Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

Села горных и предгорных районов Болгарии по своему внешнему виду несколько отличались от равнинных и имели некоторые отдаленные черты сходства с кавказскими аулами. Как правило, они были значительно беднее равнинных.

Внутренний вид крестьянского жилища поражал своей бедностью. И не только у тех слоев, которые мы называем бедняками, но и у некоторой части деревенских богатеев.

Мне неоднократно приходилось слышать, что это было следствием исторических условий, в которых жил в предыдущие столетия болгарский народ, и особенно в пору пятивекового рабства под пятою турецких султанов. Турецкие сборщики дани и податей с болгарского населения устанавливали их произвольно, руководствуясь при обложении оценкой внешнего вида жилища и внутреннего его убранства. Отсюда вынужденное прибеднение и умышленно создаваемое убожество обстановки.

Со двора вы попадали в полутемное помещение. У одной из стен – очаг: каменные плиты на полу, на них тлеющий кизяк или хворост, котел с варевом на уходящей кверху цепи, закрепленной на идущем поперек чугунном шесте, дыра в потолке над очагом для выхода дыма.

Отсюда вы проходите в единственную жилую комнату. Пол – земляной. Столов и стульев не было. Вместо первых – круглая деревянная подставка на ножках 15—20-сантиметровой высоты, вместо вторых – маленькие самодельные деревянные треножники такой же высоты. Деревянные кровати были редкостью, металлических совсем не было. Вся семья спала вповалку и не раздеваясь на нарах, покрытых самотканной чергой (половик). Укрывались другим половиком. Белья, одеял и подушек не было. Вместо последних – маленькие, набитые соломой взглавницы. В углу – иконы-олеографии.

Еда несложная. Хлеба на дрожжах не пекли. Вместо хлеба – большая лепешка, которую готовили на углях очага, на противне, прикрытом сверху жестяной крышкой, или кукурузное тесто, которое варили в котле; когда оно остывало, его резали ножом. Из перца же готовилась особая толчонка. Без перца вообще нет ни одного блюда.

Это подлинно национальная болгарская еда. К четырем вкусовым понятиям – кисло, солоно, сладко, горько – болгарский язык для обозначения ощущения, получаемого во рту от перца, присоединяет пятое: люто. От болгарского кушанья у каждого неболгарина с первым же глотком поднимается во рту такое жжение, что кусок или содержимое ложки застревает в горле, а из глаз катятся слезы.

Другое национальное кушанье – знаменитое кислое молоко (кисело млеко), без которого невозможно представить себе болгарский стол ни в городе, ни в деревне, ни у бедняка, ни у богатея. В ежедневном пожизненном употреблении этого молока ученые в течение долгого времени видели одну из причин болгарского долголетия.

Глубоких стариков в Болгарии действительно много. Поражает в них то, что в подавляющем большинстве они сохраняют до 80—85-летнего возраста физическую и умственную бодрость; они подвижны, физически сильны, занимаются земледелием и домашними делами.

Животных белков, кроме кислого молока и овечьего сыра (сирене), в пище болгарского крестьянина почти совершенно не было. Яйца – редкость. Мясо обычно появлялось на столе только три раза в год: на Рождество, когда в каждом доме кололи свинью, после чего ели свинину утром, днем и вечером 7—10 дней подряд; в День святого Георгия (6 мая), считающегося покровителем земледелия, когда в каждом доме закалывали молодого барашка; во время сентябрьских деревенских ярмарок (панаири). В прочее время года потребность организма в белковой пище покрывалась за счет растительного белка в виде фасоли. Фасоль можно было бы условно назвать третьим болгарским национальным кушаньем.

Положение болгарской крестьянки, такое, каким оно было на протяжении веков и каким я его видел в описываемые годы, было очень тяжелым. Как и в большинстве стран Ближнего и Среднего Востока, вся тяжесть полевых работ лежала не на мужчине, а на женщине. Она с восходом солнца уходила в поле, брала с собой грудного ребенка и без устали работала до вечера вместе с мужчинами, с заходом солнца возвращалась в село, и, в то время как мужчины гурьбою шли в корчму, она шла за водой, готовила ужин, стирала белье, укладывала детей спать.

