Спотыкаясь о счастье

Предвидение и контроль

Предвидение может доставить удовольствие и предотвратить страдание, и это одна из причин, по которым наш мозг упорно создает мысли о будущем. Но это не самая важная причина. Американцы каждый год охотно тратят миллионы – а может, и миллиарды – долларов на услуги медиумов, консультантов по инвестициям, духовных лидеров, синоптиков и прочих коммерсантов того же рода, которые уверяют, будто способны предсказывать будущее. Люди, субсидирующие эту гадальную индустрию, желают знать, какие события должны произойти, не только ради удовольствия их предвидеть. Мы желаем знать, что должно произойти, чтобы суметь с этим что-то сделать. Если через месяц процентные ставки возрастут, нам следует немедленно вложить деньги в облигации. Если днем пойдет дождь, с утра нужно захватить зонт. Знание – сила, и самая важная причина, по которой наш мозг продолжает создавать будущее даже в те моменты, когда мы предпочли бы находиться здесь и сейчас (как золотые рыбки), такова: он желает контролировать переживания, которые у нас будут.

Но зачем нам нужен контроль над будущими переживаниями? На первый взгляд этот вопрос кажется почти таким же бессмысленным, как вопрос, зачем нам нужен контроль над телевизорами и автомобилями. Однако не спешите с выводами. Лобная доля дана нам для того, чтобы мы могли заглядывать в будущее. Мы заглядываем в будущее, чтобы суметь его предсказать. А предсказываем мы для того, чтобы иметь возможность контролировать будущее, – но зачем нам вообще его контролировать? Почему бы просто не позволить прийти тому, что должно прийти, и не пережить его таким, как оно есть? Почему бы нам не находиться сейчас здесь, а потом – там? На этот вопрос есть два ответа, один из которых неожиданно правилен, а второй – неожиданно неправилен.

Неожиданно правильный ответ – люди получают удовольствие, когда контролируют. И даже не результаты, полученные в будущем, их привлекают, а сам процесс. Действовать, то есть что-то изменять, быть в силах влиять на предметы и события – одна из основных потребностей человеческого мозга, данная ему как будто самой природой, и эта склонность к контролю проявляется в нас с младенчества^{35}. Едва появившись на свет, мы желаем есть, спать, пачкать пеленки и влиять на предметы и события. К исполнению последнего желания мы приступаем лишь через некоторое время, поскольку далеко не сразу осознаем, что у нас есть пальцы, но как только мы это понимаем – берегись, мир! Малыши, еще не умеющие ходить, рассыпают кубики, бросают мячики, давят в кулачке печенье и визжат от восторга. Почему? Да потому, что они это сделали, вот почему. Мама, посмотри, моя рука сделала так, и получилось вот что. Я был в комнате, и в ней что-то изменилось. Я хотел, чтобы кубики упали, и бах – они упали. Ай да я! Вот как я могу!

Люди приходят в мир, желая его контролировать, и покидают его с тем же желанием. Как показывают исследования, если в некий момент между приходом и уходом люди утрачивают возможность контроля, они становятся несчастными и беспомощными, теряют надежду и впадают в депрессию^{36}. А иногда и умирают. Во время одного исследования обитателям дома престарелых были выданы комнатные растения. Половине стариков (контролирующей группе) сказали, что они должны следить за растением и подкармливать его, а остальным (неконтролирующей группе) – что ответственность за его благополучие возьмет на себя служебный персонал^{37}. Шесть месяцев спустя из участников группы, не контролирующей растения, умерло 30 %, а из контролирующей группы – всего 15 %. Исследование, проведенное для проверки, подтвердило важность осознанного контроля для благоденствия жильцов дома престарелых, но имело неожиданный и печальный конец^{38}. Исследователи договорились со студентами-добровольцами, что те будут регулярно посещать дом престарелых. Участникам первой группы было разрешено контролировать время прихода студентов и продолжительность визитов («Пожалуйста, придите ко мне в следующий четверг на часок»), а участникам второй группы такой возможности не дали («Я приду к вам в следующий четверг на часок»). Через два месяца участники контролирующей группы выглядели более счастливыми, здоровыми и активными и принимали меньше лекарств, чем те, кто не контролировал посещения студентов. На этом исследователи завершили работу и отменили приходы посетителей. Еще через несколько месяцев они получили удручающее известие – за прошедшее время умерло несоразмерное количество участников контролирующей группы. И причина трагедии сделалась ясна слишком поздно. Стариков, которым было разрешено контролировать и которые получали от этого определенную пользу, по завершении исследования необдуманно лишили возможности контроля. Очевидно, что возможность контроля влияет на здоровье и настроение людей положительно, но лучше не иметь ее вовсе, чем иметь и утратить.

