Воспоминания о плене

Школа

Все двери и окна раскрыты настежь, во дворе валяются парты и столы, бумага и учебные принадлежности, на стенах висят изодранные карты и наглядные пособия. Весь пол усеян бумагой и залит чернилами. Среди бумаг на полу одна из сестер подняла портрет тов. Сталина и, заботливо свернув его, спрятала под кофточку.

Когда меня проносили через бывший актовый зал, я над возвышением заметил еще один большой портрет тов. Сталина. Внутри всё заныло от глубокой обиды и бессильной злобы: немцы выкололи на портрете глаза и чернилами пририсовали рога. На каждом шагу фашисты показывали всё наглее и наглее свой звериный облик.

Нас положили на голый пол, очень тесно, одного к другому. Вместо матрацев нам служили кому газета, кому карта, кому плакат. Мне стало окончательно ясно, что цена нашей жизни для немцев равна нулю и что мы для них являемся обременительным элементом.

В школе тихо. Смеркается. С улицы доносятся звуки аккордеона – фокстротики и какие-то фашистские песенки. Не хочется и слушать.

Вдруг с верхнего этажа школы донеслись звуки рояля. Аккордеон стих. До нас стали доноситься легкие звуки штраусовских вальсов; потом совершенно неожиданно несколько старых русских народных мотивов, долетя до слуха, каким-то родным теплом согрели душу. Игра вдруг оборвалась, минута молчания, и вот до слуха доносится музыка Бородина – ария князя Игоря. Кто-то играл с большим чувством. Звуки закрадывались в душу и будили ответные чувства, хотелось самому вторить Игорю:

 
«О, дайте, дайте мне свободу!
Я свой позор сумею искупить!
Спасу я честь свою и славу,
Я Русь от недруга спасу».
 

Всё во мне переполнилось одним горячим желанием вырваться отсюда и бить, бить немцев без пощады. Но танцующие звуки аккордеона из-под окна грубо ворвались в родную мелодию, прервав и заглушив ее, вернули меня в мрачную действительность. Кругом стонали раненые и пахло гноем. Я впал снова в беспамятство.

24-е. Прихожу в себя от того, что меня кто-то тормошит: «Вставай, регистрация. Доктор будет делать обход».

Оглядываю своего соседа. Начинаю с ним разговаривать. Он пианист из Минска. Там у него жена и ребенок. Фамилию его не могу запомнить. Как-то на Т. Он еврей. Просит меня никому об этом не говорить. Я сначала не понимаю почему. Он объясняет: немцы уничтожают евреев, политруков и комиссаров. Без всякого разбора. Достаточно сказать: он еврей, он комиссар. Я дал ему слово.

Разговорились о музыке, потом перешли на литературу, так как это предмет для меня более знакомый.

Начинается обход…

Записывают все метрические данные и характер ранений. На перевязку не берут, так как еще нет материала. Прикрепляют двух сестер – Нину (фамилию не сказала), высокую, несколько неуклюжую девушку, но исключительно милую и добрую, и Рахиль Гольдину, очень хорошенькую молодую женщину из местных. Они стараются, по возможности, удовлетворить все наши потребности. Рассказывают нам последние новости. Рахиль приносит немецкую газету и переводит.

Не хочется верить крикливым и хвастливым немецким сводкам и заявлениям. В душе томящий вопрос: как же это возможно? Неужели Павлов – предатель? Судя по рассказам многих и по собственным наблюдениям, это так. Ведь тут лежат раненые артиллеристы, танкисты, летчики, пехотинцы и другие, и все рассказывают о больших неполадках, которые в момент начала войны обнаружились в их частях.

Сёстры успокаивают нас, чтобы мы не нервничали. Это только кажущаяся удача, которую удалось немцам достичь внезапностью.

Вдруг открывается дверь и в комнату входит, дымя, тучная фигура в немецкой форме. Начинает нас оглядывать с любопытством.

