Девушка из разноцветных яблок

Чакки

Они живут в самом центре Москвы в старом переулке, где комната в коммуналке стоит дороже трехкомнатной квартиры в Чертанове.

Но у них не комната в коммуналке. У них шесть комнат, большая квартира.

В одной из них живет она, и у нее есть все.

Хотелось бы, чтобы она была похожа на маму, но получилось наоборот. Старший брат, что называется, мамин, а она…

От папы ей достались и круглое лицо, и близорукость, и вздернутый нос, и сосредоточенность.

А надо бы радоваться.

«Надо радоваться, – говорит мать, которая еще помнит самую что ни на есть бедную жизнь в маленьком подмосковном городке с романтичным названием Электроугли. – Надо радоваться, у тебя есть все. У большинства детей и доли того нету, что есть у тебя! Для этого наш папа и работает».

«Наш папа» мать произносит с придыханием и даже чуть-чуть приглушает голос. В доме культ отца. Он не какой-нибудь бандит из девяностых, не какой-нибудь тупой коммерсант, только и стремящийся, чтобы уворовать откуда только можно. Нет.

«Наш папа» – бизнесмен высокого уровня. Он сам, практически единолично создал корпорацию, оборот которой…

Тут мама произносит действительно астрономическую цифру, которая произвела бы впечатление на большинство людей планеты, но не на дочь. Просто девочка одиннадцати лет уже, наверное, тысячу раз слышала про эти сотни миллионов. Они для нее – привычный пустой звук.

«Наш папа создал это все своим умом, мозгом, понимаешь? И великой работоспособностью».

Мама так и говорит: «великой». И стоит ли хихикать над ее пафосом? Работоспособность отца такова, что в сутки спит он не более пяти часов. Только спит и работает, спит и работает. Любой бы согласился на те деньги, которые есть у нашего папы. Но смог бы хоть кто-нибудь положить всю жизнь на то, чтобы их заработать?

«Это все для нас! – говорит мама. – Наш папа – уникальный человек!»

Это правда. Ее папа уникален. Еще в школе он, в отличие от одноклассников, все успевал.

Приходил из школы, делал уроки сразу, потом занимался музыкой, убирался в комнате и еще успевал расчесать специальной щеткой кота и погулять.

Он так и говорил:

«Если что-нибудь не сделаю, уроки там или музыку, то все, и погулять нормально не смогу».

«А я плевал на уроки и музыку, – отвечал ему приятель-одноклассник. – Иду сразу гулять».

Ну и где он сейчас? Побирается где-нибудь в отделе продаж МТС, а у нашего папы – оборот.

Об этом говорят часто. У них так принято, напоминать о значимости.

Еще для мамы важно, чтобы дочка не забывала, как некоторые дети людей ее круга, что на свете есть и бедные ведь…

«Не все могут так жить, как мы! Что ты думаешь, нету бедных детей? Подумай о том, как они живут!»

«Как живут бедные? – думает она. – У них все бедное. И няньки бедные, и водители, и репетиторы. А когда они возвращаются домой, то в холодильники у них нету натуральных соков, а сплошная вредная кока-кола».

Она представляет огромный холодильник, набитый пепси и кока-колой.

Вкусно.

«Им трудно делать уроки. У них нет репетиторов по каждому предмету. Они все делают сами. Вот наш папа тоже всегда…»

Тут следует история про папу и про то, как он приходил из школы и сразу делал уроки, занимался музыкой, причесывал кота.

Дочка любит отца почти до болезненности… Но он так редко бывает рядом. А когда бывает, то не знает, как с ней играть, но они все равно счастливы. Она ему показывает ролики из своего приложения в айпеде. Ей нравится смотреть и делать ролики. И папе нравится смотреть. Чужие, конечно, свои она ему не показывает. Она была так рада, когда узнала, что папа даже отослал один из тех роликов своему коллеге…

Однако это бывает так редко. Отец всегда на работе. Это все ради них, но он всегда, всегда на работе. А мама…

Она больше любит брата. У нее старший брат, он учится в Англии и внешне похож на мать. А нутром в отца.

«Из твоего брата выйдет толк! – говорит мама. – Он всегда…»

Да, брат – это хороший пример. Когда он приезжает на каникулы, все так счастливы…

«Как нам повезло с сыном! Это надо же, мальчик даже подростком не сделал ничего постыдного! Теперь надо на нее обратить внимание!»