Наше желание контролировать настолько сильно, а сознание, что мы это делаем, – настолько отрадно, что люди часто ведут себя так, будто в состоянии контролировать даже то, что управлению не поддается. Играя в азартные игры, например, люди ставят на кон больше денег, если противники кажутся им несведущими в игре, – как будто верят, что сумеют проконтролировать процесс вытягивания карт из колоды и получат таким образом преимущество^{39}. Они сильнее уверены, что выиграют в лотерею, когда могут контролировать номер на своем билете^{40}, а при игре в кости сильнее уверены в победе, если бросают кости сами^{41}. Они рискнут большей суммой, если кости еще не брошены, чем когда те брошены, но результат пока неизвестен^{42}, и поставят больше, если именно им будет позволено назначить выигрышную комбинацию^{43}. Поведение людей в каждой из этих ситуаций выглядело бы совершенно абсурдным, если бы они считали, что контролировать не поддающиеся управлению события не могут. Но если где-то в глубине души они верят, что могут – хоть чуть-чуть, но могут, – тогда поступки их выглядят вполне разумными. И кажется, где-то в глубине души большинство из нас действительно в это верит. Почему смотреть футбольный матч в записи не так интересно, даже если мы не знаем, какая команда выиграла? А потому, что сам факт, что игра уже состоялась, перечеркивает всякую возможность докричаться через экран телевизора, через кабельную систему до стадиона и помочь тем самым мячу влететь в ворота! Возможно, самое странное в этой иллюзии контроля не то, что она существует, а то, что она оказывает почти такое же положительное психологическое воздействие, как и настоящий контроль. Фактически те люди, которые кажутся невосприимчивыми к этой иллюзии, находятся в клинической депрессии^{44} – они склонны точно оценивать, насколько способны контролировать события в той или иной ситуации^{45}. Эти и другие открытия привели некоторых исследователей к выводу, что ощущение контроля – как настоящего, так и иллюзорного – один из источников психического здоровья^{46}. Поэтому на вопрос «Зачем нам нужен контроль над будущим?» неожиданно правильным ответом будет такой: мы лучше себя чувствуем, когда его контролируем, – вот и все. Ощущение контроля благотворно на нас влияет. Наша значимость делает нас счастливыми. Если мы сами управляем лодкой, плывя по реке времени, – это приносит нам удовольствие, каков бы ни был пункт назначения.

На этом месте вам в голову, вероятно, пришли две мысли. Одна из них, скорее всего, такова: хотя вы и надеялись никогда больше не услышать выражения «река времени», это все-таки случилось. Аминь. А вторая мысль следующая: пусть даже управление метафорической лодкой по затасканной сочинителями реке времени и приносит удовольствие и хорошее настроение, все же место, куда лодка направляется, значит гораздо больше. Игра в капитана – дело, конечно, приятное, но истинная причина, по которой мы хотим сами управлять своими лодками, такова: в противном случае мы можем прибыть вовсе не туда, куда намеревались. Характер места определяет, как мы почувствуем себя по прибытии, и уникальная человеческая способность думать о протяженном будущем позволяет нам выбрать лучший пункт назначения и отвергнуть худшие. Мы – обезьяны, которые научились заглядывать в будущее, потому что это дает нам возможность осмотреться среди разных возможных вариантов жизненного пути и выбрать самый лучший. Другие животные должны пережить событие, чтобы узнать, приятно оно или мучительно, но человеческое умение предвидеть позволяет нам воображать то, что еще не произошло, и таким образом избегать жестоких уроков. Нам не нужно трогать тлеющий уголь, чтобы узнать, что это причиняет боль, и не нужно переживать отказ, насмешку, выселение, понижение в должности, болезнь и развод, чтобы узнать, что подобные ситуации нежелательны и лучше бы от них уклониться. Мы хотим – и должны хотеть – контролировать управление нашей лодкой, потому что некоторые варианты будущего лучше, чем другие, и даже издалека мы должны суметь определить, куда следует двигаться.