«He, was meint ihr? Wer wird siegen, Bolschewisten oder wir? He, was für eine Frage! Freilich wir Nationalsozialisten. Unser Führer hat gesagt: in zwei Wochen Moskau; in drei Wochen wird das ganze Rußland auf den Knien stehen! Stalin wird auf gehängt. He, schön? Was meint ihr jetzt? He, ihr schweigt! Ihr werdet jetzt arbeiten, arbeiten und nochmals arbeiten. Und wir Deutsche warden zehn Jahre mindestens nicht arbeiten. So hat Führer gesagt, ihr russische Dreckschweine!»

И повернувшись, он ушел, стуча коваными сапогами и хлопнув дверью. Почти никто из того, что он говорил, ничего не понял, но грубый тон его голоса и угрожающие жесты привели всех в угнетенное состояние. Все стали спрашивать у Рахили, что он говорил. Она ответила, что лучше этих грубостей не переводить, и ушла. Мы с Т. стали обсуждать последние известия, которые нам удалось узнать из немецких газет.

Знакомлюсь ближе с Гольдиной (она сказала, что ее называют дома Ока). Она образованный, хорошо знающий русскую литературу человек. Ока обещает принести мне эпос «Джангар» и «Наполеон» Тарле. Эту книгу я еще не читал. Нашу беседу прерывают прорвавшиеся к нам женщины из местного населения. Несмотря на запрет немцев, они принесли нам различные продукты питания и кое-что из одежды и постельных принадлежностей. Многие из них плачут. Нас в палате больше 60 человек. Но женщины нанесли продуктов столько, что они оказываются в избытке. Начпрод забирает их на кухню в общий котел. Они принесли нам хлеб, сало, молоко, сметану, масло, лепешки, в общем, всего не перечислишь.

Немцы кормят нас тоже сравнительно неплохо: около 600 граммов нашего черного хлеба и три раза – густые, почти каши, супы, хорошо заправленные маслом либо салом.

Эти посещения (женщин) продолжаются в течение всего дня. Они и приятны, так как чувствуешь заботу и любовь со стороны своих, и беспокойны, так как из-за голосов и плача нет возможности спокойно полежать или заснуть.

К 20.00 посещения прекратились. Я снова беседую с Окой, которая заступила на ночное дежурство. Она рассказывает мне, что немцы сбрасывают листовки, в которых призывают сдаваться в плен. Она обещает принести какую-нибудь из них.

Уже начинает смеркаться. Поздно. Большинство раненых спит, либо находится в бредовом полузабытье. Для того чтобы им не мешать и продолжать разговаривать, она полулежит рядом со мной. Я не спускаю глаз с нее. У нее большие горящие глаза, какая-то особенная нежно-розоватая, как бы прозрачная кожа, от ее тела исходит какой-то приятный, влекущий запах. Так и хочется притянуть ее к себе и покрыть поцелуями. Меня охватывает нервная дрожь. Она, видимо, не поняв причины, начинает нежно гладить меня по голове. Но это не помогает, она пытается меня успокоить и несколько раз осторожно целует меня в щёку. Я лежу ничком. Когда она наклоняется еще раз, я рывком поднимаю голову, так что она даже несколько испугана, и своими губами ловлю ее губы. Она хочет отдернуться, но уже поздно: я левой рукой, которой могу двигать, хватаю ее за шею и присасываюсь как пиявка к ее губам. Сначала она противится, но потом сама отвечает долгим и горячим поцелуем, от которого у меня начинает кружиться голова, и я впадаю в бессознательное состояние. Когда я прихожу в себя, уже светает. Ока дремлет на стуле посреди комнаты.

В семь часов врач делает обход и записывает на перевязку. Я тоже попадаю, так как у меня повязки совершенно промокли от гноя и от них невыносимо воняет.

Сегодня происходит мое первое знакомство с нашей кастеляншей – пожилой полячкой. Очень неприятная, злая женщина. Почти в каждом ее слове сквозит неприязнь к русским. На каждом шагу она старается подставить ножку нашим работникам. Особенно придирается она к Оке, так как Ока – еврейка.

