохнуть и выспаться, радовала нас всех, а в особенности Петруса, который последние пару дней только и говорил, что о своей жуткой боли в пояснице, появившейся из-за неудобного каретного сиденья. Его ворчанье действовало нам с мамой на нервы, но мы старались не ругать своего сопровождающего, так как и сами чувствовали усталость и напряжение от длительного пребывания в одних и тех же положениях.

Пока я рассуждала над этим, мы въехали в Амстердам. На улице было уже совсем темно, но даже в темноте я могла понять, что город этот огромен и весьма красив. Впрочем, мой взгляд настолько был не искушен в понятиях «огромен» и «красив», что любой мало-мальски большой и чуточку ухоженный город показался бы мне поражающим воображение. И все же Амстердам вызывал у меня восхищение. Я никогда в жизни не видела таких высоких домов. Нет, конечно, наш дом мне тоже всегда казался красивым и высоким, но здесь все было как-то по-другому. Я словно бы попала в другой мир. Улицы здесь были довольно узкими, отчего дома казались наблюдателю чуть выше, чем они являлись на самом деле. Были, правда, тут и более широкие улицы, примыкавшие к площадям и скверам. На таких улицах находились дома зажиточных обитателей Амстердама. Эти здания отличались от других не только размерами. Некоторые из них были отделаны снаружи или даже полностью сделаны из камня или кирпича.

Наша карета остановилась у одного из самых крупных и красивых, на мой взгляд, домов Амстердама. Несмотря на позднее время, в доме этом и возле него горели лампы, что явно указывало на то, что нас здесь ждут. Мы еще не успели выбраться из кареты, а к нам уже от дверей дома спешил слуга, одетый в простую одежду желтовато-коричневого цвета. Он почтительно открыл перед нами дверцу кареты и с поклоном подал руку маме, а затем мне. Вскоре появились и сами хозяева дома. Красивая женщина, которой на вид я бы дала не более тридцати лет, почти с разбегу налетела на маму и сжала ее в объятиях.

– Нора! – воскликнула она. – Как же я соскучилась по тебе! Почему так долго? Мы ждали вас еще днем!

– На одном из постоялых домов, – ответила мама, принимая объятия сестры, – возникла проблема с лошадьми. Мы сильно там задержались, но потом проблема решилась.

– Ну не страшно, – заключила тетя Лотта. – Главное, что вы все-таки приехали.

Она еще раз крепко сжала маму в объятиях, но тут же выпустила ее, увидев Петруса, выбравшегося из кареты последним.

– Петрус! – воскликнула Лотта. – Как же я рада тебя видеть! Ты нисколечко не изменился за эти годы! Ну разве что в области талии, – прибавила она с легким сарказмом, взглянув на давно уже немаленький живот Петруса.

Она, нисколько не смущаясь своего мужа и слуг, крепко обняла нашего сопровождающего, а затем переключила свое внимание на меня.

– Мария! – воскликнула она с искренним удивлением. – Вот это да! Как выросла! Я последний раз видела тебя еще совсем малышкой, а теперь посмотри, какая ты большая! А красивая! С ума сойти! Нора, как же ты умудрилась так долго скрывать от всех эдакую красоту!

Она так же крепко, как и всех прочих своих гостей, обняла меня, при этом лукаво подмигнув маме, а после повернулась к своему супругу, который только еще успел подойти к нам, так как в отличие от Лотты передвигался не бегом, а медленным размеренным шагом. Мужчина этот был средних лет, не красивой, но и не отвратительной наружности. Его круглое холеное лицо не рассекала ни одна морщинка, хотя лет ему, на мой взгляд, было не так уж и мало. Карие глаза его выражали спокойную уверенность в своих силах, а черные, как смоль, волосы были аккуратно уложены и зачесаны направо. Фигура его также не отличалась ни худобой, ни излишней полнотой, и он не имел ни горы мышц, ни милого животика, как у Петруса. В общем, он произвел на меня впечатление человека довольно педантичного, скучного, но очень доброго. Тетя Лотта, подойдя же к нему, нежно обняла его за талию и, трогательно улыбнувшись, представила:

– Познакомьтесь, это мой муж – Ханнес Кельц.

