Афины. История великого города-государства

Чтобы представить себе мир Алкивиада и его сотрапезников, может быть полезно вспомнить эгоистичное декадентство британской аристократии конца XVIII в. или буйных, избалованных оксфордских студентов 1930-х, которых описывал Ивлин Во. Или же проказы престижных студенческих тайных обществ наподобие клуба «Череп и кости», в котором состоял старшекурсником Йельского университета будущий президент США Джордж У. Буш^[53].

По правде говоря, Алкивиад не только разглагольствовал на шумных сборищах. Хотя он вырос в доме Перикла, ему не удалось впитать серьезность и целеустремленность этого государственного мужа, зато он унаследовал от него уверенность в том, что рожден сыграть руководящую роль в определении судеб города. Способствовало этому и богатство. Он женился на Гиппарете, дочери до неприличия богатого афинянина: ее приданое еще более увеличило его и без того немаленькое состояние.

Во время и после переговоров, закончившихся непрочным миром между Афинами и Спартой в 421 г. до н. э., он, действуя чрезвычайно коварно, превзошел своего старшего соперника Никия, придерживавшегося более умеренных взглядов, в борьбе за главенствующее положение в афинской политике. Поскольку у семьи Алкивиада были тесные связи со Спартой, сначала он ожидал, что ему будет поручена какая-нибудь роль на мирных переговорах. Обманувшись в этих надеждах, он стал самым бессовестным образом мешать заключению соглашения. Никий хотел, чтобы мир был прочным, но Алкивиад искусно делал все, чтобы результат получился прямо противоположным. Пытаясь расшатать заключенный мир, он подстрекал город Аргос бросить вызов господству Спарты в Пелопоннесе.

Около 420 г. до н. э. в Афины по приглашению Никия прибыла спартанская делегация, у которой были полномочия на проведение переговоров по любым вопросам, оставшимся неразрешенными в мирном договоре. Алкивиад убедил спартанцев занизить свой ранг, не признавать, что они уполномочены договариваться по важным вопросам, а положиться на его доскональное знание афинских дел. Когда они последовали этому совету, он публично обвинил послов в двуличии и неблагонадежности.

Но в 418 г., когда при Мантинее в центральной области Пелопоннеса произошло одно из крупнейших сражений этой войны, в котором спартанцы разбили войско аргивян, Алкивиаду каким-то образом удалось избежать обвинений. Соперничество между порывистым Алкивиадом, самодовольная беззаботность которого привлекла множество поклонников, и более осторожным Никием привела к последнему в политической истории Афин случаю использования остракизма. Прибегнуть к остракизму предложил политик по имени Гипербол, беспринципный горлопан, который, похоже, был чем-то вроде уменьшенной копии Алкивиада. Возможно, он мечтал занять место хвастливого Алкивиада, если бы того удалось изгнать. Как бы то ни было, оба титана городской политики, Алкивиад и Никий, почувствовали опасность. Они ненадолго объединили силы и добились, чтобы больше всего голосов против получил сам Гипербол. После этого остракизм вышел из употребления. Видимо, идее о том, что весь правящий класс можно очистить, удалив всего лишь одного человека, было место в более невинной эпохе.

Если верить описанию Платона, Алкивиад по-прежнему мог вести себя как избалованный скороспелый юнец, когда ему было далеко за тридцать и он уже имел большое влияние на дела города. Что бы мы ни думали о хронологической точности Платона, в одном он, видимо, был прав: Алкивиад мог быть чуть ли не одновременно игривым, как ребенок, и коварным и расчетливым, как змея.

В 415 г. до н. э. два афинских лидера вновь сошлись в поединке, и на этот раз ставки были выше, чем когда-либо ранее. Городу нужно было принять судьбоносное решение: ввязываться ли в дела крупного и богатого острова Сицилия, расположенного в 900 километрах к западу. Находящийся на западе Сицилии город Сегеста, незадолго до этого вступивший в союз с Афинами, попросил помощи в отражении нападений соседнего города, Селинунта, который, в свою очередь, пользовался поддержкой могущественных Сиракуз, союзных со Спартой.