У меня сегодня очень плохое состояние. Виновата в этом, очевидно, уже устаревшая повязка. Не могу есть завтрак, так как нет аппетита. Ока откуда-то приносит два сваренных всмятку яйца и кусок белого хлеба с маслом.

Около десяти часов меня относят в перевязочную. На столах люди корчатся и стонут от боли.

Мои повязки разрезают на обоих боках ножницами. Они в некоторых местах приросли. Отмочить их уже нельзя, приходится отдирать с кусочками мяса. Промывают всю обожженную поверхность сначала перекисью водорода, потом дезинфицируют крепким, почти фиолетовым раствором марганцовокислого калия. Во время промывания я еле удерживаюсь от крика, ибо испытываю такую боль, словно у меня снова всё горит.

Часа через два после перевязки состояние мое немного улучшается. Перед обедом снова пришла Ока и принесла «Джангар», посидела немного со мной и ушла выполнять свои обязанности. Я стал читать «Джангара».

Сегодня было опять много посетителей. Пожалуй, даже больше, чем вчера. Сегодня я получил постельные принадлежности и пару белья. Теперь лежу на матраце (раньше подо мной была половина географической карты). У меня большое шерстяное одеяло, простыни и две пуховые подушки. Теперь и лежать стало легче. День прошел так же, как и вчера. Вечером Даша принесла листовку-пропуск для перебежчиков. Неприятная, лживая бумажка. Даша рассказывает, что по улицам немцы гонят много наших пленных. Не хочется этому верить, но это так, потому что число раненых в госпитале непрерывно увеличивается.

Немцы беспрерывными автоколоннами движутся на восток. Большинство, как говорят, гитлеровская молодежь и SS.

Всю ночь снова бредил.

Утром Нина говорила, что всю ночь городил какую-то белиберду, просил отдать комсомольский билет и вспоминал какую- то другую Нину. В семь часов снова был обход. Хотя повязки за ночь уже стали промокать, врач сказал, что еще рано, так как часто нельзя бередить, да и очень много раненых, а нужно пропустить всех. Перевязки в лучшем случае будут делать через два на третий.

После завтрака узнал, что привезли раненого командира 125 с. п. – майора Дулькейта, который после боя под Картуз- Березой попал в плен. До нас дошли сведения, что немцы окружили Белосток, идут на Гродно и на Минск, что Киевский военный округ еще держится, защищая Львов, но, очевидно, будет вынужден оттянуть свои силы под угрозой обхода с фланга.

Вечером Ока принесла листовку, сброшенную немцами защитникам Белостока. Листовка написана с наглостью, на какую способны только немецкие фашисты.

Несколько дней прошло очень похоже один на другой: обходы, перевязки, посещения местных жителей. У каждого из нас в изголовье стоит целый запас продуктов, так как всего принесенного мы не в состоянии съесть.

29-го проездом был какой-то немецкий полковник и заявил с гордым и самодовольным видом, что взят Минск и что уже назначены коменданты всех крупных городов европейской части СССР, в том числе Москвы и Ленинграда. Тяжело поверить, хочется думать, что в действительности дела у немцев идут не так-то уж хорошо, что это только их пропаганда для того, чтобы создать у нас панику в тылу и на фронте. Всей душой рвешься что-нибудь сделать, но чувствуешь себя бессильным, ибо не в состоянии даже подняться с койки.

Следующие дни проходят без особых перемен. Вспоминаем в разговорах с Т. и Окой еще такое недалекое, но теперь уже недосягаемое прошлое. Теперь оно кажется таким дорогим и красивым, а раньше этого не замечал. Хотя у нас и госпиталь, но даже и сюда прокрадывается атмосфера рабства и расового презрения. Дышится и чувствуется очень тяжело после свободной и свежей атмосферы нашей родины.

Сведения о событиях на фронтах получаем самые смутные. Им не хочется верить. Со дня на день ждешь сообщений о том, что Красная Армия, решительным контрударом опрокинув немцев, гонит их обратно. Но таких сообщений нет, и чувствуешь себя всё несчастнее, всё угнетеннее, но ненависть к немцам и жажда мести всё возрастают.