Ханнес слегка склонил голову в знак приветствия, но при этом остался совершенно серьезен, отчего я подумала, что, возможно, он не особенно рад нашему визиту. Много позже я поняла, что господин Кельц просто-напросто являлся человеком не способным не то чтобы к бурному, но даже к самому малому проявлению эмоций. Чтобы ни происходило вокруг него, он всегда оставался спокоен и собран, в то время как Лотта даже в самый заурядный день являла собой целый вихрь разнообразных эмоций.

– Очень приятно, господин Кельц, – сказала мама, в ответ на его приветствие делая легкий поклон.

– Можете называть меня просто Ханнес, – ответил он довольно просто, что вселило в меня надежду на то, что наше пребывание в его доме не будет доставлять лишние неудобства ни ему, ни нам.

Я вспомнила, как мама рассказывала мне историю, о том, что много лет назад, когда я еще лежала в колыбели, тетя Лотта против воли своих родителей вышла замуж за этого человека. Я точно не знаю, чем именно был неугоден он нашей семье (отсутствием ли родовитых предков или какими-то своими личностными качествами), но мне рассказывали, что это желание тети Лотты связать с ним жизнь невероятно возмутило бабушку с дедушкой, которые были настроены категорически против сего брака. Настолько против, что не дали-таки своего благословения, не поехали на свадьбу и, что самое худшее, не пустили туда мою маму, которая на самом же деле была очень рада за свою сестру и жаждала поддержать ее в свадебный день. Из-за этой размолвки тетя Лотта долгие годы не общалась ни с бабушкой, ни с дедушкой, ни даже с моей мамой, которой старики строго-настрого запретили вести всякую переписку с сестрой. Только после того как бабушки и дедушки не стало на этом свете, сестры снова начали общение, и наши семейные узы вновь восстановились. Теперь же, спустя много лет, мы наконец-то познакомились с хоть и не кровным, но все же родственником.

– Добро пожаловать в наш дом, – сказала Лотта, которая, провожая нас к дверям, не выпускала из своих рук мамину ладонь. Я видела, как скучала она по сестре все эти годы и как теперь была искренне рада нашему приезду.

В доме нас давно уже ждали. Стол был уставлен вкусными праздничными блюдами, комнаты чисто убраны, а прислуга оповещена и готова к нашим услугам. Несмотря на то, что дорога была утомительной и долгой, в тот вечер мы не торопились идти спать, а вместо этого до поздней ночи не могли наговориться с новообретенными родственниками. Лотта, почти не замолкая, рассказывала нам про Амстердам, про его нравы и обычаи, а также про людей, проживающих здесь. Я с приятным удивлением отметила, что, вопреки своей кажущейся сухости и немногословности, Ханнес хорошо дополнял тетю Лотту, и, несмотря на все различия в их темпераментах, они сходились в одном самом важном – в своем жизнерадостном взгляде на жизнь.

Я плохо помню, как спала в ту ночь. Помню только воодушевление, что переполняло меня, когда я уже поздней ночью шла в отведенную мне спальню. Отпуская горничную, которая помогала мне раздеваться, я была уверена, что так и не смогу уснуть, так как все произошедшие перемены поселили в душе моей понятное возбуждение. Тем не менее скопившаяся за время путешествия усталость оказалась сильнее эмоций, и я провалилась в сон, едва только оказалась в постели.

На следующий день тетя Лотта приступила к исполнению всех своих вечерних обещаний. Ханнес, как и большинство богатых людей Амстердама, заработал свое состояние тем, что занимался торговлей, в частности он продавал сукно и пряжу. Этот бизнес приносил ему немалые средства и к тому же сделал его одним из самых уважаемых людей города, но ведение дел, особенно связанных с торговлей, отнимало много времени, и поэтому Ханнеса редко можно было обнаружить дома проводящим время в праздном безделье. Именно по этой причине, даже несмотря на то, что мы все вчера засиделись допоздна, рано утром он все же покинул дом и отправился радовать Амстердам красивыми тканями и хорошей пряжей. Его супруга же, несказанно обрадованная тем, что с нашим прибытием ее жизнь, хотя бы на время, станет разнообразней, решила посвятить все свое внимание мне и маме.