Непосильная для женщины тяжелая физическая работа и недостаточное питание способствовали тому, что болгарская крестьянка уже к 30 годам внешне выглядела как старуха.

То, что удельный вес труда женщины в хозяйстве был чрезвычайно велик, вело к своеобразной особенности крестьянского быта, а именно: каждая семья старалась задержать до пределов возможного пребывание «в девках» своих взрослых дочерей и, наоборот, женить как можно раньше своих сыновей, чтобы ввести в дом новую работницу. Поэтому в крестьянских браках, как правило, жена была старше своего мужа на два-три года. Браки эти принадлежали к числу так называемых «ранних»: очень часто жениху еще не было требуемых законом 18 лет.

В этом случае, чтобы женить его, требовалось разрешение митрополита и справка от врача. И то и другое получить было нетрудно.

Крестьянская свадьба представляла собою весьма колоритную картину. Она имела форму, освященную традициями вековой давности.

Сватовство в болгарской деревне ничем не отличалось от сватовства в старой русской деревне: вопросы брака решали не брачующиеся, а их родители, и притом решали их с узкой точки зрения хозяйственных интересов обоих домов. Свадьба праздновалась пышно. Брак заключался в церкви. По вековому обычаю, обряд венчания «веселый»: все присутствующие на нем, включая и священника, должны ежеминутно искусственно фыркать от смеха, иначе, по поверью, молодожены не будут счастливы в брачной жизни. Обрядовые возгласы священника прерывались веселыми выкриками присутствующих:

– А бе свърши по-скоро, попе, че ракията ни чака!^[4]

Из церкви молодоженов везли по всем улицам села в телеге, запряженной парой коней или буйволов, разукрашенных лентами. За ней – вереница телег с родителями, родственниками и гостями. Там, где не было лошадей и волов, свадебный кортеж передвигался пешком. Молодая жена со спускающимся на затылок и шею головным платочком – отличие замужней женщины от незамужней – поминутно целовала руку у всех встречных односельчан, одинаково у мужчин и женщин. Гостям раздавали платочки, цветные тряпочки, самодельные вязаные варежки и носки.

Свадебный пир продолжался три дня. К описанным мною несложным блюдам прибавлялся запеченный ягненок, курица с рисом, слоеный пирог с овечьим сыром. На дворе все присутствующие, взявшись за руки и образуя круг, плясали хоро – болгарский национальный танец наподобие нашего хоровода. Оркестр несложный: две-три самодельные дудки и барабан, иногда флейта, или кларнет, или корнет-а-пистон.

А потом наступали безотрадные будни. В семье молодая женщина прежде всего работница, нечто вроде рабочей лошади. Бить ее, правда, нельзя. Если муж ударял жену хоть раз, она сейчас же уходила от него к своим родителям. Ее принимали там с распростертыми объятиями: ведь у них она тоже желанная работница, облегчающая труд в поле. Одновременно она подавала на своего мужа в суд. Надо сказать, что случаи побоев, наносимых мужем жене, были величайшей редкостью.

С первых же месяцев, проведенных в болгарской деревне, мне бросилось в глаза полное отсутствие хулиганства. За пять лет я не видел ни одного случая, который можно было бы хотя бы с натяжкой уложить в рамки этого порока. Не было хулиганства и в городах. Быть может, только в болгарской столице встречались изредка исключения из этого правила. Наряду с этим и в деревнях, и в городах я никогда не слышал сквернословия. Что касается безделья, то и этот порок мне не встречался. Болгарин отличается особенным трудолюбием.

Наряду с полным отсутствием в болгарской деревне хулиганства, воровства и грабежей одной из привлекательных сторон ее жизни, произведшей на меня сильное впечатление, было отсутствие пьянства. Там пили красное или, реже, белое натуральное виноградное вино и ракию – и то и другое в более чем умеренных количествах.

Ни в деревне, ни в городе никогда не увидишь не только валяющихся на земле, напившихся до бесчувствия людей, но даже и людей шатающихся, сквернословящих, горланящих на всю улицу. Если болгарин подвыпил, он делается только очень веселым и словоохотливым. Дальше этого дело у него не идет.