«У нее нет трудностей».

А она что? Она молчит. Она сносно учится. Делает все уроки. Репетиторы всегда рядом.

Она тоже не делает ничего постыдного…

Хотя есть кое-что: когда выдается минута без надзора, она гримируется под Чакки.

У нее есть косметика. Мама считает, это можно. Девочки должны учиться краситься. Аккуратно и со вкусом.

И вот дочка рисует себе кровь, шрамы и злую ухмылку на лице.

И мечтает о постыдном. Когда-нибудь к ней войдет репетитор со своей вечной папкой и специальной педагогической улыбкой, а она достанет большие ножницы для бумаги и…

Конечно, она не будет убивать ее. А просто напугает:

– Хай, айм Чакки!

И отца, который поздно вечером вернется, пахнущий утренним парфюмом, сигаретами и немножко алкоголем:

– Хай, ахахаха!

И маме, которая твердит о том, как важно…

– Ай вонт ту плей! Хай, ахаха!

И всем, всем, всем:

– Ай, хахаха!

Она не делает ничего постыдного. Нет. Только мечтает.

«Привет, я Чакки!» – бормочет она, засыпая. Она только мечтает.

И будет мечтать.

Пупс

Когда умерла Анечка из третьего подъезда, то все сказали, что просто вот она была такая полная, и из-за этого…

А Женька говорил прямо:

– Кусок жира попал в аппендицит. Произошел разрыв – и капут. Так-то от аппендицита не умирают.

И все во дворе ходили какие-то пришибленные, но никто не жалел Анечку. Все точно были неприятно удивлены и подавлены. Вот, мол, был ребенок, пусть даже толстый, если не сказать жирный, и на тебе, умер. Паршивая история. Люди от аппендикса мрут.

А мне было ее жаль. Потому что завтра нам обещали во двор песок завезти. Дядя Гена обещал. И целую кучу насыпать в песочницу. И мы все ждали. Особенно Анечка. Так-то с ней не особо играли, а когда песок горой – другое дело.

У Анечки было много кукол. Таких маленьких кукол. И когда песок привозили, то она выносила их во двор и расставляла по всей горе, в разных позах. А потом мы все играли в этих кукол. Делали в горке домики и норки. И Аня была главной, потому что куклы ее.

Правда, дня через два-три гора исчезала. Выравнивалась. И Аня больше не вытаскивала своих кукол. Пупсы, она их называла. А мы, за глаза, а иногда и в глаза, звали ее Пупсом.

Нет горы – нет игры.

И о толстой Анечке забывали.

Да, у нее были смешные толстые ладошки, которые потели изнутри…

Дня два назад она сказала мне, мол, дядя Гена песок обещал.

Ну раз обещал, значит, привезет, он такой, этот дядя Гена.

Привезет, будет игра. Домиков настроим.

Анечка вынесет своих многочисленных кукол-пупсов и станет на время главной. А мы будем восхищаться, как ловко она сшила все эти игрушечные платьица и костюмчики…

А потом…

Все сказали, что она умерла от лишнего веса. Что так-то аппендицит не страшно.

Чик и все.

Но меня еще долго тревожили вопросы. Куда делись ее куклы, которых она с такой любовью обшивала? Всем ли ребятам хотелось плакать, когда дядя Гена привез на грузовике песок?

И смогу ли я забыть ее толстые ладошки, а потом хоть как-то избыть чувство стыда за то, что дразнил ее Пупсом?

Меня еще долго тревожили эти вопросы.

Быть может, дня два или три.

Человек-загадка

На вопрос, когда лучше позвонить, он вдруг вздрагивает и спешит перебить:

– Нет-нет. Я сам позвоню.

Спрашиваю:

– Сколько с меня?

Бормочет что-то невнятное. Я не могу разобрать. Переспрашиваю:

– Как, не знаете? А кто же знает?

Он:

– Я не сказал «не знаю», я сказал «не надо».

– Как это «не надо»? Вот… – Я копаюсь в карманах. – Пятьсот рублей хотя бы. Вы же работали.

– Спасибо. – На секунду его лицо будто освещается изнутри, ровным, каким-то нездешним светом.