Утром, сразу же после легкого завтрака, состоящего из свежих овощей, вареных яиц и холодного мяса, мы отправились осматривать город. Лотта предложила нам взять карету, но само это слово вызывало у нас с мамой фантомные болезненные ощущения в пояснице, и мы настояли на пешей прогулке. С непередаваемым удовольствием тетя Лотта показывала нам свои любимые улицы и скверы. Днем Амстердам показался мне не таким привлекательным, как ночью, потому что в темноте улицы виделись мне не такими грязными, да и в отсутствии многочисленных горожан они казались несколько более широкими. Тем не менее мне здесь нравилось, и особенно меня впечатлила набережная реки Амстер. В этом нет ничего удивительного, так как раньше мне никогда не доводилось видеть своими глазами столь широких рек и такого количества кораблей. По правде сказать, я никогда в жизни не видела ни одного настоящего корабля, а здесь их было так много, и за каждым из них словно бы скрывалась неразгаданная тайна пережитых приключений. Я готова была посвятить целый день только наблюдению за кораблями, за их трепетной и в то же время бурной жизнью, но мама и Лотта торопили меня, желая показать и другие достопримечательности Амстердама.

Гуляя по городу, мы встречали много самых разнообразных людей, но все они, как мне показалось, очень сильно отличались от тех, с кем я была знакома раньше. Жители Амстердама были торопливы, шумны и энергичны, они двигались непривычно быстро, создавая безумную суету, отчего временами мне казалось, что голова начинает кружиться. Я то и дело тревожно поглядывала на маму, боясь, что от такой динамичной прогулки у нее может ухудшиться здоровье, но ничего, что могло бы указывать на это, я не замечала. Мама счастливо улыбалась, беседуя со своей сестрой, и казалась полной сил не только для простой прогулки, но и для того, чтобы обойти пешком весь Амстердам.

Время от времени мы встречали и знакомых Лотты, которые приветствовали ее с искренней радостью. Каждому такому знакомому тетя представляла нас, но ни с кем из них не задерживалась в беседе надолго, ссылаясь на то, что спешит показать нам собор. Лотта хотела привести нас туда до начала служения обедни, чтобы мы успели насладиться видом и убранством до того, как его заполонит бессчетное количество людей.

Когда мы подошли к собору, я, чтобы осмотреть его снаружи, на несколько минут задержалась на площади перед ним. Если раньше я думала, что дом Лотты и Ханнеса является самым красивым строением в Амстердаме, то теперь с пьедестала красивейших зданий его сместил этот собор. Высокие массивные каменные стены с большими узкими окнами создавали вокруг него атмосферу старины или даже архаичности. Я была восхищена его видом и с немалым трепетом поднималась по каменным ступеням, ведущим к широким дубовым дверям собора. Заходя внутрь, я стрепетом прикоснулась к изображению святого, вырезанному из камня и встроенному в стену у самого входа.

Все, что было внутри, и сами стены собора казались мне пропитанными присутствием Бога. Даже беленые деревянные потолки и балки, чудились мне чем-то великолепным и изысканным. Бог словно жил здесь всегда, и я, как мне тогда казалось, ощущала его присутствие рядом с собой. Посещая нашу деревенскую церковь, я никогда не испытывала ничего даже близко похожего на то, что испытывала в тот момент. Позже я много думала о том, правда ли это место было святым и даже божественным, или мои чувства в тот день объяснялись лишь игрой девичьего воображения, вдохновленного немыслимой красотой собора и Амстердама в целом.

Людей в соборе еще не было, и поэтому мы позволили себе побродить немного в его стенах, любуясь внутренней отделкой. Разглядывая очередное вырезанное в стене изображение святого старца, я заметила боковым взором движение и, обернувшись, обнаружила, что к нам неторопливой походкой приближался местный священник. Это был мужчина средних лет с седыми редеющими волосами и водянистыми сероватыми глазами. Вследствие особой худобы, лицо его казалось неестественно вытянутым, а бледная, словно давно не видевшая солнечного света, кожа плотно обтягивала его скулы и подбородок, отчего тот, казалось, выпирал еще сильнее, чем это было на самом деле. Священник тепло улыбнулся и поздоровался с нами и Лоттой.