Алкивиад соблазнял Народное собрание образами огромной стратегически важной добычи, которой мог завладеть город, а Никий призывал сограждан вспомнить, какими трудными могут быть дальние военные походы. В речи Алкивиада, пересказанной Фукидидом, похвальба щедростью благодеяний, которые он сам оказал городу, смешана с призывами к имперской славе. Некоторые из имперских настроений афинян были бы знакомы Бенджамину Дизраэли, призывавшему викторианскую Британию – да и саму королеву Викторию – к наслаждению благами обладания империей. Возможно, их узнали бы и сторонники жесткой линии из числа американских внешнеполитических обозревателей, пропагандирующие идею превентивных ударов по потенциальным врагам.

…Имеем ли мы разумное основание для того, чтобы отступить от этого предприятия или от подачи помощи нашим [сицилийским] союзникам?.. Сицилийцы приняты в союз не с тем, чтобы присылать нам помощь сюда, но чтобы поставить в затруднительное положение тамошних наших врагов … Мы приобрели власть, как приобретал ее всякий другой благодаря тому, что энергично являлись на помощь каждому, просившему нас о ней, были ли то варвары или эллины … Действительно, нужно не только отражать нападение сильнейших, но и предупреждать их наступление. Мы не должны точно высчитывать размеры желательной для нас власти.

Демос воспылал патриотической страстью и проголосовал за отправку на Сицилию шестидесяти кораблей. Никий возразил, что, если уж посылать экспедицию, судов потребуется больше. Собрание тут же увеличило их число до ста. Также было решено, что в походе понадобятся военачальники с разнообразными военными талантами: командующими были назначены Алкивиад, Никий и еще один полководец, Ламах. Армада вышла из Пирея в атмосфере исступленного патриотического энтузиазма.

В один прекрасный майский день, незадолго до отправления кораблей, произошло нечто необычное. Оказались осквернены гермы, стоявшие по всему городу и составлявшие важный элемент его религиозной географии. Эти каменные столбы с бородатой головой наверху и выступающим ниже фаллосом изображали Гермеса – божественного покровителя границ, путешествий, посланий, изменений^[54]. Считалось, что они защищают от зла и приносят успех в любых предприятиях. Их разрушение было бы дурным предзнаменованием в любое время, но в городе, охваченном лихорадкой шовинистических страстей, оно вызвало нечто близкое к коллективной истерии. Началось расследование, которое выявило и еще более страшное святотатство. Оказалось, что компания нетрезвых молодых людей издевательски изображала чрезвычайно священные мистерии, проводившиеся каждый год в Элевсине. В них посвященные, находившиеся под воздействием дурманящих веществ и ритуалов, подробности которых держались в строжайшей тайне, получали новое понимание смертности. Распоряжение элевсинскими мистериями, к которым относился с благоговением весь греческий мир, было одним из тайных духовных средств в арсенале Афин. Они связывали город с порогом между жизнью и смертью. Утверждалось, что ужасающее святотатство произошло в доме Алкивиада, и он, возможно, даже участвовал в нем.

Ответы на вопросы о том, кто именно изуродовал гермы и кто насмехался над мистериями, уже не получить никогда. Однако ясно одно: такие слухи были чрезвычайно действенным оружием психологической войны для всех тех, кто хотел привести город в отчаяние и добиться провала сицилийской экспедиции. Простые афиняне чрезвычайно серьезно относились к частным и общественным ритуалам, которые управляли их жизнью.

У напыщенного чванства афинской аристократии, уверенной в своей способности управлять делами людей и проникать в тайны жизни, был свой противовес – религиозные чувства простого народа Афин, верившего, что для продолжения существования города важно оказывать богам, святилищам и ритуалам должное почтение. Молодые щеголи, одаренные богатством, красотой и умом, вероятно, не считали себя обязанными склоняться перед какой бы то ни было властью, божественной или человеческой. Такого рода заносчивые люди обычно считают, что могут устанавливать всюду, где они окажутся, свои собственные правила. В Афинах таких было множество, и Алкивиад был всего лишь самым заметным образчиком. Но на другом конце спектра находились порядочные, простые, суеверные люди, которые ощущали, что богов города нужно умилостивлять, и были готовы видеть в любых несчастьях кару за святотатство.