И только в крупных городах – Софии, Пловдиве, Варне, Рущуке – в болгарскую жизнь начинали вклиниваться проникшие из так называемой «культурной» Европы пороки, присущие жизни больших европейских городов. Описывать их нет нужды; они общеизвестны.

Как известно, деревня во всех странах мира есть главная сокровищница всех видов самобытного народного творчества, передаваемых из поколения в поколение. Касается это преданий, сказок, сказаний, былин, народных песен, плясок, красочной народной одежды и предметов так называемого кустарного искусства.

Национальная одежда изумительна по своей красоте.

Если вам, читатель, случится быть в Софии, загляните в Национальный музей, где выставлена коллекция народной одежды, собранной из всех округов Болгарии. Если же обстоятельства позволят вам совершить путешествие по болгарской периферии, то эта одежда произведет на вас еще более сильное впечатление, чем в музее: вы увидите ее на фоне дивной балканской природы – гор, предгорий, горных котловин, долин и лугов.

Мужчины носили и зимою и летом шапки из бараньей шерсти, отдаленно напоминающие наши папахи. Белые рубахи с едва намеченным узором заправлялись в суконные шаровары грандиозных размеров. Поверх рубахи – незастегивающаяся суконная безрукавка, иногда с узором (эта часть одежды общая для крестьян всего Балканского полуострова и отчасти стран Центральной Европы).

На ногах и зимою и летом – самодельные носки из грубой шерсти или суконные онучи и некоторое подобие самодельных кожаных сандалий (царвули), по форме имеющих отдаленное сходство с лаптями.

Замужние женщины носили на голове косынку. У девушек косынок нет. У тех и других – медные серьги в ушах и ожерелье из медных монет и жетонов. Поверх белой рубахи – сукман (подобие сарафана), из сукна, обычно синего цвета, – передник с вытканным по краям цветистым узором, иногда бархатный. На ногах – самодельные цветные шерстяные чулки (и зимою и летом) и царвули.

В праздничные дни вся нарядно разодетая сельская и городская Болгария выходила за околицу и до наступления темноты плясала хоро – танец, в разных вариантах тоже общий для всех славянских народов. Это – круг людей, держащих друг друга за руки, слегка качающих ими в такт музыке и выделывающих ногами то простые, то замысловатые «па».

Хоро имеет многовековую давность. Без него нельзя себе представить в Болгарии ни одного воскресенья и праздника, ни одной ярмарки, свадьбы, вечеринки, бала. Его танцуют зимою и летом, богатые и бедные, молодые и старые, мужчины и женщины, юноши и девушки, подростки и дети.

На каждого впервые прибывшего в Болгарию хоро производит неизгладимое впечатление. На фоне молчаливых далеких или близких гор, на зеленом лугу или в горной котловине эти празднично разодетые в народную одежду селяне и горожане, пляшущие под аккомпанемент нескольких дудок и свирелей, производят впечатление действующих лиц какой-то идиллии. Если прибавить к этому, что за весь день вы не услышите в кругу этих людей и стоящей рядом толпы таких же разодетых селян и горожан ни одного скверного слова, ни одной перебранки и не увидите ни одной ссоры или драки, то вся вышеописанная картина и впрямь окажется идиллией.

Характерной чертой болгарской деревенской жизни были местные ярмарки, так называемые панаири. Они устраивались почти во всех сколько-нибудь крупных селах в конце лета по окончании полевых работ. О дате открытия таких панаири население оповещалось особым глашатаем – барабанщиком, который после захода солнца обходил улицы, бил в свой барабан и громогласно объявлял все новости. Хотя от гоголевских времен описываемые мною годы были отделены почти сотней лет, эти панаири как две капли воды походили на «Сорочинскую ярмарку».

Я описал болгарскую деревню такой, какой я ее видел в первой половине 20-х годов. Вступившая после войны на путь прогресса новая Болгария изменила свой лик.

Многое, описанное мною, кануло в вечность. Изменился внешний вид сел и городов, изменились люди, нравы, обычаи. Кое-где перемены коснулись и природы.

