Остров Надежды

Часть вторая

1

Зимой с одного из военных подмосковных аэродромов ушел самолет Главного командования Военно-морских сил, имея на борту адмирала Максимова и специального корреспондента Ушакова.

Адмирал Павел Иванович Максимов отправился в очередную командировку по делам политического управления. Дмитрий Ильич Ушаков – для участия в операции «Норд»: атомную подводную лодку отправляли в кругосветный поход. Это было за два года до гибели Лезгинцева. Его еще не знал Ушаков. Больше того, не догадывался о его существовании.

Поршневой «Ил» вел подполковник Савва, вторым пилотом был азербайджанец капитан Самед. Так его и называли – по имени. Сегодня день рождения шеф-пилота. Экипаж сложился на подарок – портативный магнитофон. К подполковнику Савве приближался мемуарный возраст, и свои воспоминания он хотел доверить магнитной ленте. А Савва знал многое и многих. Вначале, в войну, он летал на бомбежки вплоть до Берлина, затем перешел на спецрейсы и познакомился с рядом крупных фигур военно-морского ведомства.

Служебный самолет выглядел более спартанским в сравнении с пассажирским. Военные не приучали себя к комфорту. Единственное преимущество – можно поспать, вытянуться, а в остальном – ни бортпроводниц, ни электрических плит. Еда? Если прихватили из дому. Чай – в термосе. Все! Попав на самолет с голубыми звездами, вы отрешаетесь от гражданских соблазнов.

Чем дальше несет вас на север могучая птица, тем меньше шансов увидеть привычное солнце. Последний раз скользнет его луч по крылу, прорвется внутрь, осветит кремовый репс, вспыхнет радужный круг у винта, и после этого напрасно будете искать его щекой, глазами. Нет! Кандалакша, Хибины, Апатиты, стайки промерзших озер, гранитные складки драгоценной Кольской земли.

В самолете пассажиров три человека: Максимов, его адъютант Протасов и Ушаков. Должны были лететь два полковника из редакции журналов «Советский воин» и «Старшина – сержант», опоздали или задержались. Им придется добираться обычным путем – либо поездом, либо самолетом до Мурманска и дальше по трассе машиной.

Адмирал Максимов уселся в кресло по правому борту – любимое место, принялся за утреннюю почту, предложенную ему адъютантом. Пока почта не просмотрена, лучше не трогать адмирала.

Ушаков видел его спину, густые русые волосы, черные погоны с тремя звездами. У адмирала завидная биография. Много плавал, воевал, много моряков воспитал.

Он депутат Верховного Совета. Ушаков в душе завидует, скорее, не ему, а его подчиненным. Со своими начальниками Дмитрий Ильич не всегда находил контакт. К этому чуть что – можно обратиться и получить обстоятельный ответ и помощь.

Впереди серьезное испытание – «автономка» под водой. Длительность и маршрут по вполне понятным соображениям Ушакову неизвестны. Пункт отправления – тоже. Командир корабля – тем более.

Знатоки-алхимики по биографии выварили его в семи котлах. Медики выстукали, прощупали, просветили. Супруга проводила без энтузиазма: «Тебе больше всех нужно, лезешь во все дырки». Дочка еще находилась в возрасте молодых восторгов, проверила в чемодане свою куколку, амулет счастья, сопутствовавший ему во всех путешествиях, выбрала наиболее удачную свою фотокарточку: «Я тоже буду плавать с тобой». Очаровательное существо семнадцати лет от роду бестрепетно глядело на мир.

Карточка небольшая, по-фронтовому положил в партбилет. Как бы то ни было, хоть и точит разлука, впереди живое, новое дело, другой нравственный климат, впереди море, моряки – тянуло туда.

Максимов наконец закончил с бумагами, спрятал очки, подозвал адъютанта. Молодой лейтенант, читавший леоновский «Русский лес», очутился возле адмирала, принял из его рук папку.

– Цветы отнесли, товарищ Протасов?

– Еще перед взлетом, товарищ адмирал.

Речь шла о букете, привезенном Максимовым для летчика Саввы. Цветы послала жена адмирала Клавдия Сергеевна.

– Отдыхайте, товарищ Протасов. – Максимов подсел к Ушакову: – Не помешаю, Дмитрий Ильич?