В течение следующего десятилетия удача то улыбалась афинянам, спартанцам и даже персам, которые вновь вмешались в греческие дела, оказав поддержку Спарте, то вновь отворачивалась от них. Так же резко и стремительно изменялись и личные приверженности Алкивиада. Когда все было кончено и Афины были вынуждены просить мира на унизительных для себя условиях, некоторым казалось, что в конечном счете в этом виноват именно он, втянувший родной город в рискованные авантюры. Другие настаивали, и не без оснований, что всякий раз, когда к советам Алкивиада последовательно прислушивались, это приводило тот лагерь, в котором он оказывался в данный момент, к блестящим успехам. Алкивиад был одним из командующих армадой, отправившейся с большой помпой из Афин на Сицилию в середине 415 г. до н. э. Однако, как только он прибыл в порт Катаны^[55], его вызвали обратно в Афины, где он должен был предстать перед судом по обвинению в богохульстве. Он пообещал вернуться в родной город на собственном корабле, но в самом начале пути ускользнул от сопровождавших его судов и перебежал в Спарту, где немедленно начал давать своим новым хозяевам превосходные военные советы. Как только он сделался спартанским специалистом по военной стратегии, он помог обратить ход войны на Сицилии против Афин и их местных союзников. Можно даже сказать, что в спартанском лагере он стал настоящим «ястребом». Если спартанцы не окажут самую энергичную помощь Сиракузам, главному проспартанскому аванпосту на Сицилии, афиняне могут по-настоящему войти в силу и создать империю в Западном Средиземноморье, в том числе в Северной Африке: таково было предостережение Алкивиада, и оно было услышано.

Какую бы роль ни сыграли его советы, не прошло и двух лет, как сицилийская экспедиция закончилась полным поражением афинян, несмотря на вызванные ими подкрепления. Около 7000 воинов, бывших гражданами Афин, были взяты в плен и загнаны в каменоломни, в которых их оставили в полуголодном состоянии. В течение нескольких месяцев большинство умерло. Фукидид называет сицилийское поражение афинян, потерявших около сотни кораблей, важнейшим событием войны^[56], «самым славным для победителей и самым плачевным для побежденных».

Кроме того, Алкивиад, в совершенстве знавший все слабые места своего отечества, убедил приютивших его спартанцев вторгнуться в глубинные области страны противника. В Декелее, всего в 18 километрах к северу от Афин, была построена спартанская крепость. Тем самым афинянам нанесли сразу несколько ударов. Многие земледельцы потеряли доступ к собственным землям. Рабы, трудившиеся на серебряных рудниках Южной Аттики, начали перебегать в спартанские укрепления. Афины оказались в большей, чем когда-либо ранее, зависимости от подвоза продовольствия по морю. Тем временем некоторые из союзников и торговых партнеров города по другую сторону Эгейского моря начали восставать, особенно когда их подстрекал к этому Алкивиад.

Оказав спартанцам такую неоценимую помощь, Алкивиад рассорился и с ними. Точнее говоря, рассорился он со спартанским царем Агисом, так как соблазнил его жену Тимею и даже якобы прижил с ней ребенка^[57]. Считая, что дальнейшее пребывание у спартанцев опасно для его жизни, Алкивиад еще раз переметнулся на другую сторону и отправился ко двору Тиссаферна, персидского сатрапа Лидии, который уже давал Спарте деньги на ведение войны.

По-настоящему верен он, по-видимому, был только самому себе. Охваченный жаждой мести, он начал указывать Тиссаферну способы приструнить спартанцев и усилить их зависимость от персов. Полезнее всего для Персии, говорил он Тиссаферну, будет разделять и властвовать^[58]. Персии следует позволить афинянам и спартанцам истощать силы друг друга в бесконечных сражениях, и это откроет дорогу к возрождению персидского могущества.