Он отворачивается и начинает собираться. Только что Николай починил мне газовую колонку для нагревания воды. И теперь этот седой сухопарый мужчина складывает вещи в старенькую сумку…

Везу его домой. Он опять молчит. Сначала заинтересовавшись моим внедорожником, Николай слушает рассказ молча, кажется, равнодушно и больше заинтересованности темой не проявляет. Теребит колено, точно оно у него болит. Смотрит перед собой.

– Николай, а почему вы от денег хотели отказаться?

– Так они счастья не приносят.

Да, деньги не приносят счастья, думаю. В связи с этим можно не брать плату за вызов.

– Но вы же работали! Я тоже не мог не заплатить. Думаете, я бы воспользовался тем, что вам деньги не приносят счастья?

Он поворачивается ко мне, и опять его лицо светится изнутри.

– Да?

– Да! – отвечаю. – Такая свежая мысль, человек за свою работу должен получать деньги.

Он улыбается. Его свет угасает.

– Давайте в понедельник, после шести, вам трубу заменим. Видели, она там потрескалась.

– Конечно. Сколько нужно на новую? Давайте я дам.

– Нет. – Он опять равнодушно смотрит вперед и теребит колено. – Я куплю.

– Хорошо, когда позвонить?

– Я сам позвоню…

Другие электрики, сантехники, слесаря отзываются о нем одновременно с уважением и иронической улыбкой. Он хоть и лучший мастер в поселке, но им не конкурент. Запойный.

– Говорят, он запойный, – рассказываю я жене. – Странно, никогда его пьяным не видел.

– Жалко, – вздыхает жена. – Интересный мужчина и такая болезнь. Откуда, почему…

– Я не знаю. Его не разговоришь. – В мужской красоте я не понимаю, вижу в правильных чертах Николая лишь мягкость и некоторое своеобразное благородство. – Он действительно интересный?

– Да, конечно, – отвечает жена. – Видел его глаза?..

В понедельник Николай не появляется. Не звонит и во вторник. Пришедший вместо него сантехник пожимает плечами:

– Ушел в себя.

– Так и сколько он будет в себе?

– Не знаю. Он необщительный. Человек-загадка. Кто ж его знает?

В среду набираю Николаю.

– Алло.

– Приходите, – говорю. – Все-таки давайте трубу у колонки поменяем.

– Я сейчас не могу, – короткий ответ.

– Хорошо, – соглашаюсь я и не знаю, как продолжать.

– У меня мама умерла.

Я бормочу слова соболезнования. И в конце разговора, забывшись, спрашиваю:

– Когда позвонить?

– Я сам, я сам позвоню…

Через неделю, прощаемся… Он заменил мне трубу, отказался назвать стоимость работы, согласился с моей ценой, на мгновение просветлел лицом, так, будто впервые видит столь хорошего человека, и попросил довезти до дому. Здесь близко. Я с радостью повез. Это моя последняя надежда хоть что-то узнать о загадочном Николае.

– Шумно у меня, – говорю, – дети замучили: то болеют, то хулиганят, то школа, то подготовка…

Молчит, теребит колено.

– А вы один живете?

– Теперь да.

Молчим. Едем.

– В случае чего поможете?

– Конечно.

– Вы всегда здесь?

– Всегда. С детства.

– И родители отсюда?

– Отец местный был, мать из Симферополя. Была.

– Значит, крымчанин настоящий.

– Получается так.

– Мне нравится Крым. Хочу здесь остаться пожить.

– Да? – Он поворачивается ко мне, и лицо его светится совершенно волшебным светом. – Надо вам тот насос, что в гараже, подключить. Напор будет больше. Я там все знаю. Ведь это я его когда-то ставил… – И как бы предупреждая мой вопрос: – Я сам позвоню.

Я так ничего и не узнаю о нем, хотя позже мне покажут окно квартиры в пятиэтажке, где он живет. И под окном я увижу старую облезшую модельку советского истребителя – игрушку, привязанную к подоконнику.

Я так ничего и не узнаю.

А пока смотрю, как он, чуть сутулясь, уходит от меня в раннюю крымскую осень. Бредет. Останавливается. Глядит куда-то вверх, на кроны начинающих желтеть деревьев. И, я уверен, лицо его светится в этот момент.

Ровным, каким-то нездешним светом.

«И свет во тьме светит…»

Памяти моей крестной матери Нины Георгиевны Бруни

Сейчас, когда я пишу эти строки, от той жизни, что я тщусь воспроизвести, не осталось ничего.

