Новый Робинзон

VI

Интересно было наблюдать способ сообщения туземцев между собою. Каждый последующий костер зажигался спустя несколько секунд после того, как предыдущий разгорался полным пламенем. В конце концов дым от всех костров соединился в один столб и в виде громадной пирамиды поднялся на громадную высоту в тихом, горячем воздухе. Мне объяснили значение этих сигналов; они должны дать знать народу на материке, что передовая партия, выехавшая нам навстречу, нашла меня и четырех моих спутников, и что мы вернемся на материк все вместе немедленно… Между тем я к этому времени, благодаря терпеливым и разумным урокам Ямбы, мог уже довольно бегло разговаривать на странном языке чернокожих и довольно порядочно понимал их, если они не трещали слишком быстро.

Вскоре после наших сигналов мы увидели столбы дыма, подымавшиеся с разных сторон материка. Каким образом можно было посредством подобных сигналов дать знать о присутствии белого человека и всех его чудес, я решительно не в состоянии себе представить. Между тем Ямба занялась приготовлением большого пира для приезжих, видную роль в котором играли сохранившиеся еще у нас остатки огромной черепахи, которую чернокожие ели с огромным аппетитом. Потом я объяснил им, что нуждаюсь в продолжительном отдыхе, так как долгое путешествие очень утомило меня, и после этого объяснения удалился от них, повесил свой гамак в тенистом уголке и проспал, ничем не тревожимый, приблизительно с полудня до позднего утра следующего дня, когда верная Ямба, заботливо охранявшая мой сон, разбудила меня, сказав, что скоро должно начаться пиршество.

Освежившись продолжительным сном, я присоединился к чернокожим и, к безграничному их восторгу и удивлению, позабавил разными акробатическими штуками, – прыжками и всевозможными кривляньями. Некоторые из чернокожих, наиболее возбужденные, вздумали было подражать моим легким прыжкам, но каждый раз падали самым печальным образом; однако эти неудачи вызывали только еще более безумный восторг, чем мои представления. Потом чернокожие удалились и через некоторое время возвратились, пышно разукрашенные желтыми, красными и белыми полосами на всем теле. Эта пестрая раскраска служила приготовлением к великому корроборею в честь моего прибытия, и я, понятно, должен был принять участие в этом странном священнодействии. Оно продолжалось целую ночь, с необыкновенной торжественностью; от меня требовалось только сидеть тут же, ударяя палками одна о другую, и принимать участие во всеобщих криках. Это была очень легкая роль, но слишком однообразная, поэтому я еще до полуночи отправился опять в свой гамак.

Утром на следующий день мы увидели целую флотилию плотов, приближающихся к нам со стороны материка, и вскоре на берег вышли от пятидесяти до шестидесяти туземцев; они выразили то же комичное удивление при виде меня и всего, принадлежащего мне, к которому я уже привык. Несколько часов спустя все мы покинули остров; впереди всех плыл я в своей лодке, которая, между прочим, вызывала почти такое же удивление, как и я сам. Дикари очень быстро двигали вперед свои плоты, действуя только одним веслом, которое они погружали сначала на одну сторону плота, а потом очень быстро переносили на другую, не причиняя ни малейшей качки своим, по-видимому, неустойчивым судам.

Когда мы приблизились к материку, я увидел на берегу новую громадную толпу чернокожих; тут были мужчины, женщины и дети, все совершенно нагие. Как только мы причалили, они опрометью бросились к моей лодке и с любопытством и большою тщательностью осматривали все, находившееся в ней.

Я сидел в лодке совершенно растерянный и оглушенный громкой болтовней и восторженными криками удивления, раздававшимися вокруг меня. Наконец чернокожие, выехавшие на остров встретить нас, пришли ко мне на помощь; они проводили меня с видимой гордостью сквозь толпу и привели к небольшому возвышению, с которого виднелась деревушка туземцев. Тут я узнал, что весть о моем прибытии успела уже распространиться на сотни миль во все стороны; вот почему на берегу собралась такая громадная толпа.

Деревушка, к которой мы подошли, состояла всего из тридцати, или около этого, шалашей, кое-как построенных из бревен и предназначенных только для защиты от ветра: они имели форму полумесяца, были без всякой крыши и с передней стороны оставались совершенно открыты. Но между ними я заметил две или три хижинки, в форме улья, размерами около 7 футов в вышину и 10 футов в диаметре, с узким маленьким отверстием у основания, через которое жильцы проникали в нее. Внутри было совершенно темно.