3-е июля. Сегодня ночью ушел один раненый. С утра шум и крик. Таскают наше начальство на различные допросы. Завтрака мы не получили, перевязок не производилось. Нас оставили на весь день без пищи. Но нам это не страшно: каждый имеет у себя небольшой резерв.

Гражданскому населению, здесь их называют цивильными, посещать нас строжайше запретили под угрозой репрессий. Но это их не удерживает. Всё равно некоторые из женщин прорываются к нам.

Кончил за эти дни «Джангар», прочитал «Пламя на болотах» Ванды Василевской и начал ее же «Земля в ярме». Обе книги мне понравились.

4-го кастелянша выгнала одну нашу девушку. Причины не известны. По нашему мнению, она очень добросовестно выполняла свои обязанности. Ей приходилось даже ежедневно делать в оба конца больше 15 км. Но это ее не останавливало.

Она приходила выполнять то, что считала своим долгом.

Моя дружба с Окой за эти дни окрепла еще больше. Может быть, это и несправедливо, но мне она оказывает особое внимание, и мы очень часто с ней беседуем.

Прошло два или три дня. Посетить нас пришла Вера – девушка, которую выгнала кастелянша.

Она пришла вся в слезах: она несла нам большой бидон с молоком, литров на 25. По дороге ее остановили немцы и забрали молоко. Она не хотела отдавать, говоря, что оно для раненых, но немцы ударили ее, отобрали молоко и прикладами помяли бидон.

Мы были все до глубины души возмущены этим поступком и пытались ее как-нибудь утешить и успокоить.

Вечером (Ока жаловалась мне, что кастелянша ей всюду ставит рогатки и грозит вообще прогнать за еврейское происхождение) мы все устроили кастелянше небольшую демонстрацию протеста.

Из Кобрина немцы куда-то отправляют наших русских женщин. Выписали им какие-то пропуска. Говорят, что поедут в Минск и там будут переправлены через линию фронта. Мы в это не верим, но каждый потихоньку, чтобы не видели другие, сует каждой из сестер записку с несколькими словами и своим адресом. Я передаю Нине: хотя она из местных, она должна уехать. Ей опасно оставаться тут, ее почти все в городе знают и могут даже нечаянно выдать немцам. После прихода русских в 1939 году в Польшу она первая организовала комсомольскую работу в городе. И на протяжении всего времени до начала войны была активисткой.

Кратко сообщаю о своем попадании в плен и пишу, что легко ранен, чтобы не беспокоить родителей, если это до них сможет дойти.

Для евреев немцы ввели желтые звезды, без которых те не имеют права появляться на улицах.

Ока говорит, что она лучше будет сидеть дома, чем наденет эту повязку.

Дни идут за днями почти без изменений. Врачебные обходы, перевязки, обеды сменяют одно другое. От однообразия впадаешь иногда в отупение. Если бы не разговоры с Т. или с Окой, то, пожалуй, совсем бы отупел.

Перевязки нестерпимо мучают, но стараюсь переносить их молча. Сегодня только не выдержал, когда прочищали зондом рану в локте. Сегодня также пришлось на собственном опыте узнать, почему наши раненые боятся перевязываться у толстого врача-хирурга, поляка. Мне показалось, что он намеренно причиняет боль. Сегодня он накричал на одного раненого за то, что тот назвал его «товарищ доктор». Нужно называть «господин» либо «пан доктор». Оказывается, он в прошлом – чин какой-то польской бандитской шайки. Позднее ему удалось замаскироваться. Неудивительно, что он такая сволочь.

Уже второй день ходят слухи о частичной эвакуации госпиталя.

8-е июля. В шесть часов утра прошел врач и отобрал годных для транспортировки раненых. Т. попал в их число. Меня перевели в новую палату. Попал со старшим лейтенантом Калашниковым из 333 с. п. Он ранен в левое бедро. Он сделал шахматы. Играем почти целыми днями.