– Отец Клеменс, – сказала тетя, слегка поклонившись ему. – Позвольте вам представить мою сестру Нору и ее дочь Марию. Они только вчера прибыли к нам в город.

– Что ж, – священник приятно улыбнулся, – добро пожаловать в Амстердам. Надеюсь, что здесь вам понравится, и вы захотите задержаться у нас подольше.

Мы с мамой тепло поблагодарили его за эти добрые слова, и я могу сказать, что при первой встрече отец Клеменс показался мне весьма приятным и добрым человеком. У него был тихий размеренный голос, в котором, правда, иногда звучали сильные, словно режущие, ноты, говорящие о несгибаемости и внутренней мощи его натуры. Мне подумалось тогда, что в своей внутренней силе и несгибаемости убеждений мы с ним немного похожи. Я не могла бы точно объяснить, почему мне в голову пришла эта мысль, просто я об этом подумала и почему-то запомнила. А еще мне показалось, что он близок к Богу, что Бог любит его и следит за его деяниями.

Вскоре начали служить обедню. Ранее в жизни я не видела ничего более возвышенного и божественного, чем то, что довелось мне увидеть в том служении. Это было действительно великолепнейшее зрелище, и меня поразило то огромное количество людей, что пришло в собор в этот час. Здесь были и самые знатные горожане, и бедняки, которым едва ли хватало денег на хлеб. Казалось, весь город пришел сейчас сюда, чтобы прикоснуться к Богу. И сам собор будто бы еще более преобразился от этого. Бог был здесь во всем: в каждом верующем, в свете тысячи свечей, в сильном волевом голосе отца Клеменса и в волшебном звуке органа. Это действо захватило меня и перенесло в мир грез. Мне казалось, что все это только изумительный сон, и, думая так, я боялась проснуться и больше никогда не пережить этого чудесного видения.

Глава 9

После службы мы вернулись домой и сразу же принялись готовиться к балу, который должны были давать этим вечером в доме семьи Менсинг. Лотта весь день твердила нам про этот бал. Она говорила, что род Менсингов – один из самых состоятельных и уважаемых в Амстердаме, что он ведет свое начало от известных мореплавателей и кораблестроителей, и что по этой причине семье их принадлежит добрая половина тех кораблей, что мы видели на пристани.

– Сегодня, – говорила она, расправляя складки моего нового платья, – они дают бал в честь дня рождения их единственного сына Роэля. Ему исполняется двадцать четыре года.

Я не очень внимательно прислушивалась к тому, как Лотта восхваляла храбрость и ум Роэля, его честность и благоразумность, но с каждой минутой мне все больше и больше хотелось его увидеть. Мой еще юный восторженный разум представлял этого таинственного Роэля неким идеальным принцем, о котором, наверное, мечтает в моем возрасте каждая порядочная девушка. Он то виделся мне героем древних легенд о полубогах, то, наоборот, весьма современным революционером рационализатором, эдаким героем эпохи. Терзая свое воображение, я дошла до того, что просто не могла найти себе места и с нетерпением ожидала вечера, а Лотта, словно не замечая моего волнения или, напротив, замечая и воодушевляясь им, все продолжала и продолжала рассказывать про достоинства Роэля, про заслуги его рода и про то, что он – единственный наследник как этих заслуг, так и несметного состояния своих предков.

Мама слушала эти рассказы, тихо улыбаясь и едва заметно одобрительно кивая, из чего я сделала вывод, что таинственный Роэль нравится ей уже так же сильно, как и мне. Не могу не отметить здесь, что в описываемый момент моей жизни я и не думала о том, чтобы так или иначе связывать с ним свою судьбу. Для меня он был чем-то вроде идеального героя потрясающей легенды. Мне нравилось слушать истории о нем, я хотела посмотреть, как он выглядит, но никаких других притязаний на его сущность я не испытывала. Все: прогулки по Амстердаму, рассказы о Роэле, предстоящий бал – все это я воспринимала лишь как мимолетное приключение, которое могло бы завершиться в любой момент, если бы я того захотела. Я не относилась ни к чему серьезно и не задумывалась о том, что у мамы и тети Лотты могут иметься какие-либо другие планы на мой счет.

