Заговор в начале эры

Глава III

На Капитолий взгляни: подумай,

чем был, чем стал он:

Право, будто над нами новый

Юпитер царит!

Курия стала впервые достойной

такого сената, —

А когда Татий царил,

хижиной утлой была.

Публий Овидий

(Перевод М. Гаспарова)

За тринадцать дней до ноябрьских календ 691 года со дня основания Рима светило выплескивало свою ярость с таким остервенением, словно собиралось спалить «Вечный город».

Если бы кто-нибудь из гостей столицы сумел в этот день попасть в Рим и пройти по мосту Цестия, миновав крепостные центурионы, он неминуемо должен был свернуть направо, выходя к Капитолийскому холму, у подножия которого была построена знаменитая курия Гостилия, где обычно происходили заседания римского сената.

Еще неделю назад, после того, как консулы Марк Туллий Цицерон и Гай Антоний Гибрида торжественно объявили о начале избирательной кампании, начались празднества, не прекращавшиеся до сих пор. Римские граждане, выдвинувшие свои кандидатуры в консулы и преторы, щедро развязали свои кошельки, рассчитывая на новые голоса римских избирателей. Открывались лавки, харчевни, раздававшие бесплатно хлеб, масло, мясо. Более ста тысяч человек получали это дармовое угощение. Театральные празднества были устроены во всех кварталах города, на многих подмостках играли бродячие актеры и мимы, на Форуме и в Амфитеатре шли гладиаторские бои, в цирке травили зверей, привезенных из Африки и Азии; на Марсовом поле шли состязания атлетов.

Разбивались бочки, привезенные из Тускулы. Повсюду текли реки дешевого рейтского вина, привезенного, как клятвенно утверждали торговцы, из самой Галлии, хотя злые языки утверждали, что его готовят здесь, в Риме. По римским дорогам шли повозки, запряженные быками, с новыми запасами продовольствия и вина для горожан.

Население города предавалось разгулу и радости. У всех на устах было имя доблестного Помпея, сумевшего, наконец, разгромить армии Митридата и присоединить к римским владениям Сирию и Иудею, раздвинув границы неведомых пределов Азии. Войско Помпея не просто сокрушило Митридата, почти тридцать лет угрожавшего могуществу Рима в Азии, но и совершило поход против кавказских племен – албанов, иберов, мидийцев, сумело разгромить и подчинить себе царя Великой Армении – Тиграна, признавшего владычество Рима, и утвердиться в песках Сирии. Новые потоки золота и рабов хлынули в город.

В описываемый нами период Рим был переполнен жаждущими «хлеба и зрелищ» разорившимися гражданами, единственным имуществом которых было их римское гражданство.

Рим еще не достиг того небывалого расцвета, который произойдет через пятьдесят-шестьдесят лет, в эпоху Августа, но строительство многочисленных портиков, базилик, терм, храмов уже тогда придавало неповторимый колорит строгой планировке «Вечного города».

Город был расположен на семи холмах. И хотя наиболее величественные сооружения, отличавшиеся красотой отделки и необычайностью решений, заимствованных у покоренных народов Востока, появятся несколько позднее, и в этот период город поражал своим величием и красотой. Планировка города, его характерные прямые улицы со строгим римским стилем, в который только начал проникать эллинский дух, напоминали идеально построенный военный лагерь, где все было подчинено гармонии, симметрии и целесообразности.

Насчитывающий около миллиона жителей, Рим был не просто столицей римского государства, а крупным центром экономической и культурной жизни всего Средиземноморья, а теперь благодаря своим легионам он постепенно становился и признанным политическим центром огромного государства.