Разумеется, своим новым персидским друзьям Алкивиад был верен ничуть не более, чем до этого спартанцам. Он уже мечтал о возвращении в Афины. Его родной город, вынесший два десятилетия войны, раздирали внутренние раздоры между демократами и сторонниками управления гораздо менее многочисленной группой, то есть олигархами. Алкивиад, обосновавшийся на западе нынешней Турции, раздумывал, как ему обратить эту рознь к собственной выгоде. По случаю совсем рядом с ним, на острове Самос, находились некоторые из лучших афинских воинов и моряков вместе со своими военачальниками.

Это давало Алкивиаду множество возможностей вмешаться в афинские дела, и он принялся извлекать выгоду из этого положения при помощи головокружительной последовательности маневров. Он составил заговор, в котором согласились участвовать большинство размещенных на Самосе военачальников. Планировалось устроить в Афинах государственный переворот и заменить демократическое правление властью ограниченной группы правителей; Алкивиаду должны были позволить вернуться; а помощь Тиссаферна обеспечила бы вхождение Афин в сферу влияния Персии и получение финансовой поддержки от старого противника.

На деле заговор не вполне осуществился, отчасти потому, что Тиссаферн не пожелал играть предназначенную ему роль. Но один из планов заговорщиков удалось претворить в жизнь: переворот в Афинах произошел, хотя и не вполне так, как задумали Алкивиад и его сообщники. Власть захватил самопровозглашенный Совет четырехсот, обещавший, впрочем, в должное время передать ее несколько более широкому собранию из 5000 граждан.

И в этот самый момент, в точности когда в Афинах установилось авторитарное правление, Самос и начальники стоявших там войск внезапно стали оплотом дела демократии. В течение пары лет коллективное сознание и стратегические силы афинского города-государства были разделены между двумя местами, Афинами и Самосом, демократически настроенные военачальники которого притязали на роль истинных продолжателей афинских традиций. В качестве очень грубой параллели этой ситуации в новейшей истории можно вспомнить о правой проамериканской диктатуре, правившей в XX в. в Афинах семь лет (1967–1974), в то время как на Кипре у власти находилась другая, неприсоединившаяся и склонявшаяся к левым взглядам греческая администрация^[59].

Бесконечная гибкость Алкивиада была такова, что он моментально превратился в мудрого друга самосских демократов и принялся помогать им советами, а иногда и умерять их планы, направленные против афинских диктаторов. Его развороты были настолько необычайными, что о них стоит сказать поподробнее. Всего несколько месяцев назад Алкивиад договаривался на Самосе с претендентами на роль олигархов о свержении демократии в Афинах. Теперь он на том же острове активно помогал демократически настроенным военачальникам, обещавшим вернуть его в столицу империи и возвратить афинянам всеобщее избирательное право. Это характеризует не только Алкивиада, но и непостоянство военной элиты.

При всей своей двуличности в зрелом возрасте Алкивиад был весьма умелым стратегом. Он чрезвычайно результативно использовал доставшееся ему фактическое командование лучшими афинскими кораблями в восточной части Эгейского моря. Благодаря ему флоту союзников Спарты, пытавшемуся отрезать Афины от жизненно важных путей транспортировки зерна в Черном море, было нанесено несколько сокрушительных ударов. В морском сражении при Абидосе в 411 г. до н. э. его союзники оставили его позади и ввязались прямо в узком Геллеспонте^[60] в долгий бой, исход которого оставался неясным. Только вечером, когда Алкивиад подошел к месту сражения с восемнадцатью кораблями, дело стало клониться к поражению спартанцев.

Другим приятным моментом для Алкивиада – военачальника средних лет было сражение при Кизике, произошедшее в следующем году на южном берегу Мраморного моря. На подходе к контролировавшейся спартанцами гавани суда эскадры Алкивиада разделились на две части. Алкивиад взял двадцать кораблей и направился прямо к неприятельской базе, а затем, когда спартанцы начали его преследовать, сделал вид, что обратился в бегство. Выйдя в открытое море, Алкивиад развернулся и дал бой; тут же откуда ни возьмись появился более крупный отряд афинских кораблей, который отрезал спартанцам путь к отступлению. Наверное, казалось, что Алкивиаду помогает какое-то колдовство.

