День затмения

– Пришелец с другой планеты… – хрипло сказал Малянов и откашлялся.

Горбун вскинул на него глаза – веселые, с сумасшедшинкой.

– Вы это сказали!

– Чушь, вздор…

– Не такая уж и чушь, голубчик! Не такой уж и вздор! Пришелец с другой планеты, представитель сверхмощной внеземной цивилизации – это такая же информационная реальность двадцатого века, как Мефистофель пятнадцатого или какие-нибудь туги-душители девятнадцатого… Не отмахивайтесь с пренебрежением! Подумайте! Ведь вам же легче станет, проще, понятнее… Сопоставьте факты. Ваша работа обещает в далеком будущем могучий рывок для всей земной цивилизации. А нашей цивилизации совсем не нужен соперник в Галактике, зачем нам соперник? И поэтому мы этот рывок уничтожаем самым безболезненным способом, еще в зародыше – работу вашу останавливаем и прекр…

– Убирайтесь, – сказал Малянов негромко. – Убирайтесь вон!

– Дмитрий Алексеевич! Подумайте хорошенько.

– Пошел вон, сволочь! Работу тебе мою? Вот тебе – мою работу! – Малянов привстал на стуле и сделал малопристойный жест. – Я ее вам не отдам. Я ее доведу до конца. Понял? Она моя. Я эту идею двенадцать лет вынашиваю, она меня измучила. Пошел вон отсюда! Ничего не получишь, пришелец ты или жулик… Мне асе равно… Работу ему мою!..

Он замолчал и принялся гулко глотать остывший чай. Молчал и горбун. А в кухне становилось все темнее, я выли за окном собаки.

Потом зазвонили в дверь. Малянов поднялся было, но приостановился и поглядел на горбуна. Тот покивал.

– Давайте-давайте. Это к вам.

Малянов все смотрел на него. В дверь позвонили снова.

– Открывайте-открывайте, – сказал горбун. – Не мытьем так катаньем, Дмитрий Алексеевич. У нас, знаете ли, тоже выхода нет. Приходится пользоваться самыми разными средствами…

Тогда Малянов осторожно снял с гвоздя шипастый тяжелый молоток для отбивания мяса, демонстративно взвесил его в руке и неспешно двинулся через прихожую к входной двери.

За порогом, на площадке, стоял мальчик лет семи. На мальчике были трогательные короткие штанишки с двумя лямочками через плечи и с поперечной лямочкой на груди – так одевали обеспеченных мальчиков в тридцатые – сороковые годы, и вообще он производил впечатление ребенка из тех времен, а короткая стрижка с челочкой еще и усиливала это впечатление.

Больше на лестничной площадке никого не быль. Мальчик стоял один – хмурый, насупленный, руки за спиной.

– Тебе кого надо? – спросил Малянов, не зная, куда теперь девать шипастый молоток.

– Я к тебе, – ясным голосом ответил мальчик. – Я теперь буду у тебя жить.

– Что еще за глупости, – сказал Малянов сурово. – Кто это тебя, интересно, подучил?

– Ай! – вскрикнул вдруг мальчик, отступая на шаг и заслоняясь ладонями и локтями. Он глядел мимо Малянова, за спину ему, в коридор, и Малянов сейчас же обернулся, заранее отводя молоток для удара.

Но в коридоре никого не оказалось, а мальчишка, довольно гадко хихикнул, прошмыгнул мимо Малянова и по-хозяйски пошел по квартире, отворяя все двери и заглядывая во все комнаты. Ошеломленный Малянов следовал за ним как привязанный.

– Это детская, ясно… – говорил мальчик, подшмыгивая носом. – Твоего Петьки комната? Ничего себе комнатка – светлая, квадратная… Ага. Это у тебя санузел. А почему ванна грязная? Ванну надо мыть – и до, и после… И полотенца небось месяц не стираны… Кухня. Ясненько… – в кухне мальчик чуть задержался, искоса поглядел на стол (пустое блюдце, обсосанный кусочек сахара, чашка, а горбуна, разумеется, и в помине нет), но ничего не сказал, проследовал на балкон. – Здесь что? Ага, здесь затмение… Хорошо. И балкон у тебя хороший, только бутылки надо вовремя сдавать… – он вернулся в кухню и снова задержался у стола. – А этот… Ушел, что ли? Давно?

Малянов обрел наконец дар речи:

– Послушай-ка, – сказал он. – Кто тебя подослал?