Чудесна природа Балканских гор! Это первозданная красота, большей частью еще не тронутая рукою человека. Снежные вершины гор, предгорья с тропинками вместо дорог. Журчание родников с чистой как кристалл студеной водой. Сосны и ели, дуб и орешник. Луга, покрытые весною ковром цветов. Окаймленные цепью далеких гор котловины. Туманные дали придунайской равнины.

Красота, могущая исцелить самую глубокую подавленность самого мрачного человека.

В небольших городках вроде Орхание, которых в Болгарии великое множество, в описываемые времена не было никаких промышленных предприятий, даже самых малых. Население их состояло из людей, существовавших торговлей с деревней, кустарей, ремесленников и служащих немногочисленных учреждений.

В моей памяти Орхание осталось тихим, мирным и сонным городком. Такими же были и промелькнувшие перед моими глазами Михайловград (называвшийся тогда городом Фердинандом, а еще ранее – Кутловицей), Оряхово, Бела-Слатина, Берковица.

Значительно более оживленными были окружные города. Крупной прослойкой в их населении были служащие многочисленных окружных учреждений и значительное число торговцев и торговых служащих. Кое-где существовали мелкие фабрики и заводы. Во внешнем облике этих городов – некоторые следы так называемой городской цивилизации: каменные двух-, трех- и четырехэтажные дома, электрическое освещение, мощеные улицы, железнодорожный вокзал, гостиницы, пароконные экипажи, вытесненные в последующие годы импортными автомобилями, большое оживление на улицах.

Таков был мой окружной город Враца, приблизительно такими же были другие окружные города, в которых мне приходилось бывать: Плевен (Плевна), Шумен (Шумла – ныне Коларовград), Русе (Рущук), Варна, древняя болгарская столица Велико Тырново.

На второй год моего пребывания в Болгарии в связи с поступлением на болгарскую службу я, покинув Орхание и переселившись в деревню, в значительной мере утерял контакт с эмигрантской массой.

Эмигранты в деревне были представлены в те годы одиночными, случайными элементами: это был какой-нибудь кубанский казак, женившийся на дочери корчмаря, или бывший корниловский офицер, торговавший бузою (квасом) собственного изготовления, или бывший юнкер, батрачивший у деревенского богатея, или бродячие торговцы иконами-олеографиями.

Три раза в неделю почтальон приносил мне берлинский «Руль» и софийскую «Русь». Мне еще придется вернуться к эмигрантской периодической печати в целом.

Сейчас упомяну только о том, что обе эти газеты изо дня в день и из номера в номер твердили все об одном и том же – о скором и неминуемом падении советской власти, притом каждая из них на свой лад: «Руль» талдычил что-то о грядущей буржуазно-демократической республике, «Русь» – о «законном царе из дома Романовых».

Каждому жителю столицы и больших городов хорошо знакомо чувство неописуемой радости и душевного подъема, которые он испытывает, попадая в родную ему городскую стихию после длительного пребывания в деревне, акклиматизироваться в которой ему трудно, чтобы не сказать невозможно. Поэтому на протяжении четырех проведенных мною на селе лет я, с детских лет столичный житель, все свои отпуска проводил в Софии. Как и всем врачам, мне полагалось в году тридцать отпускных дней.

В Софию я ездил три раза в год, каждый раз на десять дней. И каждый раз за этот короткий срок я попадал из мира болгарского в мир русский. В те годы существовала своеобразная «русская София», как впоследствии существовал «русский Париж», первая, конечно, в неизмеримо меньшем масштабе, чем второй.

В центре города на Московской улице находилась амбулатория так называемого «Российского общества Красного Креста старой организации» с двумя десятками врачей и консультантов. Несколько поодаль, на улице Искъръ, – русский краснокрестовский хирургический госпиталь. Полтора десятка университетских кафедр занимали русские профессора. Художественным руководителем Национального оперного театра и создателем первого Болгарского симфонического оркестра был бывший балетный дирижер московского Большого театра Ю.Н. Померанцев; главным режиссером того же театра – бывший артист Московского Художественного театра Массалитинов. Оперный хор состоял наполовину из русских. «Евгений Онегин», «Пиковая дама» и «Царская невеста» шли на русском языке. На стройках – русские архитекторы и бригадиры, на технических предприятиях – русские инженеры. Организатором софийской пожарной команды был некто Захарчук, одна из самых популярных фигур в городе.