Мне сообщили, что я могу получить в свое распоряжение или шалаш из бревен, или ульеобразную хижину, что пожелаю; причем, очевидно, были уверены, что я предпочту последнюю. Моя неутомимая Ямба и несколько других женщин немедленно принялись за работу, и менее чем через час моя хижина была совершенно готова. Но я не остался наблюдать, как производилась эта постройка, а отправился с несколькими туземцами, вызвавшимися быть моими проводниками, осмотреть другие деревушки. Всюду меня встречали с величайшим восторгом и выражениями уважения и дружбы. Простой кусок красной японской шелковой материи, спускавшийся у меня ниже пояса, возбуждал большое удивление чернокожих, но больше всего они были поражены следами моих ног, оставляемыми на земле. Сами они во время ходьбы выворачивали ноги как-то набок, так что, вместо полного отпечатка всей ступни, получался только, так сказать, половинный след; я же при ходьбе становился на всю ступню, и отпечаток ее на песке так сильно поражал туземцев, что они собирались толпой у каждого моего следа, внимательно рассматривали его, низко нагнувшись над ним, и хлопали руками или взвизгивали от удивления.

С минуты нашего приезда на материк я почти не видал мистера Ямбу. Мне кажется, тот факт, что он сделал такое большое путешествие, видел так много света, уже не говоря о том, что он привез с собой такое странное создание, как я, – все это сделало его в некотором роде великим человеком в глазах его соплеменников, и все относились к нему с таким уважением, что он очень возгордился собою и стал пренебрегать своей верной женой.

Что касается меня, то туземцы положительно надоедали мне своим гостеприимством; их подарки в виде всевозможного рода пищи почти завалили мою хижину; тут были и такие лакомые вещи, как мясо кенгуру и двуутробки, крысы, змеи, древесные черви, рыба и т. п. Печеные змеи, надо заметить, были довольно вкусны, но так как туземцы совсем не употребляли соли, то мясо теряло свои вкусовые качества, и я не могу сказать, чтобы особенно наслаждался этим туземным лакомством. Змеи пеклись обыкновенно целиком, вместе с кожей, и мясо их было очень нежно и сочно, только имело неприятный запах. Способ печения мяса был следующий: туземцы выкапывали руками в песке яму и на дно ее клали то, что надо было печь. Поверх пищи насыпался слой песку, потом клалось еще несколько камней и на них уже разводился огонь… Крыс здесь было очень много: иногда они собирались в таком количестве, что наносили серьезный вред. Они здесь были громадной величины и различных темных цветов; мясо их довольно вкусно. Ловлей их занимались всегда женщины, и делали это очень просто: всовывали палку в крысиные норы и, когда они выбегали оттуда, убивали их этой же палкой. На женщинах вообще здесь лежало много различных обязанностей; они должны были доставать запасы жирной глины или земли, которой мужчины смазывают свои тела, чтобы предохранить их от действия солнечных лучей и от укусов насекомых; кроме того, они же должны были заготовлять различные краски, которыми туземцы расписывали свои тела, и горе той женщине, у которой ко времени корроборея не окажется полного запаса всех красок для своего мужа!

Одной из самых главных обязанностей женщин было также отыскивание различных кореньев для семейного обеда; самым необходимым из этих кореньев, – кроме прекрасного на вкус ямса, – был корень особого вида водяной лилии, на вкус немного напоминающий сладкий картофель.

Вблизи деревушки был, обыкновенно, источник пресной воды; а если он иссякал, что случалось довольно часто, то все племя просто переселялось куда-нибудь в другое место, иногда за сотни миль.

Все эти племена обладают каким-то просто чудесным инстинктом, с помощью которого отыскивают воду. Кому бы, например, пришло в голову искать пресную воду на морском берегу?! Однако они часто указывали мне источники самой чистой, холодной воды, просачивающиеся сквозь песок на берегу во время отлива.

Все это время, в течение многих месяцев, моя лодка и все, бывшее в ней, были предохранены от истребления и воровства, благодаря любопытной предосторожности, принятой Ямбой. Она просто воткнула в песок на берегу две палки крест-накрест, и, очевидно, этот знак заставлял всех зрителей уважать собственность чужеземца, жившего между ними. Я вполне уверен, что лодка и все, находившееся в ней, могли бы простоять здесь до тех пор, пока не развалились бы на куски, и ни один из этих черных людоедов не подумал бы даже дотронуться до какой-нибудь вещи, принадлежавшей мне.