Когда настало время, мы отправились в дом семьи Менсинг, что располагался через две улицы от жилища Лотты и Ханнеса. Я заметно волновалась, но не из-за предстоящей встречи с Роэлем, а скорее из-за того, что это был мой первый официальный выход в свет. Никогда в жизни я еще не была в подобном обществе и теперь очень боялась показать себя не с лучшей стороны. Лотта всю дорогу успокаивала меня и уверяла в том, что бал пройдет изумительно, и что все, кто окажется там, будут только и делать, что восхищаться мной. Правда, от мысли о том, что все это общество станет смотреть на меня (и неважно – с восхищением или без него), мне становилось только еще страшнее входить в сей дом. Я чувствовала, как дрожит от волнения все тело, и Лотта, заметив это, взяла в свои теплые руки мои трясущиеся ладони, а затем сказала:

– Не бойся, я не отойду от тебя сегодня ни на шаг.

Дом семьи Менсинг показался мне более красивым, чем дом Ханнеса и Лотты, но менее прекрасным, чем собор. В честь дня рождения Роэля все вокруг сияло огнями так, что, несмотря на поздний час и внутри дома, и снаружи него было светло, словно днем. К дому вела довольно высокая мраморная лестница, и, взойдя по ней, мы оказались перед парадным входом, где нас встретил дворецкий. Он любезно поинтересовался нашими именами и, узнав их, с поклоном пропустил внутрь.

Оказавшись в праздничной зале, я замерла и несколько мгновений не могла прийти в себя от изумления. Меня переполняло смешанное чувство восторга и ослепления. Словно наивный ребенок, я зачарованно озиралась, любуясь великолепием обстановки этой залы. Никогда еще мне не приходилось видеть столько утонченного богатства. Боже мой, как сияли огни, отраженные от множеств стеклянных витрин, изумительных хрустальных бокалов и прекраснейших камней, украшавших шеи и платья дам! Я не знала, что делать, как делать, да и вообще, делать ли, и, если бы Лотта не заметила моего смущения, я так и осталась бы стоять посреди залы с открытым от восхищения ртом. Лотта же осторожно взяла меня под руку и тихо, так чтобы слышали только она и я, спросила:

– Все хорошо?

– Да, – сказала я, приходя потихоньку в себя, но все еще озираясь по сторонам.

– Если хочешь разглядывать обстановку, то постарайся придать лицу выражение скептического недовольства, – она лукаво усмехнулась и добавила: – Эти люди очень любят капризы.

Я благодарно улыбнулась Лотте, хоть и понимала, что разглядывать все эти совершенства с выражением недовольства на лице я никогда не смогу. В зале звучала тонкая, чувственная музыка. Я поискала глазами музыкантов, но не нашла их и решила, что, возможно, они скрыты от глаз гостей какой-нибудь ширмой. И все же музыка мне нравилась, и я даже почувствовала, как едва заметные мурашки пробежали по спине – до того нежна была эта мелодия. Через нее я словно почувствовала прикосновение Бога. Да и все здесь, все эти совершенства, были пропитаны Его бесконечной благодатью. Мне здесь очень нравилось.

– Лотта! – услышала я чей-то громкий, но низкий и грудной голос.

Лотта обернулась и помахала рукой какой-то полной даме, что сидела на изысканной софе, размещавшейся у стены поодаль от входа в праздничную залу. Женщина помахала рукой в ответ и, поднявшись с софы, неожиданно резво для своего телосложения, поспешила к нам. Я заметила, что, несмотря на присущую ей тяжеловесность, она была еще довольно молода и полна сил.

– Графиня Хафкеншид! – воскликнула Лотта, протягивая руки навстречу даме, и, когда та оказалась совсем рядом с нами, поспешила представить ей меня: – Познакомьтесь, дорогая графиня, это моя племянница Мария.

– Мария! – так же громко, как и прежде, воскликнула женщина.