Но, как правило, болгарского общества они сторонились и болгарской культурой не интересовались. Крепко верили они лишь в одно, а именно что все это временно и что за «софийским» периодом их жизни возобновятся прерванные «московский», «петербургский», «киевский», «харьковский», «ростовский» или иные периоды.

Материальное положение русских врачей в Болгарии было в описываемые годы очень хорошим. Моральная атмосфера – еще лучше. И левое правительство Стамболийского, и правое правительство Цанкова одинаково высоко оценивали участие русских врачей в деле охраны здоровья болгарского народа.

Гинеколог профессор Рейн создал из софийского Майчина дома^[5] образцовое акушерско-гинекологическое учреждение современного типа. Одесский психиатр профессор Попов реорганизовал постановку психиатрической помощи в столице. Участник Балканской войны 1912 года петербургский хирург В.М. Тылинский впервые организовал в болгарской провинции квалифицированную хирургическую помощь. К нему в Михайловград стекались на операции больные из всей Северо-Западной Болгарии.

В Софии было популярным имя главного врача русского краснокрестовского госпиталя хирурга Р.Ю. Берзина, к которому больные приезжали со всех концов Болгарии.

В Варне славился гинеколог Смоленский, в Борисовграде – хирург Павлов-Сильванский.

Население окружило русских врачей заботой, любовью и вниманием. Но путь русского врача в Болгарии все же не был усыпан розами. Были и шипы.

Я не буду касаться здесь вопросов, связанных с самой сущностью врачебной профессии, это вывело бы меня за пределы темы настоящих воспоминаний. Упомяну лишь об одном шипе, самом главном, который стоял на пути всех без исключения русских врачей, живших и работавших в Болгарии в описываемые годы, и который каждый из них ощущал ежедневно и ежечасно. Это борьба, явная и скрытая, которую вели болгарские врачи против своих русских коллег.

Читателю, конечно, непонятно, чем эта борьба была вызвана и в чем она выражалась. Я расскажу об этом в той главе настоящих воспоминаний, в которой буду описывать положение русских врачей – эмигрантов зарубежных стран. Здесь же только напомню, что в описываемые годы в противоположность послевоенной эпохе мораль и нравы капиталистического мира царили и среди болгарских врачей.

Четырехлетняя сельская врачебная служба в Болгарии прибавила к моему тогда еще совсем небольшому профессиональному опыту очень многое. Нигде врач не встречается с таким многообразием человеческих недугов, как на селе. Но для молодого врача есть в сельской работе и отрицательная сторона: отсутствие руководства и советов старших товарищей. Вот почему в 1926 году я принял решение оставить эту службу и переехать в Париж – один из крупнейших медицинских центров мира, открывший с давних пор двери своих клиник и больниц врачам всех стран, ищущим научного и практического совершенствования.

Я хорошо знал, что тот же самый Париж наглухо закрыл для тех же врачей все пути легальной врачебной работы как источника существования. Но к тому времени в недрах существующего много веков Парижа французского сам собою образовался никем ранее не предусмотренный «русский Париж», который давал русским врачам какую-то возможность существования.

В течение последующих тринадцати лет мое клиническое и научное совершенствование протекало в парижских университетских клиниках и городских больницах, а практическая деятельность в течение двадцати одного года – в поликлиниках, амбулаториях и стационарах «русского Парижа».

Прожитые в «русском Париже» годы поставили меня лицом к лицу с русской послереволюционной эмиграцией. Я очутился в самой гуще населения «столицы» несуществующего на карте эмигрантского «государства», наблюдал ее повседневную жизнь, радости и огорчения, надежды и разочарования, неистовства и исступления, старение, одряхление и вымирание…

Об этом я расскажу в последующих главах. В один из июньских вечеров 1926 года я простился с болгарской землей, о которой навсегда сохранил самые теплые воспоминания.

Дунайский пароход увозил меня в Вену. Оттуда поезд – в Швейцарию и Францию.

6 июня 1926 года я прибыл в Париж, в котором прожил безвыездно 21 год.