Тест Роршаха. Герман Роршах, его тест и сила видения

В обсуждениях, которые следовали за посещениями галерей, Роршах брал на себя роль лидера и спрашивал друзей, что они увидели на картинах. Ему нравилось сравнивать разные эффекты, которые каждое полотно произвело на отдельно взятого человека. Вот перед нами возмутительно психосексуальное полотно «Пробуждение весны» кисти Бёклина: играющий на флейте волосатый козлоногий сатир, возвышающаяся над пейзажем женщина в красной юбке и с обнаженной грудью и кровавая река между ними. Что это может значить?

Роршах начал разделять людей на категории, гордясь тем, что сам остается яркой индивидуальностью. После триумфальной сдачи предварительных экзаменов в апреле 1906 года он хвастался Анне: «Я был единственным, кто сделал это после четырех семестров. Другим понадобилось пять, шесть, семь и даже восемь, – но лучшие результаты были у меня и у двоих ребят с пятью семестрами». После этого он заслужил право посматривать на своих соучеников свысока:

«Я был особенно счастлив, потому что до и во время экзаменов многие воспринимали меня как “чужака”, несмотря на то, что я учился очень усердно. Среди студентов-медиков существует один очень распространенный тип: парень, который пьет много пива, почти никогда не читает газет, а когда он хочет сказать что-нибудь умное, то говорит лишь о болезнях и преподавателях. Он гордится собой до невозможной степени, особенно работой, которую еще только намеревается получить. Он с удовольствием загодя размышляет о том, какая у него будет богатая жена, роскошная машина и как он будет разгуливать с тростью, украшенной серебряным набалдашником. Такие личности всегда очень недовольны, когда кто-то другой действует иначе, но тем не менее успешно сдает экзамены».

В возрасте двадцати одного года такие мысли возникают у многих чувствительных натур, но Роршах не написал бы этого письма, если бы не опыт, который он получил ранее в Дижоне.

Наиболее очевидным признаком его «инаковости» было то, что он проводил много времени с проживающими в городе экзотическими иностранцами. Цюрих был полон русских, – царившая в Швейцарии политическая свобода привлекала бесчисленных анархистов и революционеров. Владимир Ленин жил здесь в ссылке между 1900 и 1917 годом, и он предпочитал Цюрих Берну по той причине, что в Цюрихе было «много революционно настроенных молодых иностранцев», не говоря уже о замечательных библиотеках «без запретных зон, с прекрасными каталогами, открытыми хранилищами и персоналом, исключительно заинтересованном привлечь читателя и помочь ему». Это была готовая модель для будущего советского общества. Поблизости от Цюрихского университета располагалась коммуна «Маленькая Россия» – с русскими пансионами, барами и ресторанами. Как подметил наш уважаемый швейцарец, дебаты в «Маленькой России» протекали горячо, а еду подавали холодной.

Во времена Роршаха половина из более чем тысячи обучавшихся в университете студентов были иностранцами, среди них было немало женщин. Две швейцарские студентки занимались изучением философии в Цюрихе в 1840-х годах, проложив дорогу к изучению медицины женщинами – уже в 1860-х. Первой в истории женщиной, получившей докторскую степень в медицине, стала в 1867 году русская, обучавшаяся в Цюрихе, Надежда Суслова. Тем временем в самой России женщин не принимали в университеты до 1914 года, в Германии – до 1908 года.

Эти иностранки, в свою очередь, составляли большинство среди цюрихских студенток, поскольку швейцарские отцы не позволяли своим чистокровным дочерям «общаться со всяким сбродом». Эмма Раушенбах, наследница из Шаффхаузена и будущая жена Карла Густава Юнга, закончила школу на родине, но не получила разрешения семьи изучать науки в университете Цюриха. «Было просто немыслимо даже предположить, что дочь Раушенбаха может стать одной из множества студентов, наполнявших университет, – написано в недавней биографии Юнга. – Кто мог предвидеть, под влияние каких идей рисковала попасть такая девушка, как Эмма, в подобном окружении? Университетское образование могло сделать ее неподходящей партией для брака с кем-то социально равным».

Русские женщины тем не менее стекались в Цюрих, смело противостоя не только сексизму со стороны местных студентов и профессоров, но также протестам немногочисленных швейцарских студенток, которые опасались, что это «нашествие полуазиатских захватчиков» отвлекает внимание от более достойных местных жителей и превращает университет в «школу славянской культуры».