Через несколько месяцев после этого в Афинах была восстановлена полноценная демократия со всеми ее бурными страстями. Но в отсутствие великих стратегически мыслящих руководителей, подобных Периклу, афиняне не смогли вновь обрести коллективное здравомыслие. В этот момент практически обессилевшему городу было бы разумно воспользоваться временным перевесом и заключить со Спартой и ее союзниками мир, но врожденное упрямство побуждало афинян продолжать войну.

Действительно, если бы только афиняне решили искать мира после великолепной череды побед в северо-восточной части Эгейского моря, организованных Алкивиадом, многое можно было бы спасти. Художественное мастерство города оставалось на удивление невредимым. Прежде всего, осталось в целости великое скопление инженерных и художественных талантов, сделавшее возможным создание Парфенона, хотя трудности военного времени и сказались на темпе и масштабах строительства.

Только в 406 г. до н. э. был завершен последний из великих мраморных храмов, украшающих Акрополь, – Эрехтейон. Он стал в высшей степени достойным убежищем для некоторых из священных предметов и мест, входивших в состав общего наследия всех афинян. В их числе были ксоан (ξόανον), древнее изображение Афины, вырезанное из древесины оливы, которое в ходе главного из ежегодных городских ритуалов облачали во вновь сотканное платье; место, в котором трезубец бога моря Посейдона ударил в землю во время его спора с Афиной; и то самое оливковое дерево, которое Афина подарила городу, состязаясь за право быть его покровительницей (и благодаря которому она победила в этом состязании).

Храм этот представляет собой вдохновенное архитектурное произведение, каким-то образом достигающее гармонии, несмотря на неровную поверхность скалы. Главная достопримечательность Эрехтейона – шесть дев в торжественных одеяниях, кариатиды, которые, как кажется, несмотря на всю свою утонченность и изящество, несут на себе вес всего памятника. Исследователи спорят о политическом значении Эрехтейона, как и меньшего храма Афины Ники^[61], который также был позднейшим добавлением к ансамблю Акрополя. Выражают ли эти здания дух консервативный и даже реакционный, в отличие от демократического энтузиазма, запечатленного в Парфеноне и Пропилеях? По правде говоря, установить определенные связи между эстетикой и политикой очень трудно, особенно с учетом прошедшего с тех пор времени. Эстетические тенденции легко переживают политические события, породившие их.

Строительство Парфенона можно назвать проектом демократическим в том смысле, что этот храм прославлял общее наследие всех афинских граждан, а руководил его созданием Перикл, государственный деятель, взгляды которого были одновременно демократическими и империалистическими. Но Парфенон освящал это всеобщее гражданство ссылками на древние символы и мифы, так что точно определить различия между демократией и консерватизмом трудно. Возможно, с уверенностью можно утверждать только одно: что в позднейших постройках Акрополя, возведенных после смерти Перикла, заметно отсутствие его направляющей руки. В этом есть некоторая ирония. Памятники Акрополя должны были прославлять ведущую роль Афин в отражении персидской угрозы всему греческому миру. Но ко времени завершения Эрехтейона Афины и Спарта довольно жалким образом оспаривали друг у друга помощь Персии или, по меньшей мере, возможность избежать немилости Персии. Однако скульпторы и обработчики мрамора, построившие и украсившие Парфенон, совершенно не утратили к окончанию строительства ни талантов, ни сил.

Что же касается Алкивиада, он не спешил вернуться домой. Только в 407 г. до н. э. круг его странствий наконец замкнулся; он прибыл в Афины, встретившие его как героя, и получил заверения, что все выдвинутые против него обвинения в богохульстве сняты. Вскоре он показал, что не только уважает традиционные религиозные обряды города, но и готов их защищать. Он впервые за несколько лет провел процессию из Афин в Элевсин по сухопутному пути. Перед этим процессии в основном отправлялись в Элевсин по морю из страха перед спартанскими отрядами, оккупировавшими некоторые участки Аттики, но Алкивиад взял с собой воинов для защиты паломников.