– Ну, Павел Иванович… – Ушаков отложил газету. – Закончили свою канцелярию?

– Да разве закончишь? – Максимов безнадежно отмахнулся. – С каким настроением отправляетесь к нам, Дмитрий Ильич?

– С хорошим, Павел Иванович.

– Приятно слышать. Вы меня извините. Мне докладывали, что вы звонили. Я замотался перед отъездом… Если не потеряли желание, Дмитрий Ильич, поговорим сейчас?

Ушаков заметил, как расплывчатые, мягкие черты лица Максимова стали тверже. Улыбка на миг задержалась у рта и погасла. Ушаков изучил его характер. Максимов не только приготовился слушать, он как бы приказывал говорить.

– У нашего брата частенько бывают перепады, – издалека начал Ушаков, – рабы настроения. Что-то почудилось, а где-то и всамделишно залепили по уху, неприятно. А человек – как котел. Еще пар стравить можно, а вот когда топка зашлакуется…

– Надо расшлаковать, – Максимов заполнил затянувшуюся паузу. Он глядел не на Ушакова, а куда-то вниз, пожалуй, на завернувшийся коврик.

– Стоит ли втягивать, Павел Иванович? У каждого своего по горло. Расшлаковка души – дело тонкое. – Ушаков виновато улыбнулся, искоса взглянул на адмирала.

– Мы, политработники, и обязаны заниматься вот этой самой расшлаковкой. – Он потянулся, поправил ногой коврик. – Профессия такая. И не только. Поручение такое.

– Только не браните потом себя за отзывчивость. Прошу учесть, я не отношу себя к неврастеникам или к страдающим манией преследования. Родители-крестьяне наделили меня здоровьем и крепкой психикой. Думали, стану кем-то вроде Стаханова. Прочили меня к дяде на антрацит. А меня заразило печатное слово. Из районной газеты – в областную, затем в институт журналистики. В войну в строю побыл недолго, самое трудное время. Вытащили. Больше года – во фронтовой, потом закрепили за флотской газетой. Да вы знаете мою историю, Павел Иванович.

– Это предыстория, как я понимаю?

– Вероятно, – согласился Ушаков. – История впереди. Я, правда, нерегулярно, веду дневник. Проглядел его перед отъездом – мрачно. Отмечены черные понедельники, четверги и субботы. Даже одно черное воскресенье… – Дмитрий Ильич рассказал, как твердо влитый в праздничный номер его очерк о рабочем классе был заменен статьей.

– Может быть, интересная статья, нужная? – осторожно спросил Максимов.

– Скучная статья, не праздничная…

– Ну, чем же редактор объяснил такое?

– Сказал: нет, мол, живинки в очерке, вообще, мол, занятно, по фактуре выпукло, но – прямолинейно. Рабочий класс подходит к своей цели тоже с умом, а вы его выстраиваете, как каппелевцев. Сейчас необходимо проникать в противоречия. Нас обстреливают. Под огнем переползают…

Максимов рассмеялся:

– Забавный ваш редактор. Я его встречал на приемах и не думал, что он такой остряк. Выпивать он мастер, заметил невооруженным глазом… Ну и как вы…

Дмитрий Ильич рассказал, как понесло его на Дальний. Ездил на нартах. Ел мерзлую струганину. Ночевал в чумах. Подружился с людьми, поднявшими недра. Когда-то их называли дикарями. Отцы их меняли на Аляске шкурки песцов. Привозили оттуда винчестеры и плоские чайники фирмы Свенсона. А редактор твердил: «Занятно. Но где порыв? Кого они атакуют? Нет остроты. С кем-то они вступают в конфликт? Что-то их точит?»

Рукопись перекочевала на кухню, потом в печку. Легко проходили в газете фитюльки. На затычку. Их не замечали, как заставки или виньетки. А люди делились с ним своими думами, он видел их дела.