Однако русских женщин в Цюрихе не только высмеивали, называя «синими чулками» или «революционерками с распахнутыми глазами», – многие преклонялись перед их красотой. Одна черноволосая студентка из России, Браунштейн, была известна в Цюрихе как Рождественский Ангел. Прохожие оборачивались ей вслед на улицах и просили у нее фотокарточку, но она всегда отказывала. Когда какие-то студенты-химики пригласили ее на ежегодную вечеринку своего факультета, они подписали приглашение ее общеизвестным прозвищем, дописав также «MnO₂» – химическую формулу диоксида марганца, что по-немецки называется Braunstein («браунштейн», т. е. «бурый камень»), – и рьяные посыльные шныряли по городу, пока не разыскали девушку, – но она опять отказалась. Роршах, который хотел написать ее портрет, преуспел там, где другие потерпели поражение. Он пригласил ее с подругой к себе домой, пообещав показать рукописное письмо от Льва Толстого. Он неплохо говорил по-русски, уважал русских женщин, оказавшихся не в самом дружелюбном окружении, и, вероятно, свою роль сыграл также его презентабельный внешний вид. Тем субботним вечером Роршах не пошел, как обычно, смотреть картины в музей, а стал писать собственную, засев за мольберт в комнате на Вайнплатц, 3.

Проживавшие в Цюрихе русские не были однородной группой. Кто-то из них был молод, кто-то постарше. Кто-то был истинным революционером, как, например, одна девушка, которая была вынуждена сбежать из России в Японию, пройдя через всю Сибирь, а после длинным окружным путем вернулась в Европу на корабле, в то время как другие были «истинно буржуазными, скромными, много работали и всячески старались избегать политики». Некоторые были богаты, например пациентка, ученица, коллега и любовница Юнга, Сабина Шпильрейн, которая, как и Роршах, приехала в Цюрих в 1904 году. Другие едва сводили концы с концами. К последним принадлежала дочь казанского аптекаря Ольга Васильевна Штемпелин.

Как и Герман, Ольга была старшей из троих детей, и так же, как это случилось с ним, обстоятельства заставили ее взять на себя роль главы семьи. Она родилась у Вильгельма Карловича и Елизаветы Матвеевны Штемпелин в июне 1878 года, в городе Буинск, расположенном близ Казани, торгового узла на Волге, бывшего для Российской империи «воротами на восток». Несмотря на то что двери женских школ в России были открыты лишь для дочерей богатых родителей, ей удалось поступить в Родионовский институт благородных девиц в Казани, это стало возможным благодаря военным заслугам ее прапрадеда. В 1902 году она приехала в Берлин, где сделала перерыв в обучении, чтобы работать и помогать деньгами своей семье, а спустя три года перевелась в медицинское училище Цюриха. Люди, знавшие ее по Цюриху, запомнили Ольгу как самую умную среди соучеников в своей группе.

В начале сентября 1906 года Роршах послал Анне цветистое описание происхождения и характера Ольги:

«Мои русские друзья в массе своей разъехались по домам после летнего семестра, но одна женщина, с которой я познакомился недавно, около двух месяцев назад, уезжает только сейчас. Я часто думаю, что она из тех, с кем тебе непременно нужно познакомиться: она идет одна по своей жизненной тропе, и, стоит отметить, когда ей было двадцать, она в течение полутора лет содержала всю свою семью, занимаясь репетиторством и копированием документов, – больного отца, мать и двух младших детей. Ей скоро исполнится двадцать шесть, и она на последнем году обучения в медицинском училище, полна жизни и бодрости. Хочет после того, как получит диплом, работать доктором в крестьянской деревне, вдали от людей высшего класса, и лечить заболевших крестьян – до тех пор, пока кто-нибудь из них, возможно, не забьет ее до смерти. Ты могла хотя бы представить, что есть люди, у которых такая жизнь? Эта гордость, эта смелость – вот что отличает русских женщин».

Благородная, талантливая, артистичная – Герман срисовал характер Ольги с самого начала их знакомства. Однако кое-что настораживало, – она была на шесть лет старше Германа, т. е. на самом деле ей должно было исполниться двадцать восемь.