Эта мысль настолько очевидна, что кажется едва стоящей упоминания, но я к ней еще вернусь. И буду возвращаться на протяжении всей книги, ибо ее придется вспомнить не один раз, чтобы убедить вас в том, что мысль, которая кажется такой очевидной, на самом деле – неожиданно неправильный ответ на наш вопрос. Мы желаем управлять своими лодками, поскольку уверены, что очень хорошо знаем, куда нам следует плыть, но в действительности многие из попыток управления оказываются тщетными. Это происходит не потому, что лодка нас не слушается, и не потому, что мы не можем найти нужный пункт назначения, но потому, что будущее фундаментальным образом отличается от того, каким мы видим его сквозь подзорную трубу предвидения. Как у зрения бывают свои иллюзии («Не странно ли, что одна линия кажется длиннее другой, хотя это вовсе не так?»), как бывают они у взгляда в прошлое («Не странно ли, что я не могу вспомнить, как вынес мусор, хотя и сделал это?»), точно так же случаются они и у предвидения – и все три вида иллюзий объясняются одними и теми же психологическими принципами.

Далее

Заявляю со всей откровенностью – я буду не просто вспоминать неправильный ответ. Я буду громить и трепать его, пока он не сдастся и не отступит. Он кажется таким разумным и столь многие с ним согласны, что только основательная трепка поможет вычеркнуть его из списка общепринятых мудростей. Итак, прежде чем начать разгромный бой, позвольте мне поделиться с вами планом нападения.

• Вторая часть книги называется «Субъективность», и в ней я расскажу вам о научных исследованиях счастья. Все мы стремимся к будущему, которое, как мы считаем, сделает нас счастливыми, но что такое счастье на самом деле? И можем ли мы надеяться, что наука даст нам заслуживающие доверия ответы на вопросы, касающиеся столь эфемерной материи, как чувства?

• Мы пользуемся глазами, чтобы видеть в пространстве, и воображением, чтобы видеть во времени. Как наши глаза порой видят то, чего нет, так и воображение иногда предвидит то, чего не будет. У него имеются три недостатка, порождающие иллюзии, разбору которых в основном и посвящена эта книга. В третьей части, которая называется «Реализм», я расскажу о первом недостатке: воображение действует так быстро, незаметно и эффективно, что к плодам его деятельности мы относимся недостаточно скептично.

• В четвертой части, названной «Презентизм», я расскажу о втором недостатке: плоды воображения… ну, скажем, не слишком воображаемы, и поэтому воображаемое будущее часто выглядит таким похожим на существующее настоящее.

• В пятой части, «Рационализация», я расскажу о третьем недостатке: воображение испытывает серьезные затруднения, когда дело касается того, что мы станем думать о будущем, в нем оказавшись. Предвидеть будущие события трудно, но еще труднее – предвидеть, как мы отнесемся к ним, когда они произойдут.

• Под конец, в шестой части, «Поправимость», я расскажу, почему избавиться от иллюзий предвидения не помогают ни личный опыт, ни мудрость прадедов. И предложу напоследок простое средство, которым вы, конечно, не воспользуетесь.

Дочитав книгу, вы, надеюсь, поймете почему, вращая штурвал и поднимая паруса бóльшую часть своей жизни, мы в конечном счете обнаруживаем, что Шангри-Ла, райская страна, не такова, какой нам представлялась, и расположена вовсе не там, где мы ее искали.

Часть II
Субъективность

Субъективность – отношение к переживанию, свойственное не каждому, а только человеку, его испытавшему.

Глава 2
Взгляд отсюда

Но боже мой, как горько видеть счастье глазами других!