Сама курия Гостилия, где проходили заседания сената, была построена за много лет до этого времени, и в ней наглядно проявились черты, присущие первым римским архитекторам. Она была не просто строго спланирована, но в ней преобладали моменты рациональности, особенности строгого римского стиля. Мощные колонны, выполненные из белого этрусского мрамора, тянулись вверх к галерее, на которую в исключительных случаях пускали толпы любопытных, стекавшихся сюда со всего Рима. В остальное время на галерее размещались совершеннолетние сыновья сенаторов, имеющие право присутствовать на всех заседаниях.

Зал был полукруглый. В три ряда тянулись скамейки сенаторов, украшенные шерстяными и шелковыми тканями и мягкими подушками, дабы этим представительным мужам было удобнее возлежать на этих сиденьях. В центре зала стояли два больших, искусно отделанных кресла для консулов. Напротив стояли другие кресла, простые и строгие, предназначенные для народных трибунов.

Сейчас этот зал, бывший свидетелем стольких гневных выступлений и пламенных речей, в стенах которого раздавались голоса братьев Гракхов^[38] и Сципиона,^[39] Суллы и Мария, был почти пуст. Сенаторы, разбившись на группы, обсуждали последнюю речь консула. Консул Цицерон назначил экстренное заседание на завтра, объявив, что выступит с речью.

Перед портиком, стоящим у входа в курию, собралась небольшая группа людей, среди которых был и консул этого года, высшее должностное лицо республики – Марк Туллий Цицерон. Ему шел сорок четвертый год, он находился в зените своей славы. Великолепное ораторское мастерство, частые выступления в сенате и римских судах принесли ему известность далеко за пределами города.

Он был одет в тогу с большой пурпурной каймой, как и подобает должностному лицу его ранга. Высокого роста, исполненный сознания величия своей должности, он подчеркивал каждое произнесенное слово своими нарочито рассчитанными актерскими движениями тела и рук. Большие глаза смотрели из-под густых бровей. Огромный лоб свидетельствовал о широте познаний и ума его обладателя. Крупный римский нос заканчивался двумя жесткими складками, а сильный подбородок уже начинал двоиться, приобретая все большую округлость.

Еще совсем молодым человеком Цицерон выступил против Верреса, наместника Сицилии, известного своими разнузданными грабежами и притеснениями жителей провинции. Молодой юрист не просто участвовал в процессе; он продемонстрировал всему Риму свое блестящее владение словом, свои изумительные способности выдающегося юриста. Всего за пятьдесят дней он объехал весь остров Сицилию, находя и опрашивая нужных свидетелей, подготавливая необходимый материал. Верреса защищал один из лучших адвокатов Рима – Квинт Гортензий, но и он не сумел помочь своему подзащитному. Выступления Цицерона с каждым днем процесса лишь усугубляли вину Верреса, и на девятый день оратор нанес главный удар. Он представил суду свидетелей, подтвердивших, что Веррес распял, без суда и следствия, римского гражданина на кресте, как подлого раба. И не просто распял, а поставил крест на берегу пролива, дабы осужденный видел Италию, к отеческим правам и законам которой он все время взывал.

Когда Цицерон произнес слова Верреса, сказанные им при этом неслыханном акте произвола, зал взорвался криками проклятий. Наместник Сицилии сказал ставшую для него роковой следующую фразу: «Нужно, чтобы осужденный видел родную землю, чтобы он умер, имея перед глазами столь желанную для него свободу и законность». Лишь вмешательство судей и преторианской стражи спасло Верреса от гнева римской толпы. Не помогли ему ни защита Гортензия, ни ходатайства влиятельных римских сенаторов. По совету Гортензия Веррес добровольно удалялся в изгнание, и с этого дня Марк Туллий Цицерон стал признанным мастером латинского слова в городе.

Цицерон еще не раз принимал участие в судебных процессах, каждый раз подтверждая обоснованность такого выступления. И когда в прошлом году он был избран римлянами на высший пост в государстве, казалось, наступил зенит его славы.