Ольга воплощала в глазах Роршаха тот образ России, который сформировался у него в Дижоне. Когда Трегубов вернулся в Россию и Роршах потерял с ним связь, молодой студент принял меры, чтобы его разыскать. «Дорогой граф Толстой, – писал он в январе 1906 года. – Пишет вам молодой человек, который обеспокоен судьбой Вашего друга и надеется, что Вы уделите ему несколько минут вашего времени». Секретарь Толстого ответил, и связь с Трегубовым была восстановлена. Вот что еще написал Роршах Толстому, открывая великому писателю свою душу:

«Я научился любить русских людей… их мятежный дух и подлинные чувства… Я даже завидую их способности быть такими приветливыми, а также тому, что они могут позволить себе заплакать, когда им грустно… Способность видеть и преобразовывать окружающий мир, как люди Средиземноморья, способность осмысливать мир, как немцы, умение чувствовать его, как могут чувствовать только славяне, – смогут ли эти замечательные вещи когда-нибудь сплестись воедино?»

«Русскость» для Роршаха означала чувство: уметь испытывать сильные, неподдельные эмоции и быть способным поделиться ими. «Понимать друг друга сердцем, без формальностей, без уловок и намеков, свойственных миру интеллектуалов, – писал он Толстому, – это то, к чему стремимся мы все».

Он был далеко не единственным среди европейских интеллектуалов, кто рассматривал русских подобным образом. Русские романы и пьесы поражали воображение многих известных деятелей культуры и науки: от Вирджинии Вулф до Кнута Гамсуна и Зигмунда Фрейда. Русский балет был «хитом сезона» в Париже. Географическая необъятность России, комбинация европейской цивилизации с эпичной инаковостью, а духовной глубины – с политической отсталостью вызывали на континенте как восторг, так и озабоченность. Насколько бы точным или ошибочным ни было такое видение раздираемой страстями страны, именно оно сформировало не покидавшее Роршаха всю жизнь желание научиться, как он сам это называл, «понимать сердцем» и быть понятым на том же духовном уровне.

Цюрих сделал возможным укрепление близких культурных и личных связей Роршаха с Россией. В то же время его продолжал занимать вопрос: что же значит быть понятым. Профессора, учившие Роршаха, бились над исконными значениями таких понятий, как человеческий разум и его желания. Психиатрия освещала новые дороги в первом десятилетии XX века, и Цюрих стоял на перекрестке этих дорог.

Глава четвертая
Необычайные открытия и воюющие миры

Плотный силуэт профессора был узнаваем издалека. Он спешно прибыл из больницы, чтобы взойти на подиум, где стоял теперь, слегка склонившись вперед, пяти футов и трех дюймов ростом, сильно заросший бородой и внушительный в своей стати. Его движения были угловатыми и дергаными, а когда он говорил, лицо его становилось неестественно оживленным, превращаясь практически в гримасу. Лекция, касавшаяся вопросов клинических и лабораторных техник, была преподана с позиций опытного практика и содержала множество отсылок к статистике, но также подчеркивала, снова и снова, важность эмоционального контакта с пациентами. Знающий свое дело, профессиональный и временами слегка суетливый, этот человек был очень скромен и очевидно добр. Порой было трудно поверить, что это не кто иной, как Эйген Блейлер, один из наиболее уважаемых психиатров в мире, чьи методы изучали в учебных классах по всей Европе и обсуждались самыми активными студентами после занятий.

Еще один лектор в том же отделении выглядел как угодно, но не скромным. Высокий, безупречно одетый, с аристократическими манерами и интонациями, он был внуком знаменитого врача, который, по слухам, являлся внебрачным ребенком великого Гёте. Он представлял собой соблазнительную смесь уверенности и чувственности – даже некоторой уязвимости, – и прибыл пораньше, чтобы присесть на скамейку, к которой каждый из присутствующих в зале стремился подойти, чтобы поговорить с ним. Его лекции были открыты не только для студентов, но и для всех желающих, а высокое качество, увлекательность и широкий диапазон затрагиваемых тем сделали эти лекции настолько популярными, что их пришлось перенести на более крупную площадку. Вскоре этот человек «обзавелся восторженной, бросающейся в глаза женской свитой» из числа так называемых «цюрихбергских дам в пальто» – представительниц богатейшего городского района Цюрихберг. Они «с самоуверенностью и достоинством заявлялись на каждую его лекцию и занимали лучшие места, чем провоцировали неприязнь со стороны студентов, вынужденных стоять в заднем конце зала». Потом «дамы» стали приглашать своего кумира к себе домой, чтобы он вел там частные дискуссионные клубы. Дочь одной из этих женщин нелестно отзывалась об этих поклонницах профессора как о «сексуально озабоченных фанатках или климактерических истеричках».