Бросился в литературу. Попал на дамочек с глазами, как у русалок, – скучные, все им претит: «Время бездумного патриотизма прошло, товарищ. Люди протерли глаза, сняли розовые очки…»

Один из преуспевающих, приехавший на собственной «Волге», сказал глубокопроникновенно: «Перчинки нет у тебя, точнее – этой самой тухлятинки, Митя. Разоблачительный элемент у тебя под спудом. Патриоты? Есть такие. Декларируем. А надо шарить поглубже. Алмаз и то выкапывают из глины. Покажи первородный материал. А ты сразу отшлифованный. Почти пятьдесят лет революции? Это довод? Нет, это запрещенный прием в споре интеллектов. Сколько существовало царство Урарту? Кто о нем помнит? Историки, ну и, возможно, еще кто-нибудь».

Попробовал в кино. Хотелось показать истребителя, дерзновенного и озорного капитана, этакого флибустьера неба, любимца летной братвы: знал такого на фронте, дружил.

Договор под развернутую заявку заключили. Сценарий вылился быстро. Время идет. Приехал на студию. Глаза в сторону: «Коллегия не утвердила. Аванс, возможно, оставим, посоветуемся с юристом». А объяснение? «Летчик? Был Маресьев. Чухрай шагнул дальше, а вы… не сумели вперед. Помните, в фильме пилот отягчен сомнениями. Бомбовозы на соплях, проморгал великий стратег. Вот это попадание в яблочко. А вы тот же период – на пафосе! Переделки? Философию не переделаешь. Ваш герой наделен качествами, верно. А вот страсти коренной перестройки в нем нет… Суррогат. Движется по эскалатору. Он не сжигает за собой корабли. Какие? Пора догадаться».

– Вы пробовали с кем-нибудь говорить, Дмитрий Ильич?

– Пробовал.

– С кем?

– Опять мне не повезло. Попал на человека, который больше всего заботился о личном спокойствии.

– И что он сказал?

– Его резюме было построено тонко. Ни одной опрометчивой фразы. Если отвеять шелуху, смысл примерно таков. Ему нужно искусство, подобно дарам данайцев. Таких троянских коней он закатывает на фестивали в Канны и еще там куда. Чтобы все было по-европейски, без социальных острых приправ, причесано по моде. Героизм? Нужен. Бранил дегероизаторов, но рекомендовал героев для внутреннего употребления. Там, мол, микстуру взбалтывают, замечают муть, отвергают. Когда-то «Броненосец “Потемкин”» или «Мать» не расстраивали их желудков, а теперь время другое. Буржуа стал прозорливей и дальнозорче. Его следует усыпить, а потом повалить. Мы должны дотянуться до уровня века, сам век не наклонится к нам…

За окнами самолета было темно. Гудели моторы, так же, как и давно, при переброске парашютных десантов.

– И что же, у него это сознательно?

– Не знаю.

– М-да. – Максимов задумался, посерьезнел. – Конечно, вы попали на случайных людей. Для таких не важна политическая, классовая направленность искусства.

– Тогда зачем их назначают? – в сердцах спросил Ушаков.

– Это вопрос другой. Мы его называем кадровым.

– Любому пионеру ясно, а кадру неясно. Как это понимать, разрешите вас спросить, Павел Иванович?

– Минуточку, Дмитрий Ильич, – Максимов прикоснулся к его руке, – я здесь ни при чем, как вы сами догадываетесь. Но мимо проходить не стану, потому и пытаюсь разобраться.

– И я пытаюсь, Павел Иванович. И все же у меня, у коммуниста хотя и не ахти с каким стажем, не укладывается в голове, как можно терпеть такие идейные завихрения, не бороться с ними? Да им нужно дать смертный бой.

Максимов подождал, пока его собеседник успокоится. В хвост машины прошел бортмеханик в меховых унтах, старых военных унтах. Высунувшийся из кабины Самед оглядел салон, прихлопнул дверью.

– А откуда вы взяли, что с вредными буржуазными влияниями в искусстве не борются? Вы же не все знаете. Поговорили с одним-двумя с завихрениями и уже – вывод. В искусстве, я убежден, много людей глубоко партийных, они его не дадут в обиду.

– Все правильно, но обидно в наше время нести потери.

– Чтобы иметь потери, нужна война.

– Война идет, Павел Иванович. Идеологическая. Разве партия нас не предупреждает?

– Ну, вот видите.