Ее громкозвучная манера говорить вызвала у меня улыбку, хоть и слегка неуместную, но добродушная графиня приняла ее за радость знакомству и, фамильярно похлопав меня по спине, заявила:

– А правду говорят, что у вас в роду самые красивые девицы. Какая красотка! С такими данными ты сможешь затмить даже саму Одиллию Ван Бателаан!

Сказав это, она громко расхохоталась, а я сделала вывод о том, что графиня не очень-то жалует эту неизвестную мне госпожу Ван Бателаан. Я отметила для себя этот факт и, боясь показаться невоспитанной, торопливо поблагодарила графиню за комплимент. Я вспомнила, как вчера Лотта весь вечер рассказывала нам про эту даму. Она была ее очень давней близкой подругой. Дамы подружились еще в те времена, когда Лотта только-только вышла замуж и переехала в Амстердам. Тогда она, брошенная своей семьей, была здесь совершенно одна, графиня же к тому времени потеряла мужа. У нее не было детей, которые смогли бы заполнить образовавшуюся после смерти графа пустоту, и поэтому она направила свое внимание на одинокую молодую женщину, которая осторожно, словно испуганный котенок, входила в ряды высшего общества Амстердама. Так они и сблизились. Благодаря своему удивительно стойкому характеру графиня могла найти выход из любой, даже самой сложной ситуации. Этому она научила и Лотту. Графиня, кроме всех прочих своих заслуг, была еще и невероятно честным человеком. Не раз она заступалась за ущемляемого и помогала ему отстоять свои идеи и права. Никто и ничто не способно было переубедить графиню в том случае, если она принимала какое-либо решение. Этим она понравилась мне сразу.

Графиня Хафкеншид выразила сильное желание познакомиться с моей мамой, и Лотта указала ей на нее. В этот момент мама вместе с Ханнесом разговаривала с каким-то неизвестным мне, но весьма солидным на вид мужчиной. Тем временем Лотта повела меня знакомиться с остальными гостями праздника. Их было столько, что я, сколько ни старалась, не могла запомнить имен всех. Впрочем, от меня и не требовали быстрого запоминания. Лотта подводила меня к одним гостям, потом сразу же вела к другим; некоторые, завидев нас, подходили сами, и я уже начинала ощущать головокружение в этом круговороте сияющих одежд и улыбающихся лиц.

Когда, как мне показалось, мы перезнакомились со всеми гостями на балу и на несколько минут остались вдвоем с Лоттой, я огляделась, ища среди прочих людей в зале маму, но вместо нее мой взгляд упал на человека, познакомить с которым меня до сих пор не успели. Несмотря на разделяющее нас расстояние, я сразу же узнала его, так как эти яркие рыжие кудри сложно было спутать с чем-то еще. Теперь, в отличие от той встречи на постоялом дворе, на нем был не дорожный костюм, а модный дорогой камзол, ничем не уступающий в своей изысканности нарядам пришедших сюда гостей. Незнакомец увлеченно беседовал с молодым брюнетом, который тоже был мне до сих пор не представлен.

– Кто это? – спросила я у Лотты, кивнув головой в сторону разговаривающих молодых людей.

Я надеялась, что мой интерес не вызовет никаких подозрений со стороны тети, но она, казалось, только обрадовалась вопросу.

– Да это же Роэль Менсинг! – воскликнула Лотта. – Пойдем же скорей, я вас познакомлю.

Она взяла меня за руку и почти силой потащила к двум молодым людям, которые все это время мирно беседовали, совершенно не замечая нас. Они обратили на нас внимание только тогда, когда мы уже оказались почти рядом с ними. Причем первым нас заметил рыжеволосый молодой человек, который широко улыбнулся, давая понять, что узнал меня.

– Роэль! – воскликнула Лотта, но, к моему удивлению, обращалась она не к рыжеволосому мужчине, а к его другу, брюнету. – Я так рада вас поздравить! Такой чудесный праздник! А какой чудесный возраст!

– Благодарю, – брюнет широко улыбнулся и слегка поклонился Лотте.