Увы, в этом мире удача соседствует с неудачей, а власть порождает зависть; богатство вызывает алчность соседей, и даже природный талант кажется вызовом огромной массе посредственности. Так было и с Цицероном. Его не любили многие, среди которых были и неудачливые адвокаты, стремившиеся стяжать подобную славу, римские политики, завидовавшие его влиянию, знатные сенаторы, не прощающие ему его низкого происхождения. Но среди всех личных врагов Цицерона самым страшным и непримиримым был Катилина.

Несколько дней назад Цицерон выступил в народном собрании, вновь поразив слушателей своим мастерством. Еще больше поразил римлян смысл его речей. По римским законам, консулярам – бывшим консулам – по истечении срока их полномочий поручалась для управления какая-либо провинция. От Цизальпинской Галлии Цицерон отказался уже давно, а полагающуюся ему провинцию Македонию он неожиданно для всех передал своему коллеге по консулату – Гаю Антонию, заявив, что в этот грозный час не покинет стен Рима. Консул не сказал почему, но все присутствующие хорошо понимали, сколь реальными были шансы на избрание врага Цицерона – Сергия Луция Катилины. В этих условиях консул просто не имел права находиться далеко от места событий. Хотя бы исключительно из-за собственной безопасности.

Консул стоял в группе людей, чьи деяния должны были прославить Рим на многие тысячелетия. Среди них был молодой тридцатидвухлетний Тит Лукреций Кар^[40] и только что приехавший из Вероны двадцатичетырехлетний Гай Валерий Катулл.^[41] Оба поэта еще только начинали свой путь к вершинам триумфа. Ушедшие из жизни молодыми людьми, с разницей в один год, они оба оставили о себе память выдающихся поэтов античного мира.

Среди них стоял давний почитатель Цицерона, его друг и наставник Марк Терренций Варрон.^[42] Он был старше Цицерона на десять лет и казался самым старым среди этой шумной молодежи в свои пятьдесят семь лет. Ему еще суждено было дожить до девяноста лет и стать свидетелем многих удивительных потрясений, коими была богата вся история римского государства. Среди сенаторов и всадников, окружавших Цицерона, находился и его близкий друг, известный книгоиздатель, ростовщик Тит Аттик Цецилий, более известный под именем Аттик Помпоний.^[43]

Оживленный разговор шел о последнем выступлении консула в народном собрании.

– Клянусь Минервой, славной богиней мудрости и покровительницей всех римлян, ты, Цицерон, первейший из римских риторов, – восхищенно говорил Тит Лукреций Кар, – твое высокое мастерство всех поражает.

– А я уже занес твои мысли в свое новое сочинение «О латинском языке», – добавил Марк Терренций Варрон, – твое мастерство в латинской речи придает языку необъяснимую выразительность и легкость.

– Вы меня перехвалите, друзья, – улыбнулся консул, не скрывая своего удовольствия, – клянусь Юпитером Становителем, латинская речь выразительна лишь тогда, когда она служит интересам Рима и его граждан. Идя в суд или собрание, я не собираюсь блеснуть своим ораторским мастерством, выступая перед толпой, не собираюсь ее поражать. Мне нужно прежде всего отстоять интересы и законные права всех римских граждан. А формы, в которые я облекаю свою защиту или свои речи, могут быть самыми различными.

– Твои – самые удачные, – заметил Катулл, подумав про себя, что консул не совсем искренен в своих речах. Действительно, выдающиеся ораторы очень часто придают большее значение форме, чем содержанию. Желание покрасоваться перед толпой, блеснуть силой своего мастерства и таланта, умение увлечь слушателей становится слишком сильным стимулом для публичных выступлений.

– Кроме того, – добавил Аттик Помпоний, – защищать права римских граждан и достоинство нашего народа – занятие крайне необходимое, особенно в наше время.

– Но мне лично кажется, что в последнее время у нас много судебных процессов, – заметил Тит Лукреций Кар, – по любому поводу наши граждане подают в суд друг на друга. Я даже слышал, что Сульпиций Руф собирается подавать в суд на выдвинутого в консулы Лициния Мурену.