Сегодня получил «Наполеона» Тарле. Прочитал с большим интересом.

14-е июля. Шесть дней прошли без больших перемен. Сведений с фронта почти не получаем. Только Ока иногда сообщает по секрету кое-что: она имеет возможность слушать русское радио. Все радиоприемники в городе отобраны, а слушание запрещено под карой смерти. Но у них есть тайная установка. Сведения самые неутешительные. С трудом могу найти удовлетворяющее меня объяснение.

Говорят, что нас тоже скоро перевезут в другое место.

18-е июля. Сегодня пришел приказ об изъятии всех русских книг. Целый день сегодня ходили и искали. Собирают для того, чтобы сжечь. Я вынужден вернуть Оке ее подарок – «Наполеона» Тарле, чтобы он не подвергся судьбе остальных книг. Вынужден послать книгу через одну санитарку, так как кастелянша уже второй день запретила Оке показываться на территории нашего лазарета.

Уже несколько дней перебои с питанием: несколько раз уже не получали хлеба, цивильных почти совсем к нам не пропускают. Теперь нашим питанием ведают не немцы, а старший врач городской больницы – поляк.

20-е июля. Сегодня открылась небольшая афера: по настоянию нашего начхоза немцы сделали на складе городской больницы ревизию и обнаружили большие запасы лишнего хлеба и других продуктов, сэкономленных за наш счет. Сегодня по этому случаю заметное улучшение в дневном пайке. Польский персонал шипит, как змеи. Особенно злобствует кастелянша. Сегодня услышал разговор наших фельдшеров о том, что с большим трудом удалось спасти одного от совершенно ненужной ампутации правой руки: подсунули врачу срочный случай, и он забыл об этой ампутации. Вообще он производит умышленно ампутации, даже если можно обойтись без них. Очень много случаев прописывания несоответствующих медикаментов, вследствие этого некоторые смертельные случаи. Умышленная преступная деятельность врача.

Послезавтра мы все выезжаем. Сегодня после обеда и завтра весь день будут делать всем без исключения свежие перевязки.

22-е июля. Вчера весь день прошел в суете: делали перевязки. Сегодня с утра шум и суматоха. Уже восемь часов, а подвод еще нет. В 9 назначен отъезд, а нужно разместить раненых и раздать им на дорогу маршпаек. Продукты тоже еще не получены. Поляки умышленно создают неразбериху. Наконец прибыли подводы. Нас положили по двое и сразу же отправили. Продукты мы так и не получили.

Видел издалека Оку: близко ее не пустили. Выезжаем из ворот и двигаемся длинной вереницей на запад. Охраняют нас молодые немцы. Выезжаем за город. Прощай, Кобрин…

Дорога

Навстречу нам несутся, ревя и громыхая, немецкие автомашины. На них различные значки частей: львы, мечи, щиты и т п. На многих машинах едут солдаты. Когда проезжает СС-молодежь, они плюют в нас, бросают всякую дрянь и грубо издеваются. С каждой минутой становится ясно, что выдержать и пережить немецкий плен будет почти непосильной задачей.

Старики из организации ТОД, работающие на восстановлении дороги, бросают нам сигареты: они сами в первую войну были в плену и испытали всю тяжесть плена. Большинство среди них чехи и австрийцы.

Июльское свежее утро. Тихо колышется уже желтеющая пшеница. Из листвы деревьев доносятся голоса птиц. Природа так тиха и безмятежна. Глядя на красоту и спокойствие сегодняшнего дня, нельзя никак поверить, что где-то идет война. О ее ужасах напоминают только невысокие холмики над братскими могилами наших солдат, да обгоревшие остовы автомашин и подбитые танки. Кое-где попадаются могилы немецких солдат с крестом и шлемом на нем. Все эти предметы чужие и ненужные на фоне безмятежного спокойствия природы.