Через какое-то время туземцы начали очень настойчиво предлагать мне остаться с ними навсегда. Они, вероятно, слышали от Ямбы о странных вещах, которыми я обладал, и о таинственной силе, которой, по ее предположению, был одарен. Но этот план – навсегда распроститься с цивилизованным миром, без надежды когда-либо увидеть его, – совсем не улыбался мне. Я стал подумывать, как бы половчее ответить дикарям, зная, что мой прямой отказ может привести к весьма прискорбным последствиям для меня. Но тут случилось одно странное происшествие, поставившее меня в еще более затруднительное положение.

Случилось это совершенно неожиданно.

Я стоял подле своей лодки, раздумывая о том, как бы уйти от этих дикарей, как вдруг увидал двух вождей племени, все тело которых было великолепно разрисовано самыми яркими красками, а головы украшены перьями; они приближались ко мне, ведя с собой молоденькую девушку с довольно приятным лицом. За ними следовала огромная толпа туземцев. Интересное трио остановилось в нескольких шагах от меня; тогда один из вождей выступил вперед и предложил мне огромную дубину с большим утолщением на одном конце, которою легко можно было убить человека; это отвратительное оружие называлось у них «вадда». Предложив мне его, вождь знаками дал мне понять, что я должен ударить им девушку по голове. Меня охватил невероятный ужас, потому что, вспомнив рассказы Ямбы, я заключил из всего происходящего, что они хотят устроить в честь меня каннибальский пир и что самое ужасное – я должен буду открыть его, проглотив первый кусок мяса этой несчастной, улыбающейся девушки. Очевидно, они привели эту беспомощную жертву ко мне, замечательному чужеземцу, с тем, чтобы я убил ее собственной рукой. Мгновенно у меня созрело решение не исполнять их требования, хотя бы это стоило мне жизни.

Пока я раздумывал, вождь стоял неподвижно, протянув ко мне смертоносное орудие и вопросительно глядя на меня, как будто он не в состоянии был понять, почему я отказываюсь исполнить его предложение. Еще более странным показалось мне, что вся толпа, стоявшая позади, сохраняла глубокое, торжественное молчание. Я взглянул на девушку; к величайшему моему удивлению, она, казалось, была в восторге от всего происходящего, – бедное, глупое маленькое создание, которому было не более пятнадцати или шестнадцати лет. Я решил попытаться отговорить вождей и сделал им знак сесть, чтобы начать свою речь. Они сели, хотя были, по-видимому, недовольны. Тогда я, при посредстве разнообразных жестов, похлопываний, восклицаний и гортанных звуков, старался дать им понять, что моя религия не позволяет мне принимать участие в той отвратительной оргии, какую они затевают; что Великий Дух, которого они так сильно боятся, но о котором имеют такое неопределенное представление, открыл мне, что хладнокровно убивать кого-нибудь – большой грех и что еще ужаснее, еще отвратительнее есть мясо убитого нами человека. Я говорил очень горячо и с нервным трепетом смотрел, какое действие произведет моя речь на толпу; но можете себе представить мое удивление, когда не только вожди, но и вся толпа собравшегося народа разразилась вдруг взрывом громкого, веселого смеха. Тут на помощь мне явилась Ямба. Ах, благородное, преданное создание! Простое упоминание ее имени заставляет каждый мой нерв трепетать от любви и уважения к ней! Более глубокой любви, чем она, никто не мог чувствовать, и не один, а тысячу раз она спасала мою несчастную жизнь, подвергая риску свою собственную.