Радость возвращения, как и все в жизни Алкивиада, была кратковременной. В 406 г. до н. э. он возглавил крупномасштабный поход через Эгейское море. Ему не терпелось вернуть Афинам те самые Ионические острова, которые он всего десятилетием ранее подстрекал перейти на сторону Спарты. К этому времени у спартанцев был гораздо более компетентный и энергичный лидер – Лисандр. Прибыв к западному берегу нынешней Турции, Алкивиад ненадолго оставил флот под началом своего кормчего, приказав ему в бой не вступать. Но этот приказ не был выполнен: кормчий, которого звали Антиох, пошел в атаку и потерпел сокрушительное поражение. Раньше Алкивиад хорошо умел уклоняться от ответственности и приписывать себе заслуги; теперь обостренная интуиция подсказала ему, что ответственности за этот поворот событий ему не избежать, хотя он и не был полностью виноват в произошедшем. Он бежал на север, в область Геллеспонта, где одерживал ранее многочисленные победы и имел множество друзей.

В отсутствие самого блистательного из афинских вождей окончательный исход войны между Афинами, Спартой и их союзниками решили еще два кровопролитных морских сражения: одно из них было успешным для Афин, но имело ужасающие последствия, а во втором одержала победу Спарта. Первая битва произошла в 406 г. до н. э. у крошечных Аргинусских островов, расположенных между Лесбосом и материком. Афиняне убедительно проявили железную волю к продолжению борьбы, удвоив усилия по строительству кораблей и вербовке новых гребцов. Рабы и чужеземцы поступали на службу, грести и сражаться, привлеченные обещанием афинского гражданства. Афинян подстегивало известие о том, что один из их военачальников, Конон, оказался заперт на Лесбосе. Они собрали 150 кораблей, что приблизительно соответствовало численности спартанского флота. Это военно-морское состязание позволяет понять, сколь многое изменилось за три десятилетия междоусобных греческих войн. Некогда ведшие исключительно сухопутный образ жизни спартанцы стали при помощи своих персидских друзей мастерами морской войны и утратили боязнь дальних военных походов.

Афиняне в конце концов одержали верх, но разразившаяся буря не позволила им спасти выживших с двадцати пяти кораблей, приведенных в негодность. Для города, населению которого война уже нанесла жестокий урон, известие об этом было ужасным. Тысячи человек, отчаянно цеплявшихся за любые обломки своих кораблей, были оставлены в бурных водах. Все восемь военачальников, участвовавшие в сражении, были отстранены от командования; двое бежали, а шестерых вернувшихся в Афины судили и казнили. Среди казненных был и Перикл Младший, сын государственного деятеля.

Такова была последняя великая победа Афин. Горечь поражения побудила спартанцев вновь назначить Лисандра командующим и поручить ему отмщение. В 405 г. до н. э. он отправился по Эгейскому морю на север, захватил несколько городов, находившихся под властью Афин, и наконец повернул на северо-восток, к проливам, ведущим в Черное море. Афиняне отправили 180 кораблей, чтобы попытаться помешать ему перекрыть поставки продовольствия. Прямо в проливах, в устье крохотной речки под названием Эгоспотамы (буквально «Козья речка»^[62]), Лисандр уничтожил афинский флот и положил конец притязаниям Афин на роль господствующей греческой державы. Все потерпевшие крушение моряки и пехотинцы были перебиты в отместку за зверства, совершенные афинянами.

Пережив голодную зиму, в 404 г. до н. э. Афины сдались Лисандру, который настоял на разрушении не только городских стен, но и, по меньшей мере на короткое время, демократической системы. Вероятно, казалось, что великий город оказался на грани исчезновения.