– Иные насмехаются над убежденностью. – Ушаков старался высказаться до конца. – От таких понятий необходимо, мол, отказываться, чтобы не прослыть старомодным или, того хуже, ортодоксом. Для иных Павел Корчагин – не герой нашего времени. Якобинская убежденность – синоним ограниченности. Следует отыскивать не прямые дороги, а лазейки. Шаманы колдуют бормотком, как известно. И люди, занятые идейным шантажом, разговаривают вполголоса. Самые скверные и лживые слухи передаются шепотком. Есть отдельные типы, Павел Иванович, которые поставили целью увести от ясных задач… Дай бог, чтобы я ошибался…

Максимова такой откровенный разговор заинтересовал как коммуниста и гражданина, хотя он понимал, что, как и в крайних суждениях, здесь также присутствует изрядная доля личного, однако дыма не бывает без огня. Нет сомнений, идейный фронт подвергается сильным атакам со стороны апологетов буржуазии, причем не лобовым, тактика изменена.

– Вы верите, нытикам что-то удастся? – Максимов поставил вопрос прямо. – Они настолько могучи?

Ушаков мучительно улыбнулся. Удовольствие исповеди заканчивалось, начинался диалог.

– Нет! – Дмитрий Ильич встал, укрепился ступнями на шатком полу. – Стараюсь убедить себя в обратном. – Самолет проваливался, и, пока вновь установился на «ровный киль», мутная тошнинка переместилась снизу вверх, защекотало в горле.

– Наша страна огромная, она дышит, борется, сеет, жнет… металл добывает, уран, уголь… – Разошедшись, он горячо говорил о герое своего очерка – голубоглазом титане, перегораживающем реки, о своей вере в таких людей.

– Вот видите, – воскликнул обрадованный Максимов, – а вы горюете!

– Я не горюю, Павел Иванович. – Ушаков сел, провел ладонью по волосам. – Я верю. Есть люди, их огромное большинство, они не позволят ослабить силу нашего искусства, нашей литературы. Вы правы, с каждым днем появляется все больше высокоидейных, боевых произведений. Может быть, для вас все это не интересно?

– Для кого – для нас?

– Для военных.

– Почему вам так показалось?

– У вас все проще. Есть устав, есть яблочко, цель. Попал – отлично! Если что – приказал! Не исполнил – наказал!

– Нет стены между нами и вами, Дмитрий Ильич. Кровь одна бежит по капиллярным сосудам. Хотя, честно говоря, забот и болезней вашей среды я не знал. Мне казалось, ваша жизнь гораздо безоблачнее. Жаль, не поделились со мною раньше. Не ваша вина. У нас тоже бывает… Только крутимся мы на миру. А на миру и смерть красна. Представляю, как вас замкнули, – он очертил круг на столе, пытливо вгляделся в сконфуженное лицо Дмитрия Ильича. – Среди моряков отойдете. Попадете в другую обстановку. Только прошу заранее: за суматохой можем подзабыть, что-то сделать не так.

– Я неприхотливый, Павел Иванович.

– Не только в этом дело. – Он помолчал. – И у нас найдете: не все гладко. Люди везде люди. Идеальные существуют лишь в воображении… Хотя я не перешел бы на дистиллированную воду. В ней убиты все микробы, но и вкус не тот…

В салоне появился Савва. Остановился возле двери.

– Сердечное спасибо, товарищ адмирал, за цветы, за поздравление, вот как… Тронут вашим вниманием, товарищ адмирал.

– Не заставляйте меня краснеть, Михал Михалыч. Благодарить вам придется мою Клавдию Сергеевну. Ее цветы. Я могу извиниться, за толчеей не вспомнил, а вот пообедаем вместе, если не помешает делу.

– Трасса спокойная, товарищ адмирал.

– Самед не подведет, – сказал адмирал, – давайте самообслуживаться.

Внимание сосредоточивалось на имениннике.

– Имеется бутылка шампанского, товарищ адмирал, – лейтенант потянулся к баулу.

– Дайте-ка ее сюда.

– Разрешите, товарищ адмирал? Ни одной капельки не пролью. – Протасов любовно оглядел бутылку.

– Шампанское имениннику, – Максимов взял бутылку, – разрешается после приземления.

– Спасибо.