Только Зеленая книга.

То ли время так умело стирает любое присутствие деталей прошлой эпохи из жизни людей, то ли предметы, да и сами люди столь недолговечны, но прошедшие тридцать два года погрузили в пучину небытия весь материальный мир, что окружал меня тогда, весь реальный мир, что был мною, оставив лишь дымку воспоминаний. Которые – и это надо признать, – вполне возможно, являются уже больше чем наполовину плодом моего воображения.

Что же осталось верного, крепкого и неизменного оттуда, из той жизни, минувшей, канувшей, прошедшей?

Зеленая книга. Зеленая книга.

Да, сейчас, когда я пишу эти строки, от той жизни, что я тщусь воспроизвести, не осталось ничего, но Зеленая книга лежит рядом со мной. Она почти не пострадала от времени. Несколько первых страниц помялись да переплет истрепался на корешке…

* * *

Даже ее имя казалось мне невзрачным. Ну что такое Ира? Скука. Мы все в нашей компании (или, как тогда говорили, тусовке) имели звучные имена, яркие англоязычные прозвища. Иногда их получали по какому-то поводу, иногда из-за какого-то случая. А чаще придумывали себе сами. По Москве, Питеру, Львову, Минску, да по всему СССР ходило множество Стивов, Литлов, Джонов, Фредов…

Причудливых прозвищ, которые прибавлялись к имени, тоже хватало. На ум сразу приходят Майк Чернуха, Юра Террорист, Миша Красноштан, Леша Хоббит, Ира Скай и многие, многие другие…

Так что, когда она представилась, назвавшись просто – Ира, без какой-либо приставки, я даже поморщился.

Ну что такое Ира?

Скука.

* * *

Я пытаюсь вспомнить, откуда в той квартире, где мы ночевали, читая Зеленую книгу, взялся ломик, которым я прогнал Боцмана, и не могу, но точно помню, ломик там был. Еще был старый круглый стол без скатерти, со вспучившейся от сырости и возраста столешницей, такой же дряхлый венский стул и диван без ножек…

Боцман явился неожиданно и приказал Ире собираться. Он был гораздо старше меня, думаю лет на десять или больше, так что в то время ему было около тридцати. Боцманом его прозвали за своеобразную шкиперскую бородку, которую он, видимо, сильно ценил и за которой следил…

Больше ничего выдающегося в нем не было. Этот человечек, вполне цивильный инженер, имеющий к нашей тусовке весьма далекое отношение, был Ириным любовником. Где-то познакомившись с ней, он разыгрывал страстную любовь будучи при этом женат, а Иру держал здесь, на хипповском «флэту», в нежилой квартире первого этажа. На втором этаже обитала знаменитая пара хиппарей Паша и Маша. Их «флэт» был местом тусовки днем и вечером, но ночевать часто приходилось на первом этаже.

Так вот, в тот вечер Боцман явно был недоволен чем-то. То ли тем, что дома у него не ладилось, то ли Ирой, то ли моим с ней соседством.

Скандал, разгоравшийся за стеной, принимал серьезные формы. Я слышал крики, звуки борьбы. Видимо, Ира не хотела собираться. Я встревожился. Честно говоря, было от чего. Несмотря на мирные декларации, наше общество было по-звериному жестоким. Иногда жестокость доходила до полной дикости.

Но пока это была простая возня. Возможно, она оборвется – криком, хлопками пощечин или, того лучше, звуками любви, как уже часто бывало.

Однако через пару минут я услышал мужской крик, как будто Боцман попал сам себе молотком по пальцу, а через пару мгновений ко мне в комнату влетела Ира.

* * *

Внешне она была невзрачной. Такая обычная кудрявая девочка с третьей парты. Когда я впервые увидел ее, то подумал: «Ей не место среди нас». Не место среди ярких и убогих, среди уродливых и прекрасных.

Ира была обычным воробьем. Правильные черты лица, тонкий заостренный носик, серые глаза…

Сейчас, когда я тщусь воспроизвести ту призрачную жизнь, что разбилась на мелкие осколки, смешалась с дорожной пылью и исчезла во времени, я могу вспомнить многое, но не ее лицо. Я почти не помню ее лица.

Только тонкие, почти прозрачные руки с бледными ладонями и белыми пальцами. А в ее руках ярким пятном видится мне – Зеленая книга.

