Читать книгу: «Вихри сансары», страница 4

Вот для таких девочек Эльвира Николаевна искренне, изо всех сил, пыталась превратить жизнь в праздник.

***

У девочек из приюта были такие исковерканные судьбы, наполненные трагическими историями, что на их фоне меркли даже фантазии интернатских детей. Всякий раз, когда кто-то рассказывал историю своей жизни, у Майи все внутри сжималось от сострадания и боли, а сердце так клокотало, что готово было вырваться из груди.

– Слава богу, что чаша сия миновала меня, – повторяла Майя, как молитву, услышанную где-то фразу.

Судьба одной только Софии из Молдавии могла послужить сюжетом романа.

Шестнадцатилетняя красавица София имела божественный голос. Блаженная Эльвира Николаевна отчаянно изыскивала способ оставить ее в России в надежде сделать из нее оперную диву. Куда она ее только ни водила, кому только ни показывала! Все с восхищением слушали одаренную девочку, но помочь ничем не могли. Ни российского гражданства, ни образования, кроме четырех классов начальной молдавской школы, София не имела.

Как-то Майя весь вечер шила с Софией костюмы к карнавалу, и та рассказала ей про всю свою жизнь.

– Мы жили в деревне, – начала свой рассказ София. – Родители много работали, но жили бедно. Когда мне было двенадцать лет, в один год умер папа, а за ним и мама. Я осталась со старшими братьями, которые посчитали, что землю, доставшуюся в наследство от родителей, на троих делить ни к чему, и выдали меня замуж за какого-то городского наркомана. Причем еще и продали нас обоих цыганам, с уговором отправки в Россию.

– Как замуж? – удивленно спросила Майя, – тебе же было только двенадцать.

– Двенадцать? – усмехнулась София. – Да у нас в селе и десятилетних замуж выдавали, а в двенадцать те уже и рожали. Многие хотят пораньше избавиться от дочерей, вот и отдают кому попало. Так вот, привезли нас цыгане безо всяких документов в ящиках в Москву, мужа моего определили на рынок, а меня в квартиру, из окон которой был виден Кремль.

– Прислугой? – попробовала догадаться Майя.

– Если бы, – отозвалась София. – Сексуальной рабыней.

– Так тебе же было только двенадцать лет! – с ужасом в голосе воскликнула Майя.

– Уже тринадцать, но от этого не легче, – пряча взгляд, девочка продолжила. – Вместе со мной там был десятилетний мальчик и разбитная девица лет пятнадцати. Она мне сразу разъяснила, что фордыбачиться не стоит, здесь не лицей, а буду выделываться, сломают ребра и все равно заставят. Изнасилованной я уже была. Мой муж-наркоман делал со мной это против моей воли, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. Что с нами только ни творили эти уроды. Ты мне сейчас расскажи, что такое возможно, я не поверю. А приходили, кроме богачей, и артисты, и политики. Я и сейчас в телевизор плюю, когда их там вижу. Ты бы только квартиру видела! По стенам картины в золоченых рамах, хрустальные люстры, паркет, как в Эрмитаже. Я была в Эрмитаже – не отличить. Еду приносили из ресторана, больше не для нас, а для гостей, так что чего я только там не перепробовала. Иногда даже не предполагала, что это можно есть, а уж как – и представления не имела. Где-то через год нас всех троих кто-то заразил сифилисом, и меня снова вернули цыганам. Кстати, за этот год нас ни разу не выпустили на улицу. Представляешь, тюрьма в золотой клетке.

София за время пребывания в приюте неоднократно давала интервью разного рода телекомпаниям, в том числе иностранным, и с пафосом рассказывала свою историю как некое достояние своей жизни.

– Так что было дальше? – спросила Майя.

– А дальше был ад кромешный. Меня привезли в табор под Санкт-Петербургом и сразу к барону. Тот, ни слова не говоря, взялся меня насиловать.

Я кричу: – Я сифилисная!

А он: – Напугала, знаем мы вас.