Адъютант налил чай из термоса. Изредка самолет попадал в воздушную яму, он шел по приборам. Приходилось следить за стаканом.

– Побеседуй с Михал Михалычем, – посоветовал Ушакову Максимов, – у него занятная биография. На крутых поворотах все же его в кювет не занесло.

Савва охотно отозвался на беседу. Рассказал о фронтовых делах. Еще в Финскую он летал с известным летчиком – капитаном Попко, хорошо знал Преображенского, Плоткина, Полозова. Те были постарше его, выше по званиям. Крутые повороты относились к предвоенным годам, и о них Савва вначале говорил неохотно, опасаясь излишних сочувствий.

– Мучеником не хочу показаться, вот как… Досталось мне? Досталось. И что? Кто лес, кто щепки? Отец мой на ромб не дотянул, а три «шпалы» носил, вот как… Моего отца взяли случайно, с кем-то спутали. Отец замахнулся на следователя, схватило сердце, помер. Меня тоже забрали, вытащили из бомбардировщика, мальчишкой еще был, лет двадцати, не больше. Выручила Землячка, знала она отца, заступилась. Чуткая была коммунистка, всегда ее буду помнить…

Сидел перед Ушаковым маленький человек с мягким носиком и белыми бровями, а глаза твердые, стальные. Стоило прихмуриться Савве, подогреть себя изнутри – другим становился, куда девалась его неприглядность, настороженность.

– Только меня не жалейте, – строго попросил Савва, – а то, извините, рассказал одному, он и пошел, поехал. Взял меня, как дубину, и ну гвоздить. У меня камня за пазухой нет. Не отрекаюсь и не казню… Да, были ошибки, тяжелые, страшные. Но сколько сделано, как страну подняли! – Савва дал понять, что беседе конец, проходя мимо адмирала, пообещал прислать штурмана для объяснения обстановки.

Штурман, подвижный, очень молодо выглядевший, с нежным, аккуратно вылепленным лицом и сочным голосом, разложил на столе карту. Красная линия миновала перемычку между великими озерами – Ладожским и Онежским, приближалась к условной линии Полярного круга.

– Погода? На месте?

– Полчаса назад пгощел снежный загяд, товагищ адмигал.

– Какое у них настроение?

– Пгинимают. Там мощная система. Сами не спгавимся, пгитянут, товагищ адмигал.

2

Словно рулон вискозного шелка, стремительно разматывалась полоса аэродрома. Мимо пронеслись пунктирные огни, посадочные знаки, расплывчатые силуэты ракетоносцев.

Вслед за мягким прикосновением колес погасло щемящее чувство неопределенности. В хвост быстро прошел бортмеханик. Пахнуло снежным воздухом. В овале двери возникла черная фигура Максимова. Заблестевшая от направленного света верхняя площадка трапа, казалось, выводила куда-то в другой, запретный и потому загадочный мир военного Заполярья.

Максимова встречали радушно. Командующий флотом мог и не приезжать, если бы он придерживался статута встреч. И Максимов бы на него не обиделся. Достаточно было члена Военного совета – вице-адмирала, с которым Максимов работал в Москве, подружился семьями, что вынуждало их обоих к повышенной требовательности друг к другу и каждого – к себе.

Командующий флотом в белой от инея шинели сердечно поздоровался с Максимовым. У командующего было худощавое, с резко выраженными линиями, усталое лицо, отчетливый голос. Ушаков был рад познакомиться с человеком, о котором так хорошо отзывались его флотские товарищи. Командующий мельком взглянул на Ушакова, и только вторичное представление Максимовым заставило его как бы извиниться за невнимание.

– Вы его еще не знаете, Дмитрий Ильич, – сказал командующий авиацией генерал Муравьев, знакомый Ушакову еще с войны, – честнейший и доступный человек наш комфлота. Знакомьтесь с моими орлами!

Муравьев, огромный, курносый русак с рассеченной осколком щекой, авиационные генералы – будто на подбор, гвардейского роста, знаменитые летчики.

– Рады вам, Дмитрий Ильич! – Муравьев незаметно от начальства потискал Ушакова в своих лапищах, упрекнул: – Изменили авиации. Слышал, тянет вас под воду.

– Что поделаешь. Критики советуют забираться в глубину, – отшутился Ушаков.