– А в общем-то, ушел – и слава богу, – сказал мальчик, не обращая внимания на вопрос. – Главное, что его тут нет. И воздух чище. Ты знаешь, ты с ним лучше не связывайся Ты вообще с ними не связывайся…

– С нем?!

– Тебе-то, может, и ничего не будет, а вот меня они не пожалеют…

Тут Малянов поймал его за плечи и, усевшись, поставил у себя между колен.

– А ну, давай рассказывай все, что знаешь!

Но мальчик вывернулся. Он не хотел стоять (по-сыновьи) между маляновских колен.

– А я еще меньше твоего знаю, – сказал он небрежно. – Да тут и знать-то нечего. Сказано тебе: прекрати, вот и прекращай. А то грамотные все очень стали, рассуждают все: что да как… А тут, знаешь, рассуждать нечего. Тут – закон джунглей. Или ты ложись на спинку и лапки кверху, или… это… не жалуйся.

Малянов поднялся.

– Пойдешь со мной, – объявил он.

– Куда это?

– Пошли, – сказал Малянов, беря мальчика за плечо.

Мальчик послушно позволил вывести себя в прихожую, подождал, пока Малянов отворит наружную дверь, и тут вдруг словно взорвался.

Он мигом вскарабкался по Малянову, как кот по столбу, и принялся лупить его коленками, кулаками, локтями, драл его ногтями и все норовил прихватить зубами щеку или ухо. При этом он орал. Он ужасно орал, выл и верещал, как истязуемый:

– Ой, дяденька, не надо! Ой, больно! Ой, я больше не буду! Дяденька! Не надо! Это не я! Это не я! Не бей меня, я больше не буду!..

Малянов шарахнулся, пытаясь отодрать от себя этого маленького дьявола, но тщетно. Мальчишка дрался и орал как оглашенный, а по всей лестнице уже захлопали двери, зашаркали шаги.

– Что там такое?.. – раздавались голоса. – Что случилось? У кого это? Кажется, ребенок…

Малянов ввалился обратно в квартиру, и мальчишка тут же очень ловко ногой захлопнул входную дверь. Потом он отпустил Малянова, легко соскользнул на пол, шмыгнул носом.

– Вот так-то лучше, – сказал он как ни в чем не бывало. – А то выдумал – милицию в это дело впутывать. Это же дело деликатное, неужели до сих пор не ясно? Посадят тебя в психушку – и все дела. Не балуй, дядя!

И он не спеша, руки в карманы, проследовал в маляновский кабинет. Огляделся там. Подошел к столу, вскарабкался в маляновское рабочее кресло, небрежно перебросил несколько листков.

– Все истину ищешь… – пробормотал он осуждающе. – Гармонию!.. Не подпирай стенку, сядь. Придется мне вогнать тебе ума в задние ворота… Это кто? – он выкопал из бумаг фотографию мальчика под стеклом на подставочке. – А, Петька… Сын, стало быть. Вот ты гармонию ищешь, – обратился он к Малянову проникновенно, – а понимаешь ли ты, что вот сына твоего не тронут, это, видите ли, дешевый прием, запрещенный, видите ли… Тебя самого, скорее всего, тоже не станут уничтожать, хотя это вопрос более сложный… А вот со мной церемониться не будут!

– Почему? – спросил очень маленький и очень тихий Малянов, сидящий на краешке тахты у двери.

– А чего со мной церемониться? Кто я такой, чтобы со мной церемониться? Нет, со мной церемониться не будут, не надейся! Ты будешь искать здесь вечную гармонию, весь такой погруженный в мир познания, а меня тем временем… – он не закончил, сполз с кресла и пошел наискосок через комнату к книжным полкам. – А меня тем временем за это, то есть за искания твои, истины… Вот! – он перелистнул том Достоевского: – «Да не стоит она (то есть твоя гармония, дяденька) слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка!» Помнишь, откуда? «Братья Карамазовы». Это Иван говорит Алеше. «И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены». Вот сказал так сказал! На сто лет вперед сказал! А может, и на двести? Ведь слова-то никогда и ничего не решали… – он захлопнул книгу и вдруг попросил: – Кушать хочу! Кушинькать!..

Он сидел на кухне на толстом справочнике, подложенном под него на табуретку, уплетал ложкой яичницу из сковородки и продолжал уговаривать Малянова:

– А ты брось, в самом деле. Брось, и все. Не ты первый, не ты последний… Главное, было бы из-за чего спорить! Я ведь посмотрел, что там у тебя, – закорючки какие-то, циферки, ну кому это надо, сам посуди! Кому от них легче станет, чья слеза высохнет, чья улыбка расцветет?..