Проезжаем мимо развесистого дуба. Под ним бугор земли с маленьким деревянным крестом, на кресте немецкий шлем. Откуда-то прилетел ворон, сел на крест и, стукнув по шлему, который зазвучал глухо и обиженно, несколько раз громко прокаркал, словно предсказывая остальным немцам такую же судьбу.

Лежать вдвоем в повозке очень тесно и неудобно. Деревянные перекладины врезаются в бока, несмотря на подложенное сено.

Проезжаем через белорусские деревушки. Жители высыпают на дорогу с узелками в руках. Каждый хочет пробиться к повозке и дать что-нибудь нам. Конвой угрожает винтовками, но это не останавливает жителей. Конвой вынужден уступить. Нас забрасывают лепешками, хлебом, салом, на ходу поят молоком и дают яйца. Во всех деревнях по пути нашего следования одна и та же картина. К нашей повозке привязался какой- то молодой немец: он то едет, то идет рядом. Пробую поговорить с немцем из фашистской Германии. Он очень удивлен, что я немного владею немецким языком. Мне сначала трудно понять его, так как он говорит на каком-то диалекте, кажется, саксонском. Он сын мелкого торговца. Его понятия о внешнем мире чрезвычайно примитивны. У нас любой школьник начальной школы имеет более правильное представление. Задаю ему несколько простых политических вопросов. В этом он совсем младенец. Он знает и говорит только навязанное ему фашистской пропагандой. О СССР у него самое превратное представление. После каждого моего слова о моей родине он делает большие глаза. Особенно трудно ему понять, как можно коллективно обрабатывать землю и как можно жить без частной торговли. Стараюсь, насколько могу, подобрать в своей памяти соответствующие немецкие слова, чтобы ему попроще объяснить. Ему уже стало скучно, он больше не слушает. После минутного молчания он вдруг вводит прерванный разговор в новое русло. Мы в это время проезжаем мимо нашей братской могилы, на ней уже начинает зеленеть травка.

– Теперь твоя пропаганда уже не нужна. Мы сильнее. Видишь? – Он указывает на братскую могилу. – Скоро вся Россия покроется такими, а в них будут лежать большевики и те, кто с ними. Наш фюрер сказал, что через три недели Россия уже будет наша, и мы, немцы, десять лет будем отдыхать, а другие покоренные народы будут на нас работать.

Я мог только сожалеюще улыбнуться его наивным словам. В душе же моей кипело, и хотелось крикнуть ему в лицо: «Неправда! Мы знаем, за что мы боремся. Победа будет за нами! Русский народ никем еще не был поставлен на колени».

Говорить с ним больше не хотелось. Я односложно отвечал на его вопросы о моей личной жизни, а потом сделал вид, что сплю.

Вот поворот на Брест. Жабинка осталась вправо.

Непрерывной вереницей идут немецкие автомашины с награбленным во всех странах Европы. Едем очень медленно. Хорошо, если засветло доберемся до места назначения.

Проезжаем через предместье Бреста. Небольшая группа поляков злобно смотрит на нас, раздается несколько злобных выкриков на польском и немецком языках.

«Russische Sweine! Misthunde! Пся крев. Теперь узнаете, как нас освобождать!»

В нас полетело несколько камней и комьев земли. Мы молча ехали дальше. Ездовые белорусы нагнули головы и в седые усы ругались:

– Подождите, будет и на нашей улице праздник, посмотрим, как будете петь вы тогда. У-у! Продажная сволочь.

Сворачиваем налево. Наверное, в химгородок.

Уже смеркается, когда мы достигаем первых корпусов городка. Перед одним из корпусов мы останавливаемся. Нас начинают выгружать. Замечаю, что кругом лагерь обтянут проволокой. Сердце неприятно сжимается.

Среди врачей узнаю доктора Симина, который уехал на две недели раньше. У нас в Кобрине говорили, что его немцы расстреляли.

Снова старые места и виды, хорошо изученные за время тактических учений, но сейчас они залиты мрачным заревом войны и окутаны мраком фашизма. О самостоятельности приходилось уже совершенно забыть.