– Римские законы допускают такой процесс до того дня, пока выдвинутый не будет избран и не приступит к исполнению своих обязанностей. Только тогда, в течение всего срока полномочий, их нельзя привлекать к суду, – напомнил Аттик Помпоний.

– А вы разве не догадываетесь, кому выгодно осуждение Мурены? – спросил Варрон.

– Конечно, догадываемся, – жестко сказал Цицерон, – в случае его осуждения и признания виновным в подкупе избирателей останутся только два кандидата – Сергий Катилина и Децим Силан, но я надеюсь, что великие боги не допустят этого. Римляне должны понимать, что несет им этот распутник и скандалист. Сенат и народ римский не должны допускать его избрания. Прежде всего сенат, – воодушевляясь собственной речью, консул поднял руку, – кто, как не мы, должны отстаивать честь и достоинство наших граждан, незыблемость наших учреждений, нашу свободу и порядок, наши Законы XII Таблиц.

Стоявший позади него молодой сенатор внезапно холодно сказал:

– После правления Мария и особенно Суллы от них мало что осталось.

Цицерон стремительно обернулся.

– Действительно, права римлян были несколько ущемлены в связи с Гражданской войной и возникшими смутами, но, хвала богам, мы сумели пресечь беспорядки и восстановить наши права в полном объеме.

Кивнув головой в знак согласия, Аттик Помпоний сказал:

– Но если Мурену осудят, а затем изберут Силана и Катилину, нужно будет идти им на уступки. Катилина встанет во главе голодной и готовой на все римской черни.

– Никогда, – гордо поднял голову молодой сенатор, – никогда. Я гражданин Рима и никогда не склоню голову перед вольноотпущенниками, бывшими рабами, гладиаторами, развратниками, пьяницами.

– Я тоже гражданин Рима, – заметил Терренций Варрон, – и именно поэтому я научился уступать.

– И благодаря этому мы выжили, – тихо добавил Аттик Помпоний. – И при Марии, и при Сулле.

И хотя эти слова были произнесены очень тихо, их услышали все. Наступило неловкое молчание.

Консул примирительно поднял руку.

– Мудрость нужна и сильнейшим.

Молодой сенатор попытался возразить, но, заметив предостерегающий жест Цицерона, смолчал.

– Я давно хотел поговорить с тобой, Катон,^[44] – тихо сказал консул, – давай войдем в курию.

Сенатор кивнул головой, пропуская вперед консула. Окружавшие их люди из уважения к высшему должностному лицу Рима остались стоять внизу, у самой лестницы, молча наблюдая, как Цицерон и Катон медленно поднимаются обратно в сенат. Ликторы с фасциями, обязанные также идти впереди консула, остались внизу.

В помещении было прохладно, несмотря на полуденный зной. Цицерон и Катон пересекли зал, проходя на теневую сторону, где почти никого не было.

– У тебя есть известия из армии Помпея? – спросил Цицерон, удобно устраиваясь на одной из сенатских скамей.

Катон сел рядом.

– Я слышал, что Помпей в Дамаске.

– Знаю, но он собирается вернуться.

– Со своей армией? – живо переспросил Катон.

– Конечно. И многие сенаторы уже сейчас стараются заслужить милость великого полководца. Им кажется, что он должен заменить Суллу, – осторожно заметил Цицерон.

Глаза молодого сенатора вспыхнули.

– Да не допустят этого великие боги, покровители римлян, – нервно произнес Катон, хрустнув костяшками пальцев, сжатых в кулак, – и хотя в последнее время мы стали слишком безнравственными, готовы покоряться любому диктатору, я не очень верю в это.

– Почему? – искренне удивился консул.

– Помпей всегда придерживался наших законов, ему чужды насилие и противозаконные акты.