Автомобили подвинулись ближе, на бетонку. Дмитрий Ильич вглядывался в ту сторону, где стояли ракетоносцы, распластав свои темные крылья.

Муравьев, подняв голову, наблюдал за посадкой одного из таких гигантов. Рев его отдавался в ушах.

– Дальняя бомбардировочная?

– Ядерная, ракетоносная, – добавил Муравьев. – Год назад, помните, мы были куда беднее. А сейчас душа радуется. Так раздвинули диапазон, Дмитрий Ильич…

Максимов подозвал Савву, стоявшего вместе со своим экипажем у левого крыла, представил его всем как именинника.

– Сегодня у Михал Михалыча день рождения, – объявил он, – оставляем его на попечение авиации. Прошу любить и жаловать, товарищ генерал-лейтенант, и соответственно событию отметить.

– Отметим, товарищ адмирал. – Муравьев обласкал дружеским взглядом смущенного именинника. – Мы с Мишей давно на «ты». Еще с Ейского училища.

– Послужные дела мы ваши знаем, а вот как сумеете…

– Во всяком случае, под стол не свалимся, товарищ адмирал. – Муравьев приосанился.

Максимов обратился к Савве:

– Будьте готовы, подполковник! Задержимся здесь… – срок не назвал.

Машины миновали ворота, часовых, вышли на шоссе. Еще недавно мерцали одинокие огоньки среди каменных сопок. С трудом пробивались в снегах транспортные колонны. Наспех сколоченное жилье было пределом мечты. Никто и тогда не роптал: надо так надо! Чтобы создать современные базы, города, проложить дороги, требовались не только энергия и ресурсы, а прежде всего колоссальная воля. Человек дрался с природой. Еще не все сделано, как и везде, вехи движения выносятся вперед, дальше и дальше.

Городок назвали именем летчика-героя. Слава пришла к нему в самое тяжелое для Родины время. Безумная игра со смертью ежедневно, ежечасно могла закончиться только одним.

Будто на виражах кружился, падал и снова стремился вперед город героя. От тундрового стойбища ничего не осталось. Даже старые каюры, мчась на оленьих упряжках, пели новое имя.

С замирающим стоном заходил тяжелый воздушный корабль. Его прожекторы прожгли и раздвинули мрак. Огненно-дымные струи, будто ракетные следы, пронеслись и погасли.

Старшина за рулем улыбнулся, незаметно скосив глаз на кометный след. Пожалуй, и ему, не раз видевшему и не такие виды, было приятно.

Сопки сменяли одна другую. Их вершины, обдутые ветром, походили на отлитые из стали бронеколпаки. Воображение рисовало скрытые повсюду форты. Пейзаж был необычен: суровый, без всяких украшений, словно в первые дни мироздания. Восторги здесь неуместны, страх – тоже.

За городом крутило погуще. Луч фары упирался будто в стенку. Еще мгновение – порыв ветра тряхнул машину на скользком взгорке. Косой заряд плотного снега ударил от тундры.

– Ничего, – успокоил шофер Ушакова, – заряд налетает и уходит, как смерч.

– Не опасно?

– Мы тут с завязанными глазами можем.

Шофер сбавил ход, наклонился к стеклу. Из-под очистителей с повизгиваниями разлетались льдистые крупинки. Запрыгали колеса. Адмиралы по-прежнему тихо беседовали, не обращая внимания на привычный им разгул полярной стихии. Расшвыривая сухой снег, навстречу полз бульдозер. Дальше дорога улучшилась. Заряд иссяк. Сугробины поднимались валами брустверов по обе стороны магистрали.

– Ракеты впереди, – сказал шофер, – проскочим их, потом на венец, там снега меньше.

– Где?

– На прицепах. Ишь, холодно им, укутали…

Мощные вездеходы, ворочая гусеничными лентами, тащили ракеты. Одну, другую, третью… Здесь «быть начеку» не просто лозунг на праздничном плакате.

Водитель будто подслушал мысль Ушакова:

– Сталевары заняты сталью, шахтеры – углем, а наш брат – обороной.

– Тяжело?

– Нужно. Привыкли.

– Привыкают не сразу.