Итак, Ямба подошла ко мне и начала шепотом говорить со мной. Она долго и тщательно изучала мое лицо и постепенно научилась узнавать по нему, что происходит в моей душе. Она объяснила мне, что вожди вовсе не хотят заставить меня убить эту девушку для каннибальского празднества; совершенно напротив, они предлагают ее мне в жены, и что я должен только слегка коснуться этой палкой головы девушки в знак того, что она с этих пор обязана подчиняться мне, как своему мужу; то есть что удар по голове палкой был только брачным обрядом. Тогда я со всею торжественностью, на какую только был способен, исполнил свою роль в этом странном обряде и ударил эту девушку с огромными глазами по голове; она тотчас же пала ниц к моим ногам в знак своего полного подчинения мне. Тогда я осторожно поднял ее, и весь народ начал плясать вокруг нас с громкими, веселыми криками полного удовольствия и восторга. Довольно странно, что Ямба не обнаружила ни малейшей ревности; она, казалось, смотрела на происходящее с таким же интересом, как и все остальные, и, когда вся церемония была окончена, сама повела мою жену в маленькую хижинку, выстроенную для меня женщинами. В эту ночь праздновался необыкновенно торжественный корроборей в честь меня, и я счел необходимым, ввиду так многого, сделанного для меня, остаться с ними всю ночь и слушать импровизированные песни, которые тут же складывались и пелись в честь меня. Боюсь, что я чувствовал бы себя совершенно потерянным без Ямбы, которая в буквальном смысле слова была моей правой рукой.

К этому времени она уже немного понимала английский язык и была так способна, что узнавала все как бы инстинктивно или по какому-то внушению. Мне кажется, она не пропускала ни одного дня без того, чтобы не постараться укрепить в вождях уважение ко мне, к моей мудрости и могуществу. Я просто не мог бы прожить без нее эти долгие, тяжелые годы среди дикарей и не мог бы вернуться в цивилизованный мир.

Преданность и любовь ко мне этой самоотверженной женщины навела меня на одну мысль, которую, конечно, я не посмел бы даже в душе попытаться осуществить, будь я в цивилизованном обществе. Но здесь было дело другое. Я уже достаточно ознакомился с нравами туземцев и потому, пригласив к себе мистера Ямбу, на другой же день после свадьбы, преспокойно предложил ему обменяться женами. Он выслушал это предложение с плохо скрываемой радостью, и после некоторых очень недолгих переговоров мы совершили обмен по всем правилам; надо сказать, что подобные обмены совершались там ежедневно и были явлением вполне законным, признаваемым всеми. Ямбе было в то время уже около тридцати лет, и она начинала уже стареть, но была еще полна сил и здоровья и обладала замечательными способностями, в числе которых характерно было ее положительно чудесное уменье находить дорогу в лесах, что она доказала много раз при самых необходимых обстоятельствах, как это будет видно из дальнейшего рассказа.

Но, может быть, вы спросите, что сталось с моей собакой, с Бруно? О, он, конечно, был со мною, но очень долго не мог свыкнуться со всем окружающим, с особенным пренебрежением отказывался от всяких сношений с несчастными дворняжками, которые бродили вокруг деревушки. Иногда он сам не замечал, как они подкрадывались к нему и кусали; но вообще он прекрасно справлялся с ними.

Устроившись с Ямбой, я, однако, вовсе не располагал оставаться в этой дикой стране долее, чем это было необходимо, напротив, решил бежать отсюда при первой же возможности. План мой был таков: прежде всего, казалось мне, я должен изучить все обычаи и привычки чернокожих, и по возможности лучше ознакомиться со страной и окружающими ее лесами, на случай, если мне придется отправиться на розыски цивилизованных поселений не морем, а сухим путем, чрез внутренние части материка, хотя все-таки теплилась еще надежда, что когда-нибудь я смогу пуститься в море или на своей лодке, или на каком-нибудь корабле, которые, как мне говорили чернокожие, часто проходят мимо этого берега. Каждый день я вставал с восходом солнца и прежде всего отправлялся на берег в надежде увидеть хоть слабый признак какого-нибудь паруса. Но обыкновенно возвращался разочарованный; тогда шел купаться в лагуне, защищенной от акул, а после купанья бегал по берегу, чтобы обсохнуть. Между тем Ямба отправлялась искать коренья к завтраку и редко возвращалась без любимых мною корней водяной лилии, о которых я уже упоминал. Часто в последующие годы эта героическая женщина шла пешком за сотню миль для того, чтобы набрать некоторых трав, растущих на солончаковой почве, так как она слышала от меня, что я не могу обходиться без соли. В известное время года она собирала род маленьких луковиц, известных там под названием «нелга», которые в жареном виде составляли очень приятное добавление к нашему однообразному столу.