– Ты считаешь, что он распустит свою армию по возвращении в Рим и как примерный гражданин будет ждать решения сената за чертой помария? – улыбнулся Цицерон.

– Да, – твердо сказал Катон и повторил: – Я верю Помпею. Верю гражданской добродетели нашего полководца и его легатов.

– Это очень хорошо, что настолько доверяешь Помпею, – немного недовольно сказал консул, – но твоя ошибка не в этом. Ты все время забываешь, что живешь не в идеальном государстве Платона, а среди подонков Ромула.

Катон вспыхнул, едва сдерживаясь.

– Тем хуже для всех нас, – резко сказал он.

Марк Порций Катон был представителем великого рода Порциев. Вся его внешность обнаруживала сильную волю, ум, необычайную силу духа. Глубоко посаженные глаза сверкали пламенным огнем, широкий лоб, несмотря на молодость, прорезали глубокие морщины, у подбородка тянулись упрямые складки. Уже в самом молодом возрасте этот человек проявил стойкую ненависть к тирании, став ревностным поборником прав и свобод римских граждан, римской морали и традиций. Непримиримый республиканец, он давно сблизился с оптиматами, видя в сенатской олигархии единственную опору против тирании, искренне считая сенаторов оплотом законного римского права. Цицерон, в свою очередь, видел, что сенатская олигархия признает в этом молодом человеке одного из своих вождей, и старался всячески угодить ему.

Неловкую паузу нарушил сам консул:

– А что ты думаешь о Крассе?

– Этот действительно готов задушить весь город, лишь бы получить при этом больше денег. Но надо отдать ему должное. В тяжелой войне с гладиаторами Спартака он проявил себя с самой блестящей стороны. Но меня не беспокоят устремления Красса или армия Помпея. Только один человек волнует мое воображение, и это – Гай Юлий Цезарь, сумевший в столь короткое время обрести в Риме такую большую популярность.

– Цезарь, – удивился Цицерон, – я думал, ты скажешь Катилина или хотя бы Клодий. Этот Гай Юлий делает столько долгов, что об этом говорит весь город. И умудряется не платить почти никому. В один прекрасный день мне придется его защищать, хотя он сам может сделать это не хуже меня. Во всяком случае, для собственной защиты я не желал бы лучшего адвоката. Ты ведь знаешь, мы с Цезарем учились в школе Аполлония Молона, главы родосской школы красноречия, хотя и в разное время. Недавно мой наставник написал мне, что лучшими своими учениками считает меня и Цезаря. Я не вижу никого в Риме, кто мог бы сравниться с Цезарем в безупречности стиля и превзойти его в логическом мышлении. Но, – продолжал консул, – Цезарь неопасен. Правда, его любят плебеи, а популяры даже считают своим вождем, но у него нет ни легионов Помпея, ни денег Красса. А у кого нет реальной силы, тот не очень опасен.

– Цезарь уже стал верховным понтификом Рима, – напомнил Катон, – а теперь он уже выдвинул свою кандидатуру в преторы. И наверняка будет избран. Ему осталась последняя ступенька к власти – быть избранным консулом. И тогда он получит право набрать легионы. Что произойдет в этом случае? Я не верю этому марианцу. Уж слишком быстро он находит общий язык со всеми. Даже с Помпеем и Крассом. А ведь и они тоже видели в нем поначалу преемника Мария.

– Но Цезарь не призывает к отмене долгов, к незаконным действиям. А Катилина смущает сегодня умы и души наших молодых людей, вызывает своими речами насилие на наших улицах, за ним стоят разорившиеся патриции, погрязшие в долгах плебеи, – горячо возразил Цицерон.