Уильям Шекспир. Как вам это понравится^[8]

Хотя Лори и Реба Шаппель близнецы, они очень разные люди. Реба, застенчивая трезвенница, записала отмеченный наградой альбом музыки кантри. Лори, появившаяся на свет первой, остроумна, не откажется от бокальчика клубничного дайкири, работает в больнице и думает когда-нибудь выйти замуж и родить детей. Иногда они ссорятся, как всякие сестры, но вообще-то живут в согласии: хвалят и поддразнивают друг друга и договаривают одна за другую начатые фразы. На самом деле Лори и Реба весьма необычны – в двух отношениях. Во-первых, у них общая кровеносная система и часть черепа и мозговой ткани на двоих, поскольку они родились со сросшимися головами. Лоб Лори неразрывно соединен со лбом Ребы, и каждую минуту своей жизни они смотрят друг на друга. А во-вторых, Лори и Реба необычны тем, что они счастливы – не то чтобы смирились со своим положением, но веселы, радостны и полны оптимизма^{47}. В столь необычной жизни, конечно, хватает трудностей, но, как часто говорят сами сестры, у кого их нет? Когда с ними заговаривают о возможности операции по разделению, Реба отвечает за обеих: «Наше мнение – нет, мы этого не хотим. Кому и зачем, ради всего святого, это нужно? Чтобы погубить в результате две жизни?»^{48}

Вопрос к вам: если бы подобная жизнь выпала на вашу долю, как бы себя чувствовали вы? Если скажете: «Веселым, радостным и полным оптимизма», вы сыграете не по правилам, и я дам вам еще одну попытку. Постарайтесь ответить честно, а не вежливо. Честный же ответ должен быть таким: «Унылым, подавленным и полным отчаяния». И действительно, то, что ни один здравомыслящий человек не может при таких обстоятельствах быть на самом деле счастливым, кажется вполне очевидным. Потому-то среди медиков принято считать, что сиамских близнецов лучше разделять при рождении, хотя бы и с риском убить одного из них. Как писал выдающийся историк медицины: «Многие одиночки, особенно хирурги, не в состоянии понять, за что ценят жизнь сиамские близнецы, не в состоянии понять, как могут те не желать рискнуть всем – подвижностью, репродуктивной способностью, своей жизнью или жизнью обоих, – и не пытаются разделиться»^{49}. Другими словами, все уверены не только в том, что сиамские близнецы гораздо менее счастливы, чем нормальные люди, но и в том, что подобная жизнь стоит настолько мало, что опасная операция по разделению – просто этическая необходимость. Однако нашей уверенности на этот счет противостоят сами близнецы. Когда Лори и Ребу спрашивают, что они думают о своем положении, они отвечают, что не желают ничего другого. Основательно исследовав медицинскую литературу, тот же историк нашел, что «желание оставаться вместе так распространено среди сиамских близнецов, что его можно считать практически всеобщим»^[9]. Что-то здесь не так, чертовски не так. Но что именно?

Похоже, существует только два варианта. Кто-то – не то Лори и Реба, не то все остальные жители Земли – очень ошибается, когда говорит о счастье. Поскольку мы относимся к упомянутым всем остальным, естественно, нам милее первый вариант. Ведь претензии на счастье со стороны близнецов можно без труда отвергнуть, возразив: «Да это они просто так говорят», или «Может, они и думают, что счастливы, но…», или «Они не знают, что такое счастье на самом деле» (весьма популярное возражение, подразумевающее обычно, что уж мы-то это знаем). Возможно, это и справедливо. Но как и отвергаемые претензии близнецов, все эти возражения тоже всего лишь претензии – претензии на то, что нам известны ответы на вопросы, тысячелетиями волновавшие ученых и философов. О чем мы все говорим, когда речь заходит о счастье?

Танцы об архитектуре

В американских библиотеках тысячи книг о счастье, и большинство из них начинается с вопроса, что же такое счастье на самом деле. Как быстро понимает читатель, начать с него – почти то же самое, что плюхнуться в лужу сразу за порогом, поскольку счастье на самом деле – это всего лишь слово, которым мы вольны называть все, что нам угодно. Проблема в том, что людям как будто доставляет удовольствие называть одним этим словом великое множество различных вещей, отчего возникла изрядная терминологическая путаница, на базе которой отдельные ученые сумели построить блестящие карьеры. Если взять на себя труд разобраться в этой путанице, можно обнаружить, что большинство разногласий по поводу того, что такое счастье на самом деле, – это разногласия семантические, а не научные или философские. Спорят, в основном, дóлжно ли использовать это слово для обозначения того или этого, а не о сущности того или этого. Что же из себя представляют то и это, с которыми чаще всего связывают счастье? Слово «счастье» используют обычно для обозначения по меньшей мере трех близких состояний, которые можно приблизительно охарактеризовать как эмоциональное, нравственное и рассудочное счастье.