– Нет, старик, ты не понимаешь… – проникновенно втолковывал в ответ Малянов. Он основательно хватил из фигурной бутылки с ликером, и настроение его теперь менялось в очень широком диапазоне. – Во-первых, глупости, что это никому не надо. Тогда и Галилеевы упражнения с маятниками, они тоже никому были не нужны? Или там про вращение Земли – кому какое дело, вертится она или не вертится? Да и не в этом же дело! Не могу! Не могу я это бросить, паря! Это же моя жизнь, без этого я ничто… Ну откажусь я, ну забуду – и чем же я тогда стану заниматься? Жить для чего? И вообще – что делать? Марки собирать? Подчиненных на ковре распекать? Ты способен понять, какая это тоска, вундеркинд ты с лямочкамн? И потом – никакая сволочь не имеет права вмешиваться в мою работу!..

– Галилей ты задрипанный! – убеждал мальчик. – Ну что ты строишь из себя Джордано Бруно? Не тебе же гореть на костре – мне! Как ты после этого жить будешь со своими макроскопическими неустойчивостями? Ты об этом подумал? Без работы он, видите ля, жить не сможет…

– Да вранье все это. Запугали они тебя, паря! Ты мне только скажи, кто они такие…

– Дурак! Ой, дурак какой!

– Не смей взрослого называть…

– Да поди ты! Сейчас не до церемоний! Вот подожди… – мальчик снова раскрыл том Достоевского и прочитал с выражением: – «Скажи мне сам прямо, я зову тебя – отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка… м-м-м… и на его слезках основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях…» А? Согласился бы?

Малянов слушал его, полуоткрыв рот. Мальчишка читал плохо, по-детски, но смысловые ударения ставил правильно. Он понимал все, что читает. И когда мальчик кончил, Малянов замотал щеками, словно силясь прийти в себя, и пробормотал:

– Бред, бред… Ну и ну!

– Ты не нунукай! – наступал мальчик. – Ты отвечай, согласился бы или нет?

– Как тебя зовут, странное дитя?

– Не отвлекайся! Да или нет?

– Ну нет! Нет, нет, конечно.

– О! Все говорят нет, а посмотри, что кругом творится! Крохотные созданьица мрут, как подопытные мухи, как дрозофилы какие-нибудь, а вокруг все твердят: нет! ни в коем случае! лети – цветы жизни!.. – он вдруг широко зевнул. – Спатиньки хочу. А ты думай. И не будь равнодушным ослом. Я ведь знаю, ты детей любишь. А начнешь себя убеждать да накачивать: дело прежде всего! потомки нас не простят!.. Ты же понимаешь, что ты не Галилей. В историю тебя все равно не включат. Ты – человек средненький. Просто повезло тебе с этими полостями устойчивости – додумался раньше прочих… Но ведь ты человек вполне честный? Зачем тебе совесть-то марать, ради чего?.. – он снова зевнул. – Ой, спатиньки хочу. Спатки!

Он протянул к Малянову руки, вскарабкался ему на колени и положил голову на грудь. Глаза у него тут же закрылись, а рот приоткрылся. Он уже спал.

Некоторое время Малянов тихо сидел, держа его на руках. Он и в самом деле любил детишек и ужасно скучал по сыну. Потом все-таки поднялся, осторожно уложил мальчика на тахту в кабинете, а сам взялся за телефон.

– Вечеровский? Фил, я зайду к тебе. Можно?

– Когда? – спросил Вечеровский, помолчав.

– Немедленно.

– Я не один.

– Женщина?

– Нет… один знакомый.

У Малянова вдруг широко раскрылись глаза.

– Горбун? – спросил он понизив голос. – Рыжий?

Вечеровский хмыкнул.

– Да нет. Он скорее лысый, чем рыжий. Это Глухов. Ты его знаешь.

– Ах, Глухов? Прелестно! Не отпускай его! Пусть-ка он нам кое-что расскажет. Я иду! Не отпускай его. Жди.

Малянов подкатил на своем старинном велосипеде к высокому антисейсмическому дому, окруженному зеленым палисадником, соскочил у подъезда и принялся привычным движением заводить велосипед в щель между стеной и роскошной белой «тридцать второй» «Волгой» (с белыми «мишленовскими» шинами на магниевых литых дисках).

