«Хорошо. Как выглядел тот человек, который выходил из его дома? Во сколько примерно это было? Если можно, каждую деталь, пожалуйста» – записывая пробормотал ефрейтор.

-Да, только пойдемте не улицу, я тут не могу – ответила соседка.

Присев на гнилые доски старой скамейки, под порывами ветра с мокрым снегом, оперативники начали расспрашивать соседку. Все подняли воротники шинелей, натянули кополлы на головы, все, кроме Летова – он, не особо моргая от избивающих его грязное лицо кусков снега, глядел в чащу голого леса, которая начиналась за очередными домиками и бараками. Серые стволы огромных сосен прорезали