– Если я не ошибаюсь, – заговорил его рыжеволосый друг, обращаясь ко мне, – вы та самая Марьюшка, о которой сегодня говорит весь Амстердам. Позвольте представиться, Уолтер Адденс.

Он лукаво улыбнулся и, не спуская с меня своих карих глаз, слегка поклонился.

– Позвольте и мне представиться, – сказал брюнет, поворачиваясь ко мне. – Роэль Менсинг. За сегодняшний день я столько о вас слышал и теперь просто невероятно рад, наконец, с вами познакомиться.

Я растерялась даже не столько от того, что они оба знают обо мне, но больше оттого, что Уолтер откуда-то знал ласкательное имя, которым меня называли только дома. Сначала это напугало меня, но потом я подумала, что, скорее всего, он слышал, как мама или Петрус обращались ко мне так в день нашей встречи на постоялом дворе.

– Да, это наша Мария, – вмешалась Лотта, давая мне немного времени на то, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями. – Не правда ли, она прекрасна?

– Не то слово, – подтвердил Роэль, но я не была уверена в том, сказал ли он это искренне или просто для того, чтобы высказать любезность Лотте и мне. – Не могу не признать, что все, что я слышал о вашей красоте, абсолютная правда.

Вместо того чтобы оправиться, от его слов я только сильнее смутилась и покраснела. Бросив быстрый смущенный взгляд на Уолтера, я заметила, что он все это время внимательно изучал меня. На его лице играла загадочная улыбка, значение которой я не могла разгадать, сколько ни пыталась. Я подумала, что тогда на постоялом дворе он показался мне более открытым и свободным, нежели сейчас. Конечно, вполне может быть, что только из-за дорожной одежды он казался тогда более простым и похожим на тех, кого я оставила дома. Здесь же передо мной стоял знатный молодой мужчина, чувствующий себя в обществе легко и непринужденно. Умный и проницательный, он не был красив, но притягивал взгляды всех, кто находился рядом с ним.

Пока я украдкой разглядывала Уолтера, а Лотта и Роэль обменивались последними новостями Амстердама, к нам подошла молодая особа, с которой я уже имела честь познакомиться этим вечером. Ее звали Одиллия Ван Бателаан. При первом знакомстве она показалась мне слишком высокомерной и холодной. Впрочем, по какой-то неизвестной причине я ей тоже сразу же не понравилась. Госпожа Одиллия Ван Бателаан считалась первой красавицей Амстердама, и это звание внесло определенные черты в ее характер и поведение. Многим она казалась холодной, словно статуя, а ее медленные заученные движения, ее идеально прямая спина, ее плавный поворот головы сразу же вызвали стойкую неприязнь во мне, привыкшей к простой деревенской непосредственности. Одиллия была идеальна, но совершенно неестественна. Как мне успела рассказать Лотта, общество считало Роэля Менсинга ее женихом, и, хотя официальной помолвки не было, ни Одиллия, ни Роэль никогда не пытались опровергнуть эти слухи.

Теперь же Одиллия, ступая плавно, словно грация из древних легенд, подошла к нам, чтобы поприветствовать Роэля. Она бросила на меня холодный, высокомерный взгляд, а затем обратилась к Роэлю, и я не смогла не подивиться тому изменению, которое за секунду произошло в ее внешности. Из холодной, презирающей всех статуи она вдруг превратилась в очаровательнейшее создание. Она мило улыбнулась, кокетливо опустила глазки и, глядя из-под ресниц, поинтересовалась у Роэля его сегодняшним настроением. Он же, казалось, совершенно не заметил этих изменений и с энтузиазмом принялся отвечать на все ее вопросы, которых, впрочем, было так много, что я бы сбилась со счета, если бы попыталась их сосчитать. Казалось, этими вопросами Одиллия стремится вытеснить из головы Роэля все мысли, кроме тех, которые бы касались ее самой. Мне показалось эта ее манера поведения неприличной, но довольно забавной. Наблюдая за ними, я поймала на себе взгляд Уолтера. Глаза его смеялись, но уголки губ только слегка дрогнули, желая, но не имея возможности сложиться в улыбку. Я поняла, что его тоже очень забавляют эти изменения в манерах поведения госпожи Ван Бателаан.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?