Туземцы обыкновенно едят два раза в день: завтракают около 8–9 часов утра и обедают значительно позже полудня. Их обыкновенная пища состоит из мяса кенгуру, эму, змей, крыс и рыбы; особенным лакомством считаются черви, находимые на одной из пород черного дерева. Этих червей они обыкновенно пекут на горячих камнях и глотают по несколько штук вместе, как маленьких рыбок. Я сам часто ел их и находил очень вкусными. После завтрака все женщины племени занимались ловлей крыс и мелкой дичи для обеда; мужчины же отправлялись на войну или охоту или забавлялись военными играми. Дети обыкновенно предоставлялись самим себе; любимой игрой мальчиков было, кажется, бросание тростниковых копий друг в друга. Женщины приносили домой коренья (которые они откапывали палками) в сетках, сделанных из волос двуутробки; сетки висели на их выносливых спинах. Обыкновенно они возвращались тяжело нагруженными между двумя и тремя часами пополудни.

Читатель, быть может, удивится, как это я так точно указываю время; ведь у меня не было часов. Да, отвечу я, не было; но время я определял по солнцу; счет дням потерял, зато месяцы я считал по фазам луны, а года отмечал на внутренней стороне своего лука.

Во время моего кораблекрушения я имел очень смутное представление о географии Австралии, так что совершенно не знал, где нахожусь теперь, и только потом разведал, что родина Ямбы находилась у Кембриджского залива на северо-западном берегу австралийского материка.

Почти каждый вечер чернокожие исполняли торжественный корроборей, с песнями, в которых почти неизменно воспевался я, все, принадлежавшее мне, и моя мудрость, которая была преувеличена до самых невозможных пределов. Я должен заметить, что в первое время не сопровождал туземцев в их внешних экспедициях, потому что еще слишком мало понимал их язык и, кроме того, не был еще искусным охотником и не умел находить следы в лесу. Поэтому, чтобы не показаться им смешным, я решил не принимать участия в их экспедициях до тех пор, пока не усвою себе вполне всего, что только может быть изучено. Положим, что я отправился с чернокожими и, пройдя несколько миль, вынужден был сознаться, что слишком устал. Подобное признание непременно породило бы презрение с их стороны, а раз в таинственном белом чужеземце были открыты слабости, свойственные обыкновенным людям, его обаяние исчезло, – и тогда жизнь его сделалась бы, вероятно, невыносимой.

Во всем, что бы я ни делал, я должен был непременно отличаться; было решительно необходимо, чтобы я постоянно поражал туземцев в буквальном смысле слова. Вот почему в течение нескольких недель после моего прибытия сюда я обыкновенно сопровождал женщин, когда они отправлялись за кореньями и крысами, и выведывал от них много ценных сведений.

VII

Корроборей был, наверно, самым важным учреждением, известным чернокожим, служившим и для отдыха, и для развлечения в их однообразной жизни. Эти празднества заставляли туземцев забывать труды и лишения, которых, в общем, немало выпадало на их долю. Во время корроборея туземец со страстью отдавался полному наслаждению настоящим, не думая о будущем; и его неразвитый ум удовлетворялся этим. Корроборей после удачной войны начинался обыкновенно каннибальским пиршеством, на котором съедались тела павших врагов; пиршество продолжалось несколько дней, начинаясь обыкновенно часов около девяти утра и продолжаясь до поздней ночи, когда храбрые воины засыпали тут же у огня. Вожди в таких случаях украшали свои головы роскошными перьями какаду, а тело разрисовывали красной и желтой охрой и другими яркими красками. Эта разрисовка и приготовления к торжеству занимали обыкновенно около двух часов; когда все было готово, разукрашенные воины начинали танцевать или усаживались на корточки вокруг огня и пели монотонные песни, в которых воспевали свои собственные подвиги, храбрость и все необыкновенное, что им пришлось увидеть во время похода. Песни слагались для каждого племени своим собственным поэтом, который только и занимался этим; иногда он продавал их другим племенам. Но так как дикари не знали письменности, то покупатель заучивал песню прямо со слов продавца. Чернокожие отличаются вообще удивительной памятью; поэтому песни быстро распространялись между различными племенами.