Но история Алкивиада и его участия в делах греков на этом не вполне закончилась. Когда афинский флот шел к Эгоспотамам навстречу своей гибели, он проходил мимо места, где поселился Алкивиад. Тот дал военачальникам один полезный совет: указав, что корабли находятся в стратегически невыгодной позиции, он порекомендовал им переместиться в близлежащую удобную гавань Сеста. Его совету не последовали, что привело к катастрофическим результатам.

Узнав о поражении родного города, Алкивиад пересек пролив и собирался отправиться вглубь материка^[63] в надежде получить помощь от персидского царя. Персидский наместник Фарнабаз, тесно связанный со спартанцами, решил воспользоваться этой возможностью. Он снарядил группу убийц, чтобы уничтожить человека, которого считал самым опасным, – единственного афинянина, которого никому не удавалось обезвредить. Дом, в котором Алкивиад ночевал вместе со своей любовницей Тимандрой, был подожжен. Алкивиад выбежал из дома, потрясая кинжалом, но пал, осыпанный градом стрел. Во всяком случае, он погиб сражаясь. В некотором смысле его кончина была более достойной, чем окончание эры регионального могущества его города.

По словам Ксенофонта, предприимчивого афинского полководца и талантливого автора, писавшего простым греческим языком, снос афинских стен под пристальным наблюдением спартанских военачальников и афинских коллаборационистов проходил под музыку в исполнении флейтисток. Укрепления, превратившие город в неприступный остров и позволявшие Афинам пускаться в дальние имперские авантюры, не опасаясь возмездия, были практически обращены в прах^[64]. В каждом раунде междоусобных греческих раздоров предыдущего столетия спартанцы не скрывали своего желания разрушить эти стены, а афиняне, даже в периоды временных поражений, всегда ухитрялись сохранять их.

На самом деле даже в этот момент упадка роль Афин в греческих делах ни в коем случае не была ничтожной, в особенности в том, что касается культуры. Но в одном из последних драматических произведений этого века ощущается не только исключительное изящество, но и горечь. Речь идет о комедии Аристофана «Лягушки». Кое-кто предпочитает непристойную буффонаду его «Лисистраты», написанного в 411 г. до н. э. великолепного фарса, в котором женщины Афин и Спарты пытаются добиться мира при помощи сексуальной забастовки. Но «Лягушки», поставленные в 405 г., когда на горизонте уже маячило окончательное унижение города, отличаются непревзойденной изысканностью, сочетающейся с безошибочным ощущением близкого конца блистательной эпохи.

В пьесе рассказывается, как Дионис, встревоженный недостатком в Афинах трагических поэтов, отправляется в загробный мир, чтобы попытаться вернуть из мертвых великого драматурга Еврипида. Там он оказывается в роли арбитра состязания между почтенным отцом трагедии Эсхилом, сражавшимся в освободительной войне с Персией и воспевшим ее, и более современным, пресыщенным и практичным Еврипидом. В последней сцене упоминается и третий великий трагик – недавно умерший Софокл, которого в скором времени ожидают в Аиде. Первые два автора высмеивают стиль и построение фраз в произведениях друг друга таким образом, что это смогут оценить только зрители, хорошо разбирающиеся в нюансах художественного слова. В какой-то момент Дионис задает двум первым мудрецам вопрос, который не могли не задавать и афиняне, когда отвлекались от оплакивания погибших и забот о том, где достать еды на следующий день: «Скажите же, какого мненья держитесь насчет Алкивиада. Город болен им … желает, ненавидит, хочет все ж иметь»^[65]. Еврипид принадлежит к стану ненавистников и называет Алкивиада человеком, не стеснявшимся вредить городу. Эсхил занимает менее однозначную позицию: если уж город имел неосторожность вырастить львенка, теперь приходится уживаться с опасным хищником. Впрочем, все может быть и наоборот; исследователи все еще спорят, кому именно принадлежит какая реплика в этих загробных пересудах. Совершенно ясно только одно. Даже в царстве мертвых никак не могли перестать разговаривать о прекрасном, гениальном афинском негоднике.