Вместо того чтобы обращаться к сухой статистике и инструктировать будущих практиков насчет лабораторных техник, Карл Юнг (а это был именно он) говорил о семейной динамике и рассказывал реальные истории из жизни разных людей, часто женщин, таких же, как те, что присутствовали среди его публики. Он имел в виду – и даже прямо говорил, – что их собственные «тайные истории» содержат в себе ключ к намного большему количеству истины, чем то, что врачи смогли бы обнаружить самостоятельно. Заложенное в его словах послание было волнующим. Его обезоруживающая интуиция порой казалась чем-то волшебным.

То были учителя Роршаха, сформировавшие не только его собственный жизненный путь, но и будущее психологии.

В первом десятилетии XX века Цюрих был центром существенной трансформации понимания и лечения психических заболеваний. К началу века в научном поле присутствовало глубокое разделение между уважением к субъективному внутреннему опыту и попыткой достичь научной респектабельности, фокусируясь на объективных данных и основных законах. Были ученые, известные как «психопатологи», часто французы, которые стремились изучать разум, и другие, чаще немцы, занимавшиеся так называемой «психофизикой», – эти предпочитали резать скальпелем мозг. На этот профессиональный и географический разброс позиций накладывалось, хоть и не везде, институциональное разделение между психиатрами, которые обычно были сосредоточены в больницах или клиниках, и психологами, работавшими в университетских лабораториях. Психиатры старались вылечить пациентов, психологи же изучали науки. Бывали случаи «перехода из партии в партию», и наиболее значительный вклад в развитие психологии часто вносили практикующие психиатры. Фрейд и Юнг, например, оба были психиатрами и докторами медицины. Но психиатры были врачами, имевшими степень в области медицины, психологи же являлись учеными-исследователями и получали степень в области философии.

Несмотря на успехи в неврологии и классификации болезней, среднестатистический психиатр XIX века не мог сделать почти ничего, чтобы по-настоящему помочь людям. Впрочем, по большому счету, то же самое можно было сказать о медицине в целом: ни антибиотиков, ни анестезии, ни инсулина. Описывая жизнь врача более ранней эпохи, Джанет Малкольм пишет: «Медицина во времена Чехова была бессильна излечить то, что она лишь недавно начала осваивать. Врачи понимали суть заболеваний, но не могли лечить. Каждый честный доктор считал свою работу крайне депрессивной». Психиатрия же находилась в еще худшем состоянии.

За пределами медицины границы между академической «твердой» наукой и гуманитарными науками были все же пересмотрены. Должна ли цель психологии заключаться в том, чтобы научным способом определить состояние человека, с описанием симптоматики и законов, по которым развивается заболевание, или же она состоит в том, чтобы более гуманистическими методами попытаться понять конкретную личность и причину ее страданий. Говоря практическими терминами, должен ли начинающий молодой психолог изучать научный метод или же философский? В прежние времена – до Фрейда и современной неврологии – психологию рассматривали главным образом как ответвление философии. Просто не существовало иного способа попытаться понять человеческое сознание. Медицинские доктрины тоже во многом совпадали с религиозными учениями о добродетели и грехе, характере и самоограничении. Психиатры пытались лечить случаи одержимости бесами, а их самой продвинутой технологией был месмеризм.

Роршах был студентом, когда все это начало меняться. Фрейд выработал теорию бессознательного разума и сексуальных мотивов, которая свела воедино психопатологию, психофизику, а также новую эффективную дисциплину – психотерапию, в то же время заново интегрируя гуманитарные науки в науку естественную и задавая новое разделение между нормальностью и болезнью. Казавшиеся раньше бессмысленными фантазии психопатических пациентов теперь расшифровывались, а их болезни лечились методами, основанными на допущениях, которые выглядели невероятными в глазах ученых-материалистов, исследовавших мозг.