Чувство счастья

Эмоциональное счастье – самое значимое из трех. В действительности оно настолько значимо, что, пытаясь дать ему определение, мы становимся косноязычными, как если бы пытались объяснить какому-нибудь приставучему ребенку, так и напрашивающемуся на подзатыльник, значение какого-нибудь междометия. Словами «эмоциональное счастье» мы называем чувство, переживание, субъективное состояние, и поэтому в физическом мире объекта для сравнения не существует. Если бы мы, зайдя в пивной бар на углу, встретили там пришельца с другой планеты, который попросил бы дать этому чувству определение, нам пришлось бы указать на существующие в мире объекты, которые могут вызвать это чувство, или же сослаться на другие чувства, на него похожие. И это на самом деле все, что мы можем сделать, попроси нас кто-то дать определение субъективному переживанию.

Рассмотрим, к примеру, как можно определить очень простое субъективное переживание – допустим, переживание желтого. Вы, наверное, думаете, что желтое – это цвет, однако это не так. Это психологическое состояние. Это то, что люди с полноценным зрительным аппаратом переживают, когда в глаза им устремляется свет с длиной волны 580 нанометров. Если наш инопланетный приятель попросит определить, что мы переживаем, когда говорим, что видим желтое, мы, возможно, укажем ему для начала на школьный автобус, лимон, резинового утенка и скажем: «Видишь эти предметы? То общее, что есть в твоем зрительном опыте, который ты получаешь, глядя на них, и называется желтым». Или же можно попытаться определить переживание, называемое желтое, в терминах других переживаний. «Желтое? Ну, это похоже отчасти на переживание оранжевого, если в нем убавить переживание красного». Если бы после этого инопланетянин признался, что не сумел найти ничего общего между утенком, лимоном и автобусом и что никогда не переживал оранжевое и красное, тогда осталось бы только заказать еще по кружечке и сменить тему на универсальную. Побеседовать, к примеру, о хоккее на льду. Потому что другого способа дать определение желтому попросту не существует. Философы говорят, что субъективные состояния «не передаваемы», то есть никакой предмет, на который мы указываем, никакое состояние, с которым мы можем их сравнить, и никакие рассказы о психологической их подоплеке не в состоянии полностью заменить сами переживания^{50}. Кажется, музыкант Фрэнк Заппа сказал, что писать о музыке – все равно что танцевать архитектуру, и точно так же дело обстоит с разговорами о желтом. Если наш новый собутыльник вовсе не воспринимает цвета, ему никогда не разделить с нами наше переживание желтого – или не понять, разделил ли он его, – независимо от того, насколько удачно мы показываем и рассказываем^[10].

Так же и с эмоциональным счастьем. Общее с ним присутствует в чувствах, которые мы испытываем, видя первую улыбку новорожденной внучки, слыша похвалу, помогая заплутавшему туристу добраться до музея, смакуя шоколад, вдыхая аромат любимого шампуня, слыша понравившуюся еще в школе и давно забытую песню, гладя кошку, излечиваясь от рака или принимая понюшку кокаина. Это, конечно, разные чувства, тем не менее в них есть нечто общее. Недвижимое имущество – не то же самое, что доля в прибыли, а доля в прибыли – не то же самое, что унция золота, но все это – разновидности благосостояния, занимающие свое место на шкале ценностей. Подобным образом переживание воздействия кокаина не будет переживанием тактильного контакта с шерстью кошки, как последнее – переживанием похвалы, но все это – разновидности чувства, занимающие свое место на шкале счастья. Во всех приведенных примерах соприкосновение с неким объектом сопровождается приблизительно одной и той же реакцией нервной системы^{51}. Поэтому возникает ощущение, что в каждом из этих переживаний есть нечто общее – какая-то концептуальная связь, которая заставляет людей причислять их все к одной лингвистической категории, способной вместить примеров столько, сколько можно припомнить. И действительно, когда исследователи анализируют связанность одних слов языка с другими, они неизменно обнаруживают, что позитивность слов – то, в какой мере они относятся к переживаниям счастья или несчастья, – это единственный, наиважнейший определитель их взаимосвязи^{52}. Несмотря на все гениальные усилия Толстого, большинство считает слово «война» более тесно связанным со словом «рвота», нежели со словом «мир».