Это животное часа три выделывало такое, что ни одному народному артисту в голову бы не пришло. Когда меня, едва живую, увели от барона, я без конца твердила, что меня из Москвы увезли, потому что нас сифилисом заразили, и что я барону об этом пыталась сказать, а он не поверил. Вероятно, на всякий случай меня отвезли в венерологический диспансер. А там подтвердили болезнь, и меня тут же обратно к барону притащили. Тот бил меня дольше и усерднее, чем насиловал. Отбил обе почки, переломал все ребра. Когда я, едва живая, цыгану, который меня возил, сказала: «Я ведь предупреждала», тот развел руками и ответил: «Так кто вас знает».

Меня отнесли то ли в дом, то ли в сарай, у них одно от другого отличить сложно. Здесь часть девочек десяти-пятнадцати лет «обслуживала» клиентов, причем порой по десять, а то и по двадцать в день, а других хозяева отправляли собирать милостыню на улицах и в метро. Когда я оклемалась, меня пристроили возить в метро девочку, тоже из Молдавии. Она там у себя дома впуталась в какую-то историю, убила что ли кого-то, и вот ее привезли сюда.

Дети, просящие милостыню, должны вызывать сострадание, – ежась от неприятных воспоминаний, продолжала София, – и тот гад, который привез меня в табор, изуродовал ее крутым кипятком. С тех пор вся левая сторона тела у нее обварена с головы до ног. Так вот я возила ее в инвалидной коляске по вагонам метро, и мы собирали милостыню.

Майя сидела, не в силах ни пошевелиться, ни вымолвить слова. Казалось, на ее плечи легла огромная каменная глыба, груз горя, страданий и бед, выпавших на долю несчастной Софии. Наконец, преодолев себя, Майя почти закричала:

– Так почему, сидя в квартире в Москве целый год, ты не сбежала? Как ты могла допустить, чтобы вас снова отдали цыганам?

София злобно покосилась на девочку.

– Смотрю, ты – круглая дура! У них попробуй, сбеги! Думаешь, так просто? Одна сбежала. Ее поймали и нас же заставили ее избивать, а кто исполнял это дело без старания, получал по полной. Бедняжке сломали руки и ноги, отбили внутренности. На глазах у всех она умирала два дня. Потом ее закопали тут же, в огороде, а нам сказали:

– Бегите, двери мы запирать больше не будем.

Майя заплакала и сквозь слезы попыталась указать на последний островок спасения.

– А милиция? Вы же были в метро, могли обратиться за помощью к милиционерам.

– А что менты, будто они ничего не знают… Да они заинтересованы в нас. Побирайтесь, ребята, еще даже помогут спустить эту колясочку по эскалатору. Но наверх просто так уже не выпустят: на выходе милиционеры отбирали все деньги, которые мы собирали по вагонам. Им пофиг, что нас до полусмерти изобьют, если мы не принесем вечером денег. Правда, я скоро приспособилась, – продолжала свое страшное повествование София. – Я стала петь, хотя в этом не было нужды, вид у моей подопечной был ужасающий. Представляешь, одна сторона лица молоденькой красивой девочки, а другая – уродливой старухи. Я до сих пор не представляю, как они это сделали. Стоит увидеть ее во сне – просыпаюсь с диким криком. Короче, мы приспособились. Как только набирали нужную цыганам сумму, я выходила из метро, прятала деньги в тайник, спускалась и мы работали дальше. Все остальные деньги, что утаим или выпросим у ментов – наши. А деньги, надо сказать, оставались немалые. Харчевались в ресторане, до поселка добирались на такси.

Уловив в голосе Софии задорную нотку, Майя перестала плакать. «Может, она и не нуждается в моем сострадании? – подумала она и спросила:

– А дальше? Что же было дальше, как ты освободилась?

– Короче, приглянулась я одному ментяре. Сначала деньги перестал отбирать, заменил поборы сексом. А потом и вовсе разжалобился и привез меня сюда.

– А как же та девочка с ожогом? – робко спросила Майя.