Однако в то время, когда Роршах поступил в медицинское училище, все, что было у Фрейда, – это диван в его венском кабинете и узкий круг клиентов-невротиков. За первые шесть лет после выхода в печать «Толкования сновидений» было продано всего 351 экземпляр этой книги. С точки зрения научной и институциональной респектабельности, а также ресурсов и международной репутации, которые нужны были, чтобы устояться по-настоящему влиятельному движению, психоанализу был очень важен Цюрих.

Медицинское училище при Цюрихском университете было гибридным институтом, привязанным к Бургхёльцли, – лаборатории, университетской психиатрической клинике и учебной больнице, открытой в 1870 году и, ко времени описываемых событий, признанной лучшей в мире. Это было крупное учреждение, стоящее на балансе кантона Цюрих, а находились там в основном необразованные пациенты из низших слоев общества, страдавшие от шизофрении, третичного сифилиса и других болезней, имеющих психические причины или последствия. Однако руководство больницы было связано также и с недавно созданной кафедрой психиатрии университета.

В большинстве университетов авторитетные профессора психиатрии были исследователями мозга, имевшими маленькие клиники и небольшой набор практических примеров, на основе которых они могли учить студентов. Но любой профессор психиатрии в Цюрихе, как пишет историк Джон Керр, был в ответе более чем за сотню пациентов, большей частью неизлечимых. И эти пациенты были местными, они говорили на нижнегерманском наречии или же цюрихском диалекте немецкого, – профессор мог в буквальном смысле не понимать их слов. Неудивительно, что ряд директоров клиники очень быстро покинули эту должность по собственному желанию, и, в то время как университетская профессура набирала влияние и стать, район Бургхёльцли был более знаменит в окрестностях благодаря публичному дому, стоявшему на отшибе, а вовсе не больнице. Были изменения к лучшему под руководством директора Августа Фореля, но и он вскоре уволился. В 1898 году Форель передал бразды правления клиникой Эйгену Блейлеру (годы жизни которого – 1857–1939 – практически полностью совпадали с жизнью Зигмунда Фрейда).

Блейлер происходил из Золликона, соседствующей с Бургхёльцли фермерской деревни в окрестностях Цюриха. Его отец и дед были участниками борьбы 1830-х, целью которой были равноправие для крестьян и основание Цюрихского университета. Блейлер был вторым в своей деревне человеком, закончившим университет, и первым из ее уроженцев, кто стал учиться на врача. На протяжении всей жизни он никогда не забывал о своих деревенских корнях, как и о классовой борьбе и политической сплоченности, которые сделали возможной его карьеру. Самое главное – он говорил на местном языке, а значит, мог понять, что говорят его пациенты.

Господствующее мнение гласило, что люди, находившиеся под опекой Блейлера, безнадежны. Вот что говорил об этом Эмиль Крепелин, психиатр, давший тому, что мы сегодня именуем шизофренией, название «раннее слабоумие» (dementia praecox): «Мы знаем теперь, что судьба наших пациентов обусловлена главным образом тем, как развивается болезнь. Нам редко удается изменить ее течение. Мы должны открыто признать, что подавляющее большинство пациентов, что свалены в кучу в наших заведениях, потеряны навсегда». И даже более жестко: «Огромная масса не вылеченных пациентов, скопившихся в наших клиниках для душевнобольных, принадлежит раннему слабоумию, клиническая картина которого описана выше как рано или поздно наступающий коллапс личности». По словам врача, они «принадлежали» болезни. Фрейд также говорил, что эти пациенты не поддаются исцелению. Блейлер, однако, работая «на передовой», смог выяснить иное. Как оказалось, граница между душевным нездоровьем и здоровьем вовсе не настолько непреодолима, как считали его университетские коллеги. А отношение к пациентам как к «огромной массе, сваленной в кучу», было на самом деле частью проблемы.