– Само собой разумеется. Неспроста новобранец писал отсюда: «Мама, тут нема земли – одни камни, нема воды – одно море, нема людей – одни солдаты».

Поднявшись между скал, будто оплавленных атомным взрывом, машины покатили быстрее по расчищенному гребню, обгоняя грузовики и тягачи. Вскоре с высот открылся город. Бухта была похожа на кратер вулкана.

– Дмитрий Ильич, вначале нам предлагают пообедать, – сказал Максимов. – Переночуем на крейсере. Не возражаете?

Во всех случаях Ушаков предпочитал гостиницу – свободней и проще. Однако следовало считаться с Максимовым.

– В тех местах, где возят по дорогам «мамашки», мое дело – выполнять волю начальства.

– Может быть, в гостиницу? – спросил член Военного совета.

– Еще одно детище адмирала Туркая, – добавил командующий. – Туркай был начальником тыла.

Максимов оставался непреклонен:

– С детищем познакомимся в порядке экскурсии. Мы люди постоянные, кораблям не изменяем…

Освещенный электрическими огнями, город все же принадлежал полярной ночи. Повсюду, куда не проникал свет, держался свинцовый мрак. Опрокинутая огромная чаша, наполненная искристым светом, опускалась в бухту. Лицом к лицу человек стоял перед Ледовитым океаном. Вольно или невольно поединок начался. Возникли и твердо укрепились новые Седовы, Лаптевы, Дежневы.

Сюда доходило теплое дыхание Гольфстрима. Иней вырастал на каждой шерстинке меха, на ворсинке сукна, на бровях и ресницах. Адмиралы и подъехавшие следом сопровождающие офицеры любовались зданием штаба. Его «привязывали» к местности и задачам. Кто из классических зодчих согласился бы довернуть эркерную часть не к морю, а к глухой, высокой скале? Архитектор вынужден был разрушать эстетические каноны. Так и конструктор современного корабля расставался с некогда живописными орудийными башнями, вычерчивая взамен их пусковые установки ракет.

Каменный корпус у гранитной горы не убежище для канцеляристов и не здравница у южного моря. Отсюда управлялось хозяйство большого военного флота, рассредоточенного на сотни миль вдоль побережья высоких широт.

Холодные моря, суровый, закованный льдом океан, огромные острова со своей ни на минуту не утихающей жизнью, таинственные фиорды, их называют губами, айсберги и торосы. Здесь погибали микробы. Сюда налетали птицы, снабженные дополнительной шубой из легчайшего пуха. Только моржи и тюлени не боялись купаться в воде, запретной для человека. Солнце надолго оставляло купол планеты. С непривычки здесь можно завыть. А Дмитрию Ильичу дышалось легко. Сердце билось нормально. Он быстро поднимался по лестницам штаба, обычно именуемым трапами. Одежда согрелась и парно пахла расплавленным в тепле здания инеем. Обувь оставляла следы.

Командующий был немногословен, приветлив, с достоинством. На лице – застенчивая улыбка.

– Я попрошу вас к столу, товарищи, – сказал он и пропустил вперед Максимова и Ушакова.

За обедом, как положено, служебных разговоров не вели. Интересовались Москвой, погодой, театральными новинками, здоровьем и успехами тех или иных друзей с Большой земли.

Из четырех человек только Дмитрий Ильич был посторонним. Цель его приезда командующему была известна. С Ушаковым он не встречался, а был наслышан от Максимова. Командующий не особенно обольщался пишущей публикой. Флот был серьезный, малодоступный. Поверхностные корреспонденции иногда появлялись в печати. Командующий не придавал им особого значения: могли быть, могли и не быть. Сравнительно недавно, приняв командование от своего знаменитого предшественника, назначенного в центр, адмирал повел свое дело уверенно, без скачков, как говорится, впрягся. Продолжение освоения Арктики проходило по строгому и неуклонному плану. Подледное плавание стало обычным делом. Наступило время более смелых походов. Свежие силы, новые лодки, крупные задачи. Глобальная стратегия обеспечивалась сложной, молекулярной сетью оперативных задач.