Счастье в таком случае – это чувство, которое можно определить как «ну-вы-знаете-что-я-имею-в-виду». Если вы человек, живущий в этом веке и разделяющий со мной некоторые культурные ценности, мои сравнения и объяснения достигнут цели, и вы поймете, какое именно чувство я подразумеваю. Если же вы инопланетянин, все еще бьющийся над желтым, представление о счастье станет настоящей проблемой. Но, положа руку на сердце, я был бы озадачен не меньше, расскажи вы мне, что на вашей планете существует чувство, общее с делением чисел на три, битьем головой о притолоку и испусканием азотных выхлопов из всех офисов во всякое время, кроме вторника. Никакого представления об этом чувстве у меня так и не появилось бы, и я мог бы только надеяться на то, что, не зная ничего, кроме названия, сумею в разговоре употребить его к месту. Поскольку эмоциональное счастье – это переживание, определить его можно только приблизительно, при помощи сопутствующих значений и взаимосвязи с другими переживаниями^{53}. Поэт Александр Поуп, посвятив теме счастья почти четверть «Опыта о человеке», завершил свои рассуждения так: «Определит ли счастье кто-нибудь? / Нет, счастье просто счастье, в этом суть»^[11].

Эмоциональное счастье сопротивляется нашим попыткам приручить его при помощи описания, но когда мы его чувствуем, в его значении и реальности мы не сомневаемся. Всякий, кто наблюдает за поведением людей более 30 секунд кряду, наверняка должен заметить, что они страстно (возможно, в первую очередь, а может быть, и в последнюю) хотят быть счастливыми. Если и есть на свете те, кто предпочитает отчаяние восторгу, разочарование – удовлетворению, а страдание – удовольствию, они, должно быть, хорошо прячутся, ибо никто никогда их не видел. Люди хотят быть счастливыми, и все остальное, чего они хотят, обычно служит лишь средством для достижения этого состояния. Даже когда они отказываются от сиюминутного счастья – сидят на диете, например, вместо того чтобы поесть, или работают допоздна, вместо того чтобы лечь спать, – они делают это с целью увеличить будущее счастье. В словарях говорится, что «предпочесть» означает «выбрать или пожелать что-либо, потому что оно признается лучшим по сравнению со всем остальным», а это значит, что в самом определении желания уже содержится поиск счастья. В этом смысле предпочтение боли и страданий – это не столько диагностируемое психическое состояние, сколько оксюморон^[12].

Психологи сделали стремление к счастью традиционным центром своих теорий относительно поведения человека, потому что, как обнаружилось, без этого их теории неудовлетворительны. Зигмунд Фрейд писал:

Вопрос о смысле человеческой жизни ставился бесчисленное количество раз; удовлетворительный ответ на него пока что не был найден, может быть, его вообще не найти… Мы обратимся поэтому к более скромному вопросу: что сами люди полагают целью и смыслом жизни, если судить по их поведению, чего они требуют от жизни, чего хотят в ней достичь? Отвечая на этот вопрос, трудно ошибиться: они стремятся к счастью, они хотят стать и пребывать счастливыми. Две стороны этого стремления – положительная и отрицательная цели; с одной стороны – отсутствие боли и неудовольствия, с другой – переживание сильного чувства удовольствия^[13].

Фрейд был рьяным поборником этой мысли, но не ее автором, и в той или иной форме такое же наблюдение присутствует в психологических теориях Платона, Аристотеля, Гоббса, Милля, Бентама и других. Философ и математик Блез Паскаль высказался по этому поводу наиболее ясно:

Все люди ищут счастья – из этого правила нет исключений. Способы у них разные, но цель одна. Гонятся за ним и те, кто добровольно идет на войну, и те, кто сидит по домам, – каждый ищет счастья по-своему. Человеческая воля направлена на достижение только этой цели. Счастье – побудительный мотив любых поступков любого человека, даже того, кто собирается повеситься^[14].