Кроме того, все эти племена отличались великолепным сложением и очень большой силой; они спокойно могли проходить пешком громадные расстояния, и походка их была замечательно легка. Женщины не обладали приятностью, в движениях их и походке далеко не было той ловкости, которою отличались мужчины. На этих несчастных созданиях лежала вся тяжелая работа: постройка жилищ, добывание пищи, домашние услуги и прочее. Впрочем, иногда, когда почему-либо являлась надобность в очень больших запасах пищи, мужчины сами отправлялись на рыбную ловлю или на охоту или устраивали так называемые облавы. Это были охотничьи предприятия в очень обширных размерах; видную роль в них играл огонь. Обыкновенно в таких случаях зажигали деревья в лесу, и когда пораженные ужасом животные и пресмыкающиеся тысячами устремлялись на открытые места, чернокожие, разделившись на группы, убивали все, попадавшееся им под руку. Треск быстро распространявшегося пламени, жалобные крики пораженных ужасом животных, – кенгуру, двуутробок, крыс и других, которые метались туда и сюда, дикие возгласы охотников и резкий визг женщин, которые иногда присутствовали здесь, перебегая с места на место, окутанные, подобно сказочным ведьмам, густыми клубами черного дыма, – вся эта картина неизгладимо запечатлелась в моей памяти.

На рыбную ловлю дикари отправлялись или рано утром, вскоре по выходе солнца, или же поздно вечером, когда уже становилось совершенно темно. В последнем случае мужчины брали с собой большие факелы, которые они держали в левой руке высоко в воздухе в то время, когда бросались в воду с пиками наперевес, которыми поражали первую попавшуюся им крупную рыбу. Удары дикарей всегда были замечательно верны; они никогда не делали промаха; раненые рыбы стаскивались на берег, где их забирали женщины, терпеливо ожидавшие с сумками из волос двуутробки за плечами. Иногда в воду бросалось сразу около ста человек, все с горящими факелами; и эффект, который получался от плеска воды при погружении рыболовов и диких восклицаний торжества или разочарования, легче представить себе, чем описать. Днем рыбная ловля производилась другим способом. Во время отлива огораживали большое пространство мелкой лагуны, оставляя открытый проход, через который рыба могла бы войти в эту заводь. Во время прилива, действительно, туда попадала масса рыбы, и тогда проход этот закрывался. Когда наступал опять отлив, огороженное пространство превращалось как бы в громадную сеть, переполненную крупной и мелкой рыбой. Тогда туземцы спускались в эту загородку и убивали рыбу копьями.

Вообще охота австралийцев крайне интересовала меня.

Особенно интересно было наблюдать этих детей леса, когда они преследуют кенгуру. Крадучись, не производя ни малейшего шума, дикарь идет иногда целыми милями по следу животного (след кенгуру совершенно незаметен для непосвященного). Если кенгуру почует присутствие человека или услышит какое-нибудь неосторожное движение его, дикарь мгновенно становится недвижим, как статуя, и может простоять целые часы, не изменяя положения. Наконец, когда ему удастся приблизиться к животному на тридцать или сорок ярдов, он бросает в него свое копье, и за все время, что я пробыл среди этих дикарей, не было случая, чтобы он промахнулся. Копья, употребляемые для этой цели, бывают футов около пяти длиною и делаются из мелкого, но твердого дерева, с костяным или каменным наконечником. Металлов дикари, понятно, не умеют обрабатывать.

Для ловли другой дичи – птицы эму – охотники устраивали из травы род шалаша в тех местах, куда эму приходили пить воду; и, когда птицы появлялись, их убивали копьями.

Самый крупный эму, которого мне пришлось увидеть, достигал около шести футов, а самый большой кенгуру был и того выше.

Наконец, змей убивали всегда палками, а птиц – бумерангами.

Дикари обыкновенно употребляли пищу в количестве, только необходимом для поддержания сил; но большие охоты облавами, которые я описал, доставляли большое изобилие пищи, на неделю и даже больше, и тогда начинались отвратительные оргии обжорства и продолжительный корроборей, пока запасы не истощались.

Я занимался охотой на китообразных животных, потому что привез с собой в лодке свой гарпун, и это полезное орудие привлекало особенное внимание дикарей. Они иногда притрагивались руками к моему топору и гарпуну и всегда очень удивлялись, почему металл был так холоден.