Пока он этим занимался, дверь подъезда растворилась и из дома вышел давешний лопоухий шофер, который возил только вчера Снегового. Выйдя, он оглянулся по сторонам как бы небрежно, но небрежность эта была явно показной. Шофер чувствовал себя не в своей тарелке к сильно вздрогнул, даже как-то дернулся, словно собирался броситься наутек, когда из-за угла вывернула и протарахтела мимо какая-то безобидная малолитражка. Малянова и появление шофера, и поведение его несколько удивили, но ему было не до того, и когда шофер, торопливо усевшись в кабину своего газика, уехал, Малянов тут же забыл о нем.

Он вошел в подъезд и нажал кнопку квартиры 22.

– Да? – отозвался хрипловатый радиоголос.

– Это я, – сказал Малянов, и дверь перед ним распахнулась.

Он медленно пошел по лестнице на четвертый этаж. Он ступал тяжело, тяжело сопел, и лицо его стало тяжелым и мрачным. Лестница была пуста и чиста – до блеска, до невозможности. Сверкали хромированные перила, сверкали ряды металлических заклепок на обитых коричневой кожей дверях – Вечеровский жил в каком-то образцово-показательном доме, где все было «по классу „А“».

У Вечеровского и квартира образцово-показательная, где все было «по классу „А“». Изящная люстра мелкого хрусталя, строгая финская стенка, блеклый вьетнамский ковер, несомненно, ручной работы, круглый подсвеченный аквариум с величественно неподвижными скаляриями, ультрасовременная Хай-фай-аппаратура, тугие пачки пластинок, блоки компакт-кассет… В углу гостиной – черный журнальный столик, в центре его – деревянная чаша с множеством курительных трубок самой разной величины и формы.

Хозяин в безукоризненном замшевом домашнем костюме (белая сорочка с галстуком! дома!!!) помещался в глубоком ушастом кресле. В зубах – хорошо уравновешенный «бриар», в руках – блюдечко и чашечка с дымящимся кофе. Все дьявольски элегантно. Антикварный кофейник на лакированном подносе. И по чашечке кофе (чашечки – тончайшего фарфора) – перед каждым из гостей.

По левую руку от Вечеровского прилепился в роскошном кресле Глухов, совсем не роскошный маленький человечек, лысоватый, очкастенький, в рубашечке-безрукавочке, в подтяжках, с брюшком. Бледные волосатые ручки сложены и засунуты между колен. Все внимание направлено на Малянова.

Малянов – особенно крупный, потный и взлохмаченный сейчас, среди всей этой невообразимой элегантности, – закончил свой рассказ словами:

– …Я лично считаю, что все это – ловкое жульничество. Но не понимаю, зачем и кому это нужно. Потому что на самом деле… на самом деле! Ну что с меня взять? Ну кандидат, ну старший научный сотрудник… Ну и что? Сто рублей на сберкнижке, восемьсот рублей долгу…

Он энергически пожал плечами и, помотав щеками, откинулся в кресле. При атом задел ногой столик, чашечка его подпрыгнула в блюдце и опрокинулась.

– Пардон… – проворчал Малянов рассеянно.

– Еще кофе? – сейчас же осведомился Вечеровский.

– Нет. А впрочем, налей…

Вечеровский принялся осторожно, словно божественную амброзию, разливать кофе по чашечкам, а Глухов глубоко вздохнул и забормотал как бы про себя:

– Да-да-да… Удивительно, удивительно… И ведь в самом деле, не пожалуешься, не обратишься… никто не поверит. Да и как тут поверить?

– Ты полагаешь, – сказал Вечеровский Малянову, – что твоя работа действительно тянет на Нобелевскую премию?

– А черт его знает, на самом деле. Как я могу судить? Что я тебе – Нобелевский комитет? Классная работа. Экстра-класс. Люкс. Это я гарантирую. Но мне же ее еще надо докончить! Они ведь мне ее докончить не дают!..