* * *

Был вечер, когда Ира вбежала ко мне в комнату.

Желтая, слабая лампочка, что горела под потолком, делала все окружающие предметы мутно-зыбкими. Но даже в этой зыбкости кровь на Ириных губах была видна отчетливо. Красный след, на верхней и нижней губе. И на щеке слева.

Она успела лишь сделать два шага и прижаться к противоположной от меня стене, как в дверь вошел Боцман.

* * *

Боцман был мужчина некрупный. И, как сейчас я думаю, не слишком уверенный в себе. Он делал вид, что покровительствует Ире.

Подтянутый и аккуратный, что в нашей среде было редкостью, а еще и властный, в комнату ко мне он зашел, как к себе домой.

– Пошли! – сказал он Ире.

Эта кровь у нее на щеке и губах… И вид испуганный, загнанный какой-то.

– Здороваться надо, – сказал я. – И разрешения спрашивать, когда хочешь зайти в чужую комнату. Приличные мальчики всегда так делают.

– Тебя спросить забыли, пионер, – ответил Боцман и, в два шага оказавшись рядом с Ирой, схватил ее за руку.

* * *

Я пытаюсь вспомнить, откуда в той квартире взялся ломик, и не могу. Да и имеет ли это значение?

Мы жили в неверном, зыбком, как мутный свет пятидесятиваттной лампочки, мире. В нем был хаос. Вместо ломика мог оказаться топор, вместо Иры любая другая хиппушка…

Я схватил ломик и ударил им по круглому столу. Грохот. Стол сложился пополам и развалился. Второй удар пришелся по венскому стулу – спинка брызнула фонтаном щепок.

Больше ломать мне было нечего, и я бросил ломик в Боцмана. К счастью, промахнулся. Вернее, ломик, ударившись о дверной косяк и отскочив, стукнул Боцмана в плечо и со звоном грохнулся на паркет.

Совершенно ошалев от содеянного, я вдруг спокойно сел на диван, сказав:

– Когда входишь, надо здороваться. – Будто именно невежливость Боцмана, а не избитая девушка, вызвала вспышку моего гнева.

Боцман держался за плечо и смотрел на нас. «Сейчас он поднимет ломик и…»

Но Боцман не стал ничего поднимать.

Он ошарашенно смотрел на меня, потом взглянул на Иру.

– Идиоты малолетние. Сейчас менты приедут!

* * *

Развернулся и вышел. А мы остались.

Я посмотрел на Иру, которая все еще жалась к стене.

– Менты не приедут. Участковый был в среду. Мы им до лампочки. Максимум Пашка проснется.

– Не проснется. Он в отрубе.

– Тогда и вовсе. Давай спать, – предложил я.

– Подожди, – сказала Ира. – Мне там страшно. Можно я посижу у тебя?

Я задумался. Отношения в нашей тусовке были вольные, но у меня только-только начался роман с вполне домашней милой девочкой Сашей, и я не хотел изменять.

– Нет-нет. Мы почитаем вслух, – сказала Ира. – Просто почитаем.

– Почитаем?

– Ну да. У тебя большой диван. У меня есть подушка и плед. И лампа. У меня там еще лампа есть. Маленькая. И мы выключим большой свет. Заляжем на диван, и я тебе почитаю. Хочешь?

Я вдруг подумал, что ничего лучше быть не может. Лампа. Подушка. Плед. Девушка. И что там еще? Ах да, книга.

– Что будем читать? Какую книгу?

– Зеленую, – сказала она и ушла в свою комнату.

* * *

Книга действительно была объемным фолиантом зеленого цвета. Ира удобно устроилась на диване, завернувшись в плед, и начала читать при свете лампы.

* * *

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога.

Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков.

И свет во тьме светит, и тьма не объяла его…»

* * *

Это было Евангелие от Иоанна.

Я никогда не читал и не слышал этого раньше.