– А кто стоит за спиной Катилины? Кому выгодны бесчинства Клодия и его друзей? Кто пытается всех примирить и успокоить, оставаясь в стороне от политической борьбы, играя роль верховного судьи? – мрачно спросил Катон. – Это все он – Цезарь. Я не могу верить этому человеку, – снова подчеркнул сенатор. – Да, Катилина погряз в долгах, а у Цезаря их еще больше. Но за Катилиной идет всего лишь кучка безумцев, а за Цезарем почти половина всех римлян. С одной стороны, Юлий как будто защищает интересы бедняков, плебеев, сельских жителей, а сам живет на широкую ногу, делает огромные долги. А его разврат? Ты, Цицерон, и твои люди кричите на каждом углу о развратнике Катилине, вступившем в связь со жрицей Весты,^[45] давшей обет целомудрия. С одной жрицей, которая, кстати, была сестрой твоей жены. С одной, – громко повторил Катон, – а Цезарь совращает всю коллегию весталок, которые танцуют у него дома нагишом. Особенно сейчас, когда он верховный жрец. И такой человек избран нашим верховным понтификом.

После Тиберия Корункания, нашего первого верховного понтифика, известного на весь город своей особой набожностью, избран человек, открыто насмехающийся над богами. А Публий Сцевола, наш консул и верховный жрец, – какие имена в прошлом. И вот теперь верховным понтификом стал Цезарь. Воистину великие боги спят, если не видят подобного кощунства. Катилина встречается с Аврелией Орестиллой, у которой, кстати, нет мужа, и ты снова кричишь о неслыханном разврате. А число совращенных Цезарем знатных женщин просто не поддается исчислению. И ты молчишь. Меня поражает, как Марк Красс и Гней Помпей могут разговаривать с этим человеком, могут вообще переносить его присутствие здесь. Весь город говорит о связях Цезаря с женой Красса – Тертуллой, с женой Авла Габиния – Лоллией, с женой Сервия – Постумией. Помпей из-за него собирается разводиться со своей женой – Муцией. Может быть, хватит перечислять, иначе я займу твое внимание слишком долго. И такой человек – верховный жрец Рима, – почти закричал Катон, – призванный оберегать нашу нравственность! А Марк Лициний Красс, цензор, призванный оберегать наши нравы и отстаивать наши идеалы, предлагает выдвинуть кандидатуру Цезаря в преторы и поддерживает на выборах совратителя своей жены. Стоит только удивляться человеческой породе. Ты не знаешь Цезаря, Цицерон. Прав был Катул, сказавший, что Цезарь покушается на устои государства не путем подкупа, как Катилина, а осадными машинами, расчищая себе дорогу к власти. Примеры Мария и Суллы стали заразительными для многих.

– Да не допустят этого великие боги, – тихо сказал консул, – я все это знаю. Цезарь, действительно, ничуть не лучше, но он хоть внешне сохраняет лояльность нашим демократическим принципам. И с ним можно всегда договориться. А с Катилиной нельзя найти общего языка, он готов на все. Ты ведь помнишь, как он планировал в прошлом году мое убийство, и только благодаря длинному языку Квинта Курия и его любовницы Фульвии, которая очень помогла нам тогда, мне удалось избежать этой опасности. Теперь Катилина снова рвется в консулы. Представляешь, что может произойти в Риме: консул – Катилина и претор – Цезарь, какая прекрасная компания в городе! Катилина не остановится перед насилием, он откроет ворота Рима толпам рабов, гладиаторов, предастся своим низменным порокам, установит личную диктатуру, и республика падет. Пока я жив, я буду бороться против Катилины и его сторонников. И для этого нам очень нужен Цезарь. Если катилинарии получат власть… – Цицерон вздрогнул, словно эта мысль только пришла ему в голову, – нельзя остановить удар волны голыми руками, нельзя остановить бешено мчащуюся колесницу на полном скаку. Только уже будет поздно. Уже сейчас почти поздно. Мы должны обязательно договориться с Цезарем.

– Почему почти поздно? Что-нибудь случилось? – спросил Катон.

– Сегодня ночью на вилле Лентула была убита Фульвия, – мрачным голосом сказал консул.