Когда я выезжал на охоту в сопровождении Ямбы (она всегда была со мной), чернокожие собирались толпами на берегу, наблюдая мои действия. Но, быть может, вы спросите, зачем мне было охотиться на китообразных, когда я имел так много всякого рода другой пищи под рукой? Да просто мне хотелось заготовить себе большой запас сушеной провизии к тому времени, когда придет время отправиться в лодке в цивилизованные страны. Я построил из бревен особый сарай, куда складывал все свои запасы; сам же жил в нескольких ярдах от него. Мое жилище было построено совершенно по европейскому образцу с покатой крышей. Оно занимало около 20 квадратных футов пространства, было около 10 футов высоты и имело небольшой портик, в котором постоянно поддерживался огонь.

Кстати, чернокожие никогда не допускали, чтобы огонь потухал у них; даже когда они переходили всем племенем на новые места, женщины несли с собой тлевшие палки, из которых легко можно было раздуть пламя. Очень редко случалось, чтобы женщины допускали огонь совершенно потухнуть: за это их подвергали очень жестокому наказанию. Вообще женщины с замечательным хладнокровием выносили дурное обращение со стороны своих мужей и никогда даже не пытались отразить самые дикие побои; они стояли покорно и неподвижно под градом самых зверских ударов палкой, затем спокойно уходили лечить свои кровавые раны известной им породой земли. Меня часто поражало, как быстро чернокожие залечивали самые ужасные раны, хотя не употребляли для этого ничего, кроме специальных пород глины и листьев.

Кстати, упомяну здесь о туземных докторах. Эти люди назывались здесь «рюи»; почти все болезни они излечивали усердным растиранием пораженного места маленькой раковиной, так что их способ лечения напоминает отчасти наш массаж; растирание производилось сначала по направлению сверху вниз, потом поперек. Впрочем, я должен заметить, что чернокожие вообще болели крайне редко; наиболее частые заболевания являлись следствием непомерного обжорства, когда, после крупной охоты или рыбной ловли, у них появлялось изобилие пищи.

В таких случаях врач растирал желудок пациента так сильно, что часто показывалась кровь. Он давал также больному некоторые породы трав, которые прекрасно очищали организм и вместе с тем сильно возбуждали аппетит.

Некоторые чернокожие способны были съедать просто невероятное количество пищи. Например, один великан съел в одиночку целую кенгуру. Я сам видел это. Конечно, кенгуру был не особенно велик; но все же там было совершенно достаточно мяса для того, чтобы трое или четверо крепких людей могли вполне насытиться.

Чернокожие вообще крайне суеверны. Только те болезни, которые вызывались непомерным обжорством, они объясняли естественным образом и прибегали в таких случаях к помощи своих врачей. Все же остальные, например, лихорадочные заболевания, они приписывали или злому духу, и потому прибегали к различным чарам, чтобы отогнать этого духа, или, чаще всего, «дурному глазу» какого-нибудь врага из другого племени, который из зависти к храброму воину «испортил» его и наслал на него болезнь. Поэтому, когда кто-нибудь заболевал, то прежде всего поднимался вопрос, не был ли больной «испорчен» кем-нибудь, и на основании различных мистических признаков старались определить, чем именно и из какого племени. Тогда немедленно снаряжалась экспедиция с целью отомстить виновному и его племени. Вследствие этого войны между отдельными племенами почти не прекращались, тем более что и смерть каждого члена племени также неотвратимо влекла за собою войну, потому что они совершенно не допускали возможности смерти от естественных причин, а всегда объясняли ее результатом колдовства, «порчи» врагов, которым необходимо было отомстить. Обыкновенно, когда кто-нибудь из чернокожих умирал, сооружалось нечто вроде высокой деревянной платформы, на которую клали тело покойника; под нею, на земле, раскладывалось в определенном порядке его оружие. Когда труп совсем разлагался и начинал распадаться на куски, то вожди племени и друзья покойного приходили и внимательно изучали различные таинственные признаки, по которым, по их понятиям, можно было получить указания на племя и личность виновника смерти.

А всякая битва влекла за собою каннибальский пир.

Приблизительно через месяц после моего приезда на берега Кембриджского залива я в первый раз был свидетелем этого отвратительного пиршества. Один из воинов нашей деревушки умер. Его друзья, на основании своих наблюдений за разложившимся трупом, решили, что он был «испорчен» и умер от колдовства одного из членов племени, жившего неподалеку от нас. Тотчас же была снаряжена экспедиция из нескольких сот воинов, чтобы отомстить врагам. Те, очевидно, ожидали нападения, потому что оба отряда скоро встретились на открытой поляне.