Появление «чужого» в святая святых могло быть оправдано лишь в том случае, если этот «чужой» полностью станет своим, изучит их, поверит им, морякам арктического щита, заставит поверить широкие массы в надежность защиты. «Пусть узнают, что мы недаром грызем сухари». Адмирал присматривался к Ушакову. Он не хотел рисковать. Прежде всего – выдержит ли? Автономный поход готовит много разных людей. Те, кто пойдет, обязаны быть эталоном не только духовной, но и физической выносливости.

Член Военного совета чутьем догадывается и старается задобрить командующего, подать гостя на блюдечке:

– Боксером был Дмитрий Ильич. Поглядите на его руки! И гири подкидывали, а? Сердце-то как хороший мотор. Помните, как взлетели вы на пятый этаж?

Действительно, был такой случай в Москве. Встретил он нынешнего члена Военного совета возле закрытого на ремонт лифта. А им, оказалось, нужно было в одну и ту же квартиру, к адмиралу Бударину «обмывать Героя». Пришлось взлетать на пятый. Однако эти разговоры навеяли тихую тоску. Затея с походом могла и не осуществиться. Максимов постарался ввести беседу в более спокойную колею, а после обеда порекомендовал отдохнуть с дороги.

– Я еще здесь побуду, Дмитрий Ильич, а вы – на крейсер. Советую – горячую ванну.

– Меня не забракуют, Павел Иванович?

– С чего бы это вам показалось?

– Какие-то нотки… – Ушаков замялся.

– Поймите и их, – успокоил его Максимов, – им надо выполнить задание. Они отрабатывают все пунктуально. Каждому не хочется той самой пресловутой горсти песка в подшипники… Надеюсь, все будет в порядке. Ванну обязательно, и покруче…

Лейтенант Протасов всегда появлялся в нужную минуту. Его добротный, стойкий оптимизм поддерживался молодостью, приятной внешностью, умением найти себя в обществе.

– Нет-нет, Дмитрий Ильич, пешком не пойдем, – решительно предупредил он, – поглядите, как опять повалило. К пирсу! – приказал он шоферу. Обернувшись с переднего сиденья, темпераментно рассказал о местном ансамбле песни и пляски. – А какие там девушки!

– Вы не женаты, лейтенант?

– Что вы, что вы, Дмитрий Ильич! – воскликнул он весело. – Я очень разборчив. Если женюсь – только на девушке из заполярного ансамбля… – И он замурлыкал какую-то песенку.

В отсутствие адмирала лейтенант мгновенно перерождался. В нем кипели нерастраченные силы.

Протасов сбежал от машины вниз и застучал каблуками по деревянному настилу пирса. Продолжался отлив, обнажавший линию берега, косматые валуны с темно-зелеными и фиолетовыми бородами и даже окрестные высоты, ниспадавшие к бухте, тоже окаймились черным. В темно-сиреневом воздухе отчетливо выделялись деловитые мачты надводных ракетоносных кораблей, ошвартованных у берега. У сходней стояли часовые, белые от инея; слышалось утробное дыхание машинных трюмов. Подальше отстаивались сторожевики.

– Прошу, прошу! – Протасов приглашал на борт поджидавшего их катера. Его, так же, как и пирс, называли адмиральским.

Протасов очутился возле Ушакова, обдал его щеку паром, пригласил в каюту.

– Здесь до косточек продует.

– Не продует. – Ушаков поднял воротник, выбрал более защищенное место.

Белый катер крепкой грудью разрывал свинцовую воду, оставляя за собой сухо шелестевший бурун. Флагманский крейсер опустил трап. У поручней появились офицеры.

Штурвальный лихо развернул катер и с первого захода попал к нижней площадке трапа. Крючковые задержали катер. Протасов уступил дорогу. Ушаков, памятуя закон моряков, быстро поднялся по трапу и представился дежурному и замполиту. Высокий, с подчеркнуто строевой выправкой офицер скользнул холодными глазами по одетому в гражданское гостю, натянул перчатку.

– Адмирал прибудет позже, товарищ капитан второго ранга! – Протасов козырнул, попросил разрешения следовать обратно, сбежал по трапу.

– Прошу, – замполит сделал приглашающий жест и пошел впереди по правому борту. Вяло приплескивалась разведенная катером волна. Звуки его угасали. Вскоре и от него остались только огоньки, яснее всех – зеленый.