– У тебя есть доказательства?

– Нет, к сожалению. Аврелия Орестилла, которая привела ее туда, клятвенно утверждает, что Фульвия утонула, но один из гостей Лентула рассказал мне все. Я не могу пока назвать публично его имени, дабы не бросать на него подозрений. Ведь если Катилина узнает про него, несчастного постигнет участь Фульвии. Но заговорщики уже начали действовать. Сегодня ночью на вилле Лентула они наметили план предстоящих действий. Вот почему с самого утра я отменил всякие визиты ко мне, окружил дом стражей и объявил о завтрашнем заседании сената. Я выступлю против этих безумцев еще до выборов, заставив их признаться в своих преступных действиях. Самое страшное, что теперь у Катилины есть армия, – торжественно закончил Цицерон. – Я получил известие из Этрурии. Гай Манлий, давний друг и почитатель Катилины, собирает тайно войска. Это гражданская война, Катон.

Известие поразило сенатора. Он побледнел, не произнося ни слова, ухватился за скамью кончиками пальцев.

– Что ты намерен предпринять? – спросил он очень тихо у консула.

– Прежде всего договориться с Цезарем. Завтра я расскажу обо всем в сенате. Всем четырем городским когортам приказано удвоить обычные посты. Мои люди внимательно следят за Катилиной и его сообщниками.

– А кто поведет консульское войско в случае войны? – спросил Катон. – Ведь Гай Антоний Гибрида, наш второй консул, друг Катилины. Он не выступит против него.

Цицерон довольно улыбнулся.

– Я предусмотрел и это. Когда несколько дней тому назад я выступил в народном собрании, друзья были недовольны моим решением, отметив лишь, что я произнес великолепную речь. Я специально отказался от Македонии в пользу Антония. Серебряные рудники Македонии слишком большая добыча, чтобы ею так просто рисковать. Антоний согласился возглавить войско против Катилины. Конечно, я не доверяю ему до конца, и у него в лагере будут мои люди, которые проследят за всеми действиями консула, докладывая мне о каждом его шаге.

– Нужно послать к нему легатом^[46] Марка Петрея. Я его давно знаю. Это старый сулланский ветеран, человек мужественный и отважный, – предложил Катон.

– Согласен, – наклонил голову консул, – кроме того, во всех четырнадцати округах Рима, по всем двумстам шестидесяти пяти кварталам города я разослал своих людей, агентов, вольноотпущенников, рабов, торговцев. Я уже послал известие Помпею, чтобы часть его сил спешно выступила из Сирии. И теперь мы будем ждать. Один неверный шаг Катилины, и я сразу приму меры.

Цицерон поднял руку, сжатую в кулак.

– Нужно будет так наказать виновных, чтобы это надолго отбило у всех желающих саму мысль о возможности диктата. Времена Мария и Суллы давно прошли.

Катон молчал, он понимал, что Цицерон как опытный политик готовит неопровержимые доказательства, изобличающие Катилину и его людей, для последующего процесса над ними.

– А Цезарь нам нужен в противовес Катилине. Пусть он не поддерживает нас, но пусть и не оказывает содействия катилинариям.

В глазах консула сенатор увидел твердую веру в конечный успех. «Видимо, Цезарь действительно необходим в этот момент, – с отвращением подумал Катон, – кто первый сумеет договориться с ним, а затем нанести удар, тот и победит. И если Цицерон опоздает, то ему уже не суждено увидеть календы следующего года. Завтрашнее заседание сената может многое прояснить. Консул не имеет права ошибаться. Речь идет не только о судьбе государства. Цицерон будет спасать и собственную жизнь. А значит, он будет вдвойне осторожен. И все-таки гражданская война». Вспомнив слова Цицерона, Катон внутренне содрогнулся.

– Великие боги, спасите нас от самих себя, – неслышно прошептал он.