До того как стать директором Бургхёльцли, Блейлер двенадцать лет прожил при крупнейшем в Швейцарии доме умалишенных, расположенном на острове-монастыре, – больнице (изначально это была базилика XIX века), где содержалось от шестисот до восьмисот пациентов. И там, и в Бургхёльцли Блейлер глубоко погружался в мир серьезно больных людей, посещая палаты до шести раз в день и часами разговаривая с неспособными ответить больными, пребывавшими в состоянии кататонии. Своих помощников он загружал работой до предела, – они работали по восемьдесят часов в неделю. Еще до 8:30 утра начинались утренние обходы, а после вечерних нужно было вести истории болезней, делая записи об изменении состояния пациентов. Эта работа часто затягивалась до 10–11 часов вечера. Сотрудники жили почти в монашеской аскезе, им было запрещено употреблять алкоголь. За очень редким исключением, врачи и прочий персонал спали в общих спальнях. Но у них не было морального права жаловаться на эти жесткие условия, поскольку их начальник – Блейлер – работал больше, чем кто-либо из них.

Живя в столь близком контакте со своими пациентами, Блейлер понял, что их реакции на окружающую среду более разнообразны и в меньшей степени продиктованы душевным расстройством, чем было принято считать. Например, они вели себя по-разному с разными родственниками или с представителями противоположного пола. Их симптомы нельзя было полностью объяснить с позиции биологического детерминизма. Они вовсе не были обречены – по крайней мере не безоговорочно. Даже в самых серьезных случаях прогрессия заболеваний могла быть приостановлена или вовсе получить обратный ход, если врачи налаживали хорошие личные отношения с пациентами. Блейлер мог неожиданно выписать пациента, который казался серьезно больным, или пригласить особенно агрессивного больного на официальный ужин к себе домой. Он был первопроходцем трудотерапии и прочих «реальностно-ориентированных задач». Его пациенты рубили дрова, присматривали за товарищами по несчастью, больными тифом, и многие случаи, в течение долгого времени считавшиеся безнадежными, заканчивались выздоровлением, что казалось настоящим маленьким чудом. Когда его пациенты-шизофреники трудились в полях, Блейлер присоединялся к ним, с удовольствием занимаясь работой, знакомой ему по дням юности в Золликоне. Блейлер посвятил свою жизнь тому, чтобы наладить эмоциональную связь с каждым из находившихся на его попечении людей. Как пациенты, так и персонал часто называли его «отцом».

Именно Блейлер придумал название «шизофрения», что является самым известным его вкладом в психиатрическую науку. Он изобрел такие термины, как «аутизм», «глубинная психология» и «амбивалентность». Он сделал это потому, что предложенное ранее Крепелином название «раннее слабоумие» означало «преждевременное начало потери разума», нечто биологически предопределенное и необратимое, в то время как «расслоение сознания» (значение понятия «шизофрения») не свидетельствует о том, что страдающий им человек потерян безвозвратно. Его сознание все еще может функционировать и обладает жизненными силами. Блейлер писал, что ему нужен был новый термин, поскольку «преждевременное слабоумие» невозможно использовать в качестве прилагательного. По его мнению, название болезни должно быть не просто медицинским объектом, отображенным в сухом латинском выражении, а одним из многих способов описать состояние конкретного бедолаги.

Его сочувствие к пациентам имело глубокие личные корни: когда Блейлеру было семнадцать, его сестра стала впадать в кататонический ступор и была госпитализирована в расположенную неподалеку от их деревни клинику Бургхёльцли. Семья возмутилась поведением тамошних «мозгоправов», которым, казалось, микроскопы интереснее, чем люди, и которые даже не могли говорить с пациенткой на одном языке. Блейлер решил – согласно некоторым версиям биографии, к этой мысли его подтолкнула мать – стать психиатром, который сможет по-настоящему понимать своих пациентов. Хотя он никогда не писал и не говорил публично о болезни своей сестры, Анны-Паулины, отрицать решающее влияние ее истории на его выбор профессии невозможно. Один из ассистентов Блейлера, работавший с ним в Бургхёльцли в 1907–1908 годах, вспоминал: «Блейлер часто говорил нам, что даже самые глубокие кататоники могут быть чувствительны к устному убеждению. Он приводил в качестве примера собственную сестру… Однажды Блейлеру нужно было вывести ее из дома в момент, когда она пребывала в состоянии крайнего возбуждения. Он решил не заставлять ее, не применять силу, а… говорил с ней в течение нескольких часов, до тех пор, пока она наконец не оделась и не пошла с ним. Блейлер использовал этот пример как доказательство того, что вербальное убеждение возможно».