Когда-то отец дал мне почитать редкую книгу – «Мастер и Маргарита», сказав, что в ней можно узнать и о Христе. Но тот герой понравился мне меньше всего. Это был жалкий и плоский в сравнении с Воландом и Бездомным персонаж, который что-то бормотал…

Той ночью же я услышал совсем немного, но уже на второй главе я понял, что тот, о ком повествует Зеленая книга, сильно отличается от персонажа Булгакова. Он отличался вообще ото всех, про кого я слышал и читал до сих пор. Человек, который… «сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул», был совершенно живой. Я не только видел и чувствовал все происходящее, но и понимал, что столкнулся с какой-то доселе невиданной правдой. С реальностью, которая точно существовала, но не имела с моим миром ничего общего. Я не мог этого выговорить и объяснить. Прямо сейчас, именно так, прямо сейчас Христос, точно такой, как в Зеленой книге, превращал воду в вино по просьбе матери. И прямо сейчас Боцман проходил медицинское освидетельствование в травмпункте. Прямо сейчас шел по воде и укорял маловеров, прямо сейчас наркоман Паша лежал этажом выше на кушетке, закатав себе что-то в вену, и в это же время Христос кормил хлебом пять тысяч человек. Прямо сейчас Боцман в отделении милиции писал заявление, и прямо сейчас воины сплетали венец из терна для Христа…

Все, что происходило в Зеленой книге, было самой настоящей реальностью. И эта реальность не только никак не соприкасалась с моей, но вдруг сделала мою жизнь какой-то ненастоящей, блеклой, уродливой.

На дворе была глубокая ночь, когда мы закончили читать. Я посмотрел на Иру и, желая скрыть потрясение, спросил…

* * *

– Это тебе, – сказала Ира. И дала мне Зеленую книгу. – За то, что защитил меня. Она теперь всегда будет с тобой.

– Почему?

– Потому что мы нашли друг друга. Мы тут все, как дети, которые потерялись. И ищут друг друга во тьме.

– Откуда у тебя это книга?

– Взяла из дома, когда убегала. Это книга отца…

– А он… – хотел было спросить я, но не знал как.

– Он священник. Поп, по-вашему.

– Он читал тебе эту книгу?

– Да.

– И ты все-таки сбежала от него? Или он умер?

– Нет, он стал пить. Я не люблю, когда он пьет.

– Многие пьют вообще-то. Некоторые торчат…

– Понимаешь, в его случае это было…

– Неправильно? – хотел помочь я.

– Нет. – Она покачала головой. И задумалась. – Понимаешь, мы так же с ним читали… И получается…

– Он как будто это все предал?

– Да.

* * *

Мы не спали ту ночь. И, надо ли добавлять, не притронулись друг к другу. Мы разговаривали о книге, я задал много вопросов, Ира, оказывается, многое знала…

– Кажется, я почти все понял, но вот эта женщина, с которой Христос говорил про воду… Там совсем тяжело…

– Тебе тоже понравилась эта глава? Про встречу с Самарянкой?

– Да, только она какая-то загадочная.

– «Вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную…» – процитировала Ира и вдруг широко улыбнулась. Улыбка на миг преобразила ее лицо со следами побоев. Она вся точно осветилась этой улыбкой.

«И свет во тьме светит, и тьма не объяла его», – подумал я почему-то.

* * *

Милиция явилась под утро. Нас забрали.

Когда нас уводили, Ира шепнула, что, когда меня выпустят, я могу забрать Зеленую книгу себе. Она указала глазами на подоконник.

Да. Зеленая книга лежала там.

Иру вроде бы отпустили быстро, сняв показания. Меня же, как уже имевшего психиатрическую статью, отправили в пятнадцатую больницу.

Я вышел через пару месяцев, и дальше все было так, как я уже описывал в других рассказах. Я вернулся домой к родителям. Потом приехал на «флэт» к Пашке. Тот скончался от передоза. Мне удалось пробраться на первый этаж, но, уж конечно, Зеленой книги там не было. Глупо было думать, что Ирин подарок дождется меня в этом притоне. Он не дождался меня, как не дождалась и Ира. Она исчезла. Возможно, вернулась домой к отцу. Если честно, я надеюсь на это. Мне даже хочется досочинить что-то в этом роде. Но, пожалуй, не буду. В той жизни встречи и расставания навсегда были нормальным делом. В конце концов, мы оставались лишь детьми, ищущими друг друга во тьме…

Во тьме мы встречались и расставались, навсегда исчезая во тьму.

Тем же летом я крестился на дому у моей искренне верующей тетки.

Священник остался доволен моим знанием Евангелия. И почти никто не заметил, как я удивился, когда после свершения Таинства тетя вручила мне подарок.

Это была Библия «посевовского» издания. В обложке зеленого цвета.

* * *

Она теперь всегда будет со мной.