– А что ей, у нее другого пути нет. Сложила она свою инвалидную коляску и отправилась в табор. Ходить-то она могла. Коляска – это так, для сострадания. Говорят, она и сейчас в метро работает. Здесь меня подлечили и готовят к отправке в Молдавию. Оставаться я здесь не могу по закону. Не знаю, что меня там ждет? – уныло закончила свой рассказ София.

Последний костюм был готов. Назавтра ждали мальчиков из суворовского училища, для чего готовили театрализованное костюмированное представление.

***

Никто не знал, откуда блаженная Эльвира Николаевна все это доставала, но тканью, которой пользовались девочки, можно было одеть целый театр. Материал предназначался исключительно для пошива театральных костюмов, но искушение было велико, и девочки тайком шили себе модные наряды. Понятно, что для этого нужен был навык, а для отдельных моделей даже мастерство. Непостижимо, но и то, и другое девочки освоили с легкостью. Когда тайна раскрылась, Эльвира Николаевна не стала ругаться, а предложила им открыть ателье модной одежды для подростков. Не передать, как юные рукодельницы обрадовались! Вскоре предприятие заработало. За незначительные деньги девочки творили чудеса портняжного дела. Педагогическая новация Эльвиры Николаевны обошла страницы всех газет. Редкий телеканал не снял по этому поводу сюжет.

***

Шли дни, Майя стала приспосабливаться к условиям жизни в приюте. Для нее было необъяснимо поведение воспитанниц. Казалось, впитывая добро, исходящее от неутомимой Эльвиры Николаевны, они менялись к лучшему. Майя искренне радовалась переменам, происходящим в девочках. Но по вечерам, когда в приюте из взрослых не оставалось никого, кроме охранника, находящегося где-то далеко на входе, те же девочки с вечно торчащими изо рта сигаретами, общаясь исключительно матом, выясняли отношения в жестоких драках.

Сдержанность и деликатность Майи не всегда могли уберечь ее от агрессии обитательниц приюта. Порой ей перепадали затрещины и оплеухи. Но Майя не ввязывалась в драку, не закрывалась, не плакала. Руководствуясь древней индийской мудростью: «Низкий на все отвечает грубостью, средний – грубостью на грубость, достойный же никогда не груб, как бы с ним ни обращались», она стоически произносила: «Ненасилие – вот мой жизненный принцип». И никто не вязался к ней, любой инцидент на этом исчерпывался.

Когда Майя оставалась одна, она думала только о хорошем. Она перебирала все радужные картинки своей жизни, начиная с раннего безмятежного детства до последней репетиции, где она отдавалась стихии индийского танца одисси.

***

Однажды Эльвира Николаевна влетела в столовую и восхищенно воскликнула:

– Девочки, объявлен городской конкурс на рассказ о животных. Конкурс так и называется: «О братьях наших меньших». Я заявила о нашем участии.

Ее обращение осталось без внимания, воспитанницы молча завершали трапезу.

– Лера, – обратилась она к девочке, направлявшейся к выходу, – ты у нас пишешь стихи, подключайся.

– Вы же сами сказали – стихи. А конкурс объявлен на прозаический рассказ. Вон пусть Майка и пишет, она своими заповедями о вселенской любви всех разжалобит…

– В самом деле, Маечка, напиши, – уже без оптимизма обратилась к ней Эльвира Николаевна.

Майю постоянно преследовала память об автокатастрофе. При этом она всякий раз вспоминала Рыжуху и наделяла ее разными судьбами в зависимости от собственного душевного состояния. Подавленная последними событиями, происходившими в приюте, она написала грустный рассказ под названием «Рыжуха». В качестве эпиграфа Майя взяла слова из «Маленького принца» недавно открытого ею замечательного писателя Антуана де Сент-Экзюпери: «Ты навсегда в ответе за тех, кого приручил».