Анна-Паулина прожила вместе с Блейлером в его квартире в Бургхёльцли почти тридцать лет – со времени смерти их родителей в 1898 году и до ее собственной смерти в 1926 году. Помощник психиатра вспоминал: «Из своей комнаты я мог видеть, как она целый день монотонно слоняется по залу взад-вперед. Дети Блейлера были в то время очень маленькими, и они, казалось, не замечали присутствия своей тети. Когда они хотели куда-нибудь вскарабкаться, то просто использовали ее в качестве “подставки”, как неодушевленный предмет вроде стула. Она никак не реагировала на это, у нее не было никакой эмоциональной связи с детьми». Блейлер жил бок о бок с самыми экстремальными проявлениями шизофрении, и на протяжении всей карьеры в Бургхёльцли перед глазами у него был живой пример человечности шизофренического больного. Его первопроходческие исследования начались в его доме.

Конечно же, каждое новое поколение стремилось исправить ошибки предыдущего. Психиатры регулярно обвиняли своих предшественников в бессердечности или по крайней мере в следовании заблуждениям. На самом деле и до Блейлера психиатры – от Фореля и Крепелина до отца научной психиатрии Вильгельма Гризингера – были людьми по всем статьям приличными, заботливыми и отзывчивыми врачами. Но в Бургхёльцли дела действительно обстояли намного лучше. Вспоминает ассистент Блейлера: «То, как они смотрели на пациента, как обследовали его, было практически откровением. Они не просто подвергали пациента классификации. Они разбирали его галлюцинации, одну за другой, и пытались определить, что каждая из них значит, а также почему пациент переживает именно эти конкретные галлюцинации… Для меня все это было новым и шокирующим». Сдвиг в сторону терапии, в центре которой стоял пациент, начался не в Бургхёльцли, не там он и закончился, но Блейлер воспитал поколение психиатров, вырастив их как среди своих студентов, так и среди помощников, включая собственного сына Манфреда, Карла Юнга и Сабину Шпильрейн, двух будущих начальников Роршаха, и самого Роршаха. В наши дни попросту немыслимо, чтобы психиатр не был способен разговаривать с пациентом на одном языке, и это во многом стало возможным благодаря Эйгену Блейлеру.

Карл Юнг прибыл в Бургхёльцли в декабре 1900 года, чтобы работать ассистентом Блейлера. Он уже становился заметным персонажем в мире науки, а впоследствии стал одной из самых выдающихся фигур, человеком, который неоднократно видоизменял психологическую область в последующие десятилетия.

Начав в 1902 году, Юнг и еще один врач-ассистент из Бургхёльцли, Франц Риклин, разработали первый экспериментальный метод выявления шаблонов в бессознательном – словесный ассоциативный тест. Испытуемым давали прочитать список из ста различных слов и спрашивали, какая мысль первой приходит в голову в связи с каждым из них. Врач с секундомером в руках замерял время, потраченное ими на ответы. Потом пациенты должны были перечитать список и попытаться вспомнить свои изначальные ответы. Любые отклонения – долгие паузы, провалы в памяти во время второго раунда, на удивление непоследовательные заключения, топтание на месте и повторяющиеся ответы – могли быть объяснены только бессознательными актами подавления воспоминаний, некой спрятанной в сознании «черной дырой», втягивающей и искажающей те ответы тестируемого, что касались его потаенных желаний, или заставляющей лгать и притворяться, давая ответы, уводящие в противоположном направлении. Юнг называл эти скрытые центры «комплексами». При помощи теста удалось эмпирически установить, что большинство из них имели сексуальную подоплеку.

Благодаря этому врачи из Бургхёльцли сумели совершить «беспрецедентное и экстраординарное» открытие. Независимо от Фрейда – и делая нечто совершенно иное, чем абстрактные беседы с лежащим на диване невротиком, – им удалось обнаружить конкретное доказательство работы бессознательных процессов, которые, как оказалось, были свойственны «нормальным» людям ничуть не в меньшей степени, чем душевнобольным. Они мгновенно поняли, что результаты их работы подтверждают построения Фрейда, и вскоре словесный ассоциативный тест был включен в методику психоанализа. Врачи импровизировали со словами-стимулами, чтобы спровоцировать определенную линию мышления, или использовали выявленные на начальных этапах комплексы в качестве стартовых точек для терапии. У методики был огромный потенциал в криминологии. Юнг и Риклин создали современный психологический тест.