– Да-да-да… – снова заторопился Глухов. – Да! Но ведь с другой-то сторона… Вы только вдумайтесь, друзья мои, представьте это себе отчетливо… Дмитрий Алексеевич! Кофе какой – прелесть! Сигаретка, дымок голубоватый, вечер за окном – прозрачность, зелень, небо… Аж, Дмитрий Алексеевич, ну что вам эти макроскопические неустойчивости, все эти диффузные газы, сингулярности… Неужели это настолько уж важно, что из-за этого следует… Ну, вот, например, возьмем звезды. Право же, есть что-то в этой вашей астрономии… что-то такое… непристойное, что ли, подглядывание какое-то… А зачем?? Звезды ведь не для того, чтобы подглядывать за ними, за их жизнью… Звезды ведь для того, чтобы ими любоваться, согласитесь…

Он не спорил, не настаивал, этот маленький тихий Глухов, он, скорее уж, уговаривал, просил, умолял даже каждой черточкой своего невыразительного серого личика. Но на Малянова эта его речь подействовала почему-то раздражающе, и он, не думая, брякнул:

– А ведь он и вас упоминал, Владлен Семенович!

– Кто?

– Горбун. Рыжий этот, бандит-пришелец.

– Меня?

– Вот именно, вас. «Вспомните, – говорит, – что случилось с Глуховым!..» – тут Малянов осекся, потому что Глухов побелел, даже позеленел как-то и совсем задвинулся в глубину огромного кресла. Никогда еще Малянов не видел до такой степени испуганного человека.

– А что со мной случилось? – пробормотал Глухов затравленно. – Со мной все в порядке. Ничего со мной не случилось… и не случалось…

Вечеровский, не глядя, протянул руку вправо, извлек из скрытого холодильника сифон и высокий стакан. Зашипела струя, стакан очутился перед Глуховым, но тот пить не стал, даже в руки его не взял и посмотрел на него, как будто это отрава какая-то. Он только облизнул сухие губы сухим языком и еще глубже засунул слабые свои папки между колен.

– Это все вздор… Это вздор какой-то, Алексей Дмитр… Дмитрий Алексеевич, – шелестел он. – Вы не верьте. Как можно верить?.. Явные жулики…

Малянов смотрел на него пристально.

– Если это жулики, надо их вывести на чистую воду, так? – спросил он свирепо.

– Конечно, конечно Но как?

– Для начала каждый должен рассказать все, что знает про них.

– Безусловно, разумеется… – Глухов снова облизнулся. – Но ведь я… Вы, кажется, решили, будто я что-то знаю про них. Но ведь я ничего не знаю, уверяю вас.

– Ничего?

– Право же, ничего… Тут какая-то ошибка…

– Так-таки и ничего? – продолжал наседать Малянов, значительно прищуриваясь.

– Ни-че-го! – неожиданно твердо отчеканил Глухов. Словно точку поставил на этой теме.

Глухов выпростал руки из колен, проглотил свой кофе и сейчас же запил водой из стакана. На лице его вновь обозначился румянец. Он улыбнулся и, неумело изображая развязность, вольготно расположился в кресле, засунув большие пальцы рук под подтяжки.

Малянов ел его глазами, но Глухова все эти взгляды вроде бы и не волновали вовсе – он, казалось, совершенно оправился от своего неодолимого страха и держал теперь себя как ни в чем не бывало.

– Но сами-то вы верите, что это жулики? – спросил наконец Малянов.

– А представления не имею, – ответил Глухов все с той же судорожной развязностью. – Откуда же мне это знать, посудите сами, Дмитрий Алексеевич?

– Ну а все-таки?..

– Отстань от человека, – негромко сказал Вечеровский. – Ты прекрасно понимаешь, что это не жулики.

– То есть? Откуда это следует?

– Если бы ты считал их обыкновенными жуликами, ты бы уже был в милиции, а не здесь.

– Как это, интересно, я попрусь в милицию? А факты?

– Вот именно, – сказал Вечеровский. – Факты. Факты, дорогой мой! Так что не тешь себя иллюзиями, это не жулики. Какое дело жуликам до твоих полостей устойчивости?

– А какое до них дело инопланетным пришельцам?

– Тебе же объяснили, какое. И объяснили весьма логично Твоя работа в перспективе выводит человечество в ряды сверхцивилизаций, делает нас их соперниками во Вселенной. Естественно, они предпочитают расправиться с соперником, пока тот еще в колыбели. Как это сделать? Высаживать десанты? Взрывать арсеналы? Зачем? Надо именно так: тихо, бесшумно, почти безболезненно скальпелем по самому ценному, что есть у человечества, – по перспективным исследованиям…

– Бог ты мой, Фил! Ты же сам говоришь – это сверхцивилизация, а значит, сверхразум, сверхгуманность, сверхдоброта!..

Вечеровский кривовато усмехнулся.

– Милый мой, откуда тебе знать, как ведет себя сверхдоброта? Не доброта, заметь себе, пожалуйста, а сверхдоброта.