«Рыжуха, маленькая дворняга, прозванная так за свой рыжий цвет, жила на территории дома отдыха и кормилась тем, что давали ей отдыхающие, – начала повествование Майя. – Теперь, когда наступила зима и ночами хилой собачонке было холодно под открытым небом, она нашла приют в ящиках, беспорядочно разбросанных возле кочегарки. Изредка она заходила в котельную и смотрела, как кочегары бросают уголь в печи, от которых тянуло жаром. А когда из топки вылетали искры, Рыжуха заливалась звонким и радостным лаем. Кочегары привыкли к ней и не прогоняли, а иногда, глядя в ее умные глаза, жаловались на свои житейские неурядицы. Часто они подкармливали собачку, чем придется, и она всех их считала своими хозяевами. Кроме одного.

С лицом, изуродованным в пьяной драке, он был страшен, и люди сторонились, когда на их пути попадался Кривой – такое прозвище приклеилось к нему с давних времен. Но Рыжуха избегала его не за то, что он был безобразен, а за те мучения, которые ей доставлял этот человек. Всякий раз, когда у него случались неурядицы, он подманивал к себе Рыжуху, показывая что-нибудь съестное, и едва она приближалась, хватал за шкуру, больно выкручивал уши, сдавливал горло и ругался в пьяном угаре. Бедняжке удавалось вырваться из цепких лап живодера только тогда, когда у того в руках оставался добрый клок ее рыжей шерсти. Напоследок он пинал свою жертву коваными сапогами и кричал:

– Пшла вон…

Вот и теперь Кривой на корточках сидел под сосной, держал в руках большой вареный хрящ, от которого валил пар и разносился такой вкусный дурманящий запах, что Рыжуха, скуля от голода и виляя хвостом, направилась к нему в надежде, что тот все же не станет ее мучить.

Но когда она подошла, Кривой схватил ее, обвил шею проволочной петлей, приподнял, зацепил конец удавки за ветку и отпустил. Рыжуха повисла на проволоке и стала извиваться, стараясь выскользнуть из петли, однако удавка всё сильнее сдавливала горло. В глазах бедняжки потемнело, но она видела еще, как он осклабился страшной улыбкой и, уже уходя, прошипел:

– Вот и все, вот и не стало собачки.

***

– Вот и не стало …– отдалось в голове у Рыжухи, и она все поняла.

Она вдруг вспомнила будку, мягкие соски матери, теплое молоко и других щенят – своих братьев и сестер. Они резвились вокруг матери, а та, рыча, и делая вид, что сердится, шлепала их лапой и слегка покусывала, когда они не в меру шалили. Это были счастливые дни. Потом хозяйский сын раздал всех щенят и только ее никто не хотел брать. То ли за огненно-рыжий цвет шерсти, то ли за смиренное выражение мордочки, то ли еще за что.

Наконец пристроили и Рыжуху. Семья дачников взяла щенка в качестве живой игрушки для маленького сына. Капризный и не умевший ладить с соседскими детьми мальчик то и дело бросал на детей собачонку в надежде напугать их. При этом он больно щипал ее, и своим визгом она приводила окружающих в «восторг».

Так прошло лето. Рыжуха выросла, окрепла. Она уже не давала себя в обиду и резвилась вместе с детьми. Жизнь ее была наполнена радостью.

Но однажды осенью на дачу пришла машина. Хозяева долго собирались и грузили в нее все свои вещи. Когда мальчик взял с собой в автомобиль Рыжуху, мать вырвала из его рук собачку, вышвырнула из кабины и захлопнула дверцу. Машина тронулась, и Рыжуха бросилась вслед за ней с громким и радостным лаем. Но вдруг остановилась. Еще никогда не было, чтобы в доме никого не оставалось. В тревоге она обежала дачу. Все окна и двери были заперты.

Три дня Рыжуха ждала хозяев. Напрасно она скулила и скреблась в дверь, тыкалась мордой в окна веранды: никто не отворял, никто не приходил.

К вечеру третьего дня Рыжуха увидела проходящих мимо людей. Покачиваясь от голода, она потрусила следом и оказалась у большого дома, где люди отдыхали. Кто-то бросил ей корку хлеба.

С тех пор Рыжуха поселилась здесь и часто сопровождала отдыхающих на прогулке, дружелюбно виляя хвостом, подпрыгивая и нарочито рыча. Людям нравилось запускать далеко в сторону какую-нибудь корягу, а когда Рыжуха находила ее и с радостным визгом приносила обратно, все наперебой хвалили сообразительную собачку.

Однако назвать ее своей никто не хотел, ведь она была простой дворняжкой, да к тому же рыжей.

Наступила осень. Северный ветер пригнал свинцовые тучи. Пошли проливные дожди. Люди редко выходили на улицу, и Рыжуха часто голодала. Вымокшая и продрогшая, она подходила к кухне, но оттуда ее с криком прогоняли, бросая в нее камни.

***

Вся жизнь промелькнула в сознании Рыжухи. Дышать становилось все труднее, в голове помутилось, тело свели судороги. Смерть нависла над ней и манила холодным и страшным зовом.

Но вдруг она ощутила, как в ее утробе что-то шевельнулось, забеспокоилась, завозмущалось. Рыжуха почуяла внутри себя щенячью плоть. Материнский инстинкт поборол навязчивые голоса смерти. Она взвизгнула и дернулась с такой силой, что подлетела вместе с проволокой. Та спружинила и расслабила петлю. Рыжуха выскользнула из удавки и упала в снег.

Долго не могла она прийти в себя, все казалось, будто что-то по-прежнему сжимает глотку, но зов материнства вывел ее из оцепенения. Из последних сил Рыжуха подползла к еще теплому хрящу и начала грызть.

Неожиданный удар вернувшегося Кривого отбросил ее в сторону, но она не выпустила из пасти еду. Он пинал ее, но она не убегала. Рассвирепев, Кривой вытащил из ограды штакетину и стал неистово колотить Рыжуху. Неудержимая ярость охватила ее. Ярость эта душила Рыжуху. Как там, в петле, глаза налились кровью, горло сдавило, она ощетинилась и рыча бросилась на Кривого. В нем было сосредоточено все зло, которое бедняжка претерпела за свою короткую мучительную жизнь. Она вцепилась в его руку, крепко сжав зубы. Кривой попытался сбросить собаку, но ее челюсти словно налились свинцом и застыли. Отчаянно шарахаясь из стороны в сторону в попытке освободиться от рассвирепевшей псины, он не удержался и упал. Его охватил страх. Барахтаясь в снегу, Кривой отбивался и, неистово крича, звал на помощь.

Их взгляды встретились. Рыжуха увидела в глазах Кривого такой панический страх, что ощутила презрение и ненависть к человеку. Разжав челюсти, рыча и фыркая, она медленно пошла прочь. Шерсть ее стояла дыбом, зубы неприятно лязгали, изо рта текла пенистая слюна.

Она беспорядочно кружилась вокруг какой-то дачи, пытаясь остановиться и успокоиться. Иногда это удавалось, и тогда рычание прекращалось, и шерсть не была такой взъерошенной. Вдруг нестерпимая судорога скрутила все тело. Ноги заплелись, она упала, попыталась встать, но стало еще больнее, и не было сил, чтобы подняться. Ползком она пролезла в узкий проем под дачей и там, свернувшись клубком, в изнеможении забылась тяжелым сном.

***

Наутро она ощенилась. Кутята высосали все молоко и теперь бестолково тыкались ей в живот, скуля и отталкивая друг друга от пустых сосков. Есть не хотелось, но материнский инстинкт властно велел добыть пищу ради детенышей, чтобы появилось молоко. Рыжуха встала и, покачиваясь, подошла к выходу из убежища. Высунув голову, она увидела людей, стоявших неподалеку. Шерсть ее вздыбилась, из глотки вырвалось рычание, и зубы залязгали так часто и сильно, что люди поспешили убраться, а она не решаясь выйти, вернулась к щенкам. Вскоре молоко пришло, кутята наелись и заснули, согретые материнским теплом.

Заснула и Рыжуха, но сон ее был неспокоен. Она то и дело вскакивала, тревожа детенышей и заставляя их устраиваться вновь. Ей снилось, будто Кривой с криком приближается к ней, отбрасывает ее большим кованым сапогом и топчет маленьких щенят, а они скулят так жалобно, что Рыжухе становится страшно и… она просыпается. Щенята и в самом деле скулили, проголодавшись. Забота о детях заставила ее выйти из укрытия. Была ночь, и Рыжуха направилась на помойку, где не раз удавалось спасаться от голодной смерти.

Так прошло несколько дней, похожих один на другой. Ударили сильные морозы. Рыжуха выходила только ночью, оставляя щенков одних. Те расползались в разные стороны рискуя замерзнуть. Однажды, когда мороз был особенно сильный Рыжухе пришлось долго грызть замерзшие помои, и по возвращении она не нашла одного кутенка. Он был самый маленький и самый слабый. Она металась по подполью, в отчаянии грызла доски надеясь где-нибудь за ними отыскать своего малыша. Но нашла его не здесь, а на улице, замерзшего и уже занесенного снегом. Рыжуха затащила его в свое укрытие и положила вместе с другими щенками. Всю ночь из ее глотки вместе с воем вырывался тяжкий стон. Молоко не приходило, и голодные щенята бесконечно скулили и суетились вокруг несчастной матери.

***

Утром около дачи послышался шум, ее звали, забрасывали в отверстие камни и палки, затем забили лаз, но вскоре вновь открыли. Рыжуха ничего не понимала и не знала, что ей делать. Какие-то непонятные силы подняли ее и повели к выходу. Первым, кого она увидела, был он. Как всегда пьяный, с перевязанной рукой, Кривой стоял с топором в окружении толпы и кричал:

– Она бешеная! Бешеная она, ее надо убить!

– Она же мать, у неё дети, – слышались робкие возражения.

Рыжухa ощетинилась и, пытаясь лаять, стала кидаться на людей. Ей казалось, что они пришли растоптать ее детенышей, как это сделал Кривой в том страшном сне. Боясь приблизиться к Рыжухе, он швырнул в нее топор, она бросилась на него, но остановилась и, рыча, вернулась к лазу.

Сердце Рыжухи стучало все сильнее. Беспомощная, она предчувствовала беду. Щенята как будто тоже почуяли неладное и испуганно сбились вокруг матери. Снаружи ее долго звали, выманивали пищей. Затем отверстие заколотили досками, и на улице стало тихо.

С наступлением темноты Рыжуха подошла к выходу, и попыталась выбраться, но тщетно. Она пробовала в нескольких местах рыть землю, но всюду натыкалась на камень. В отчаянии она грызла его и рыла в новом месте. Щенята сбились в кучу и затаились. Только изредка кто-то из них принимался скулить от голода, но, не находя поддержки, замолкал.

Наутро с улицы послышался шум, и отверстие вновь открыли. Свет весеннего солнца как-то странно преломлялся в снежных сугробах и, пробившись в подвал, окрашивал все вокруг кроваво-красным цветом. Шум на улице усилился, послышался гул мотора, но вскоре все стихло, однако тишина эта еще больше насторожила Рыжуху.

Кутята оживились, стали весело носиться друг за другом. То и дело они подбегали к матери, тыкались мордочками в ее пустые соски и, поскуливая, убегали. Их беспечность успокоила Рыжуху, но материнский долг, заглушив тревогу и страх, гнал ее на улицу в поисках пищи. Рыжуха уже несколько раз подходила к лазу, но в страхе убегала в дальний угол подполья и поскуливая пыталась улечься. Сильный запах мяса, доносившийся с улицы, не давал ей покоя. Она вновь и вновь оказывалась у отверстия, дышащего смертью.

Наконец она решилась. Подошла к выходу, осторожно высунула голову и увидела кусок мяса – спасение для нее и детенышей. Людей рядом не было, и Рыжуха одним прыжком достигла цели. Раздался выстрел, и что-то сильно ударило ее в грудь. Она взвизгнула, нелепо подпрыгнула и бросилась к отверстию. Но лаз успели закрыть деревянным щитом. Рыжуха изо всех сил вцепилась зубами в доски, ей казалось, что она сейчас откроет этот проход, и не оставит своих щенят одних, но выстрел раздался вновь и сильный удар в голову заглушил ее ярость, беспокойство о детях и ненависть к человеку.

Останки Рыжухи бросили в машину и еще долго пытались выманить щенков наружу. Беспомощно сбившись в кучу и забыв про голод, они просидели в подполье весь день и всю ночь.

***

На следующий день в дом отдыха заехала новая смена. Услышав от сотрудников здравницы эту жуткую историю, мама, папа и я отыскали трех ярко-рыжих щенят, которые грелись на солнце. Я подошла к ним. Они не убегали, а только жалобно и укоризненно смотрели мне в глаза. Мы взяли всех троих и отвезли домой».

***

Рассказ произвел фурор. Никто не хотел верить, что его написала девочка четырнадцати лет. Одни обвиняли ее в жестокости, других восхищали доброта и милосердие девочки. Как бы там ни было, равнодушных не осталось, и Майя стала победителем конкурса, а рассказ напечатали в литературном журнале в рубрике «Юные дарования».

Но все хорошее и светлое когда-то заканчивается. В случае с сиротами вернее сказать «разрушается». Причем, в очередной раз.

***

Новую беду, разрушившую воздушный замок Эльвиры Николаевны и благополучие его обитателей, привел охранник.

Полковник Красавчиков, как он любил представляться, был вовсе не полковником, да и не Красавчиковым. С детства Моня Красавчик мечтал стать чекистом. Но после войны отношение властей к евреям резко изменилось, и пресловутый пятый пункт, а также отсутствие какого бы то ни было образования начисто лишали его возможности воплотить мечту. И тогда он решил изменить биографию.

К своей фамилии он собственноручно во всех документах приписал окончание «ов», изменив, таким образом, свою фамилию на Красавчиков. При получении паспорта неблагонадежное имя Моисей поменял на Михаил, отчество Соломонович – на Семенович. Однако национальность «еврей» на какую бы то ни было другую ему изменить не разрешили. Но именно это тяготило Михаила Семеновича Красавчикова больше всего. Мечта не сбылась, просчитанный до мелочей план провалился.

Пришлось устраиваться учеником слесаря на завод и записываться в вечернюю школу. Так и проработал бы он слесарем, но тут подвернулось «дело врачей-отравителей», и на заводских митингах он стал самым рьяным обвинителем врагов народа, да еще и с антисемитским изворотом. И так искусно ему удавалось разоблачать этот еврейский национализм, что его сначала сделали комсомольским секретарем цеха, а потом и всего завода. Вот тут-то он и убедил власти подправить этот «позорный» пункт в его документах. Дело было сделано, и с тех пор большего антисемита не было ни на заводе, ни в КГБ, куда его потом все же взяли. Но продержался в этой конторе Миша совсем недолго. Оттуда его выперли за темную историю с балетной труппой. Однако ловкач умудрился после этого устроиться на тепленькое местечко в МВД.

В КГБ Красавчиков работал, как он сам выражался, «по идеологической линии». Служба его заключалась в сопровождении за границу артистов балета с целью ограничения их контактов с иностранцами и – не приведи, Господи (здесь и кагэбэшники всуе упоминали имя Создателя) – побега за кордон. Принимающая сторона, не рассчитывавшая на «спецсопровождение» артистов, оставляла пастуха без места в гостинице. А поскольку где-то надо было проживать, Красавчиков селился у солиста, которому по статусу полагался отдельный номер. Кровать чаще всего была одна. Многие балетные грешили гомосексуальными наклонностями, да и гастроли, к тому же, были продолжительными. В результате Красавчиков пристрастился к сексу с мужчинами и, когда его однажды поселили с натуралом, стал требовать сексуальной связи, а получив отпор, побил балетного. Тот не смог танцевать, и первые спектакли были сорваны.

Случился скандал, Красавчикова уволили из КГБ, но принцип «своих не сдаем» здесь был силен как нигде и его пристроили в милицию. Высшего образования у него не было, и Миша в звании майора был устроен заместителем начальника районного отделения милиции, где за много лет все же дослужился до подполковника и ушел в отставку.

В тяжелые 90-е уже никто не мог жить на пенсию, и Красавчиков вынужден был искать работу. Его соседка, директор приюта для девочек-подростков, сочла за счастье принять на работу охранником бывшего милиционера, да еще подполковника. Так он оказался в приюте, где деловая хватка открыла ему широкие возможности для «оказания помощи» бедным сироткам.

Обнаружив, что некоторые девицы сбегают по ночам из приюта и подрабатывают проституцией, Красавчиков решил использовать этот боевой потенциал с пользой для всех. Пригрозив позорным разоблачением, Красавчиков убедил девиц, что «работа» в стенах приюта безопаснее и прибыльнее.

– К тому же ей можно придать игровой романтический оттенок, – заметил он. – Каждый раз вы будете изображать девственниц. Это и для мужчин будет привлекательно, и вам забавно.

Клиентура Красавчикова состояла в основном из бывших сослуживцев. В силу малолетства приютских девчонок ему легко было выдавать их за девственниц. Для достоверности он научил своих подопечных пользоваться куриными легкими, из которых при акте «любви» выделялась кровь, и создавалась иллюзия дефлорации. Для пущей убедительности он велел девчонкам корчиться от боли, до чего, впрочем, частенько не доходило, поскольку клиенты большей частью были весьма стары и от волнения нередко оказывались бессильны. Это, однако, не освобождало их от оплаты.

Красавчиков «по дружбе» брал со стариков за сироток-девственниц (так он их представлял) по три тысячи, сто рублей из которых перепадало девчонкам. Сами они промышляли по двести-триста рублей за секс, но при этом им не всегда платили, а иногда могли и побить. Кроме того, можно было забеременеть, а то и подхватить венерическую болезнь. Так что заработок от Красавчикова был относительно безопасным.

***

В приют поступила новая девочка. Света была стройной, красивой и вызывающе привлекательной. Последнее обстоятельство и сбило Красавчикова с толку. Он почему-то был уверен, что она из путан, и ее тоже можно привлечь к «потере девственности». Как-то вечером без обиняков он привел Свету в комнату для свиданий (так он называл музыкальный салон, удачно расположенный в автономном блоке), объяснил правила игры и ушёл, оставив девочку ждать клиента. Ее отказ он счел «дежурным», а испуг притворным.

Клиентом оказался бизнесмен – бывший следователь, уволенный из органов за применение пыток. Не церемонясь, он грубо попытался овладеть Светой. Она неистово кричала, перебила все окна, но помощь не приходила, а насильник все зверел и зверел. Света в панике выпрыгнула из окна третьего этажа и на всю жизнь стала калекой.

В средствах массовой информации разразился колоссальный скандал. Девочки с удовольствием, в красках рассказывали о своих, как им казалось, приключениях, а СМИ охотно, без купюр тиражировали сенсацию.

Город гудел. Открыли уголовное дело. Красавчиков, мимикрируя под душевнобольного, укрылся в психоневрологическом диспансере. А Эльвира Николаевна во всем винила себя. Девочки, все до одной нежно и горячо любившие директрису, пытались утешить ее и вместе с сотрудниками приюта обращались в разные инстанции с письмами в ее защиту. Все оказалось тщетным. Эльвиру Николаевну уволили, а созданный ею приют расформировали.

Майю перевели в детский дом.

***

Детский дом был самым большим в городе и работал как конвейер: кормил, одевал, обувал, обучал детей и выплевывал в незнакомый для них мир.

Майя затерялась было в детдомовском водовороте, но вспомнила энтузиазм Эльвиры Николаевны и создала в своем классе некое подобие театра-импровизации. Вскоре к ним присоединились другие старшие девочки, а за ними подтянулись и мальчики. Один из них, ее сверстник по имени Сережа вставлял в постановки песни, которые он сам сочинял и исполнял, аккомпанируя на гитаре. Жизнь Майи вновь запестрела яркими красками.

Учеба давалась легко, и у Майи оставалась масса свободного времени, которое теперь она с удовольствием отдавала своему театральному детищу.

Сережа всегда был рядом, с полуслова понимал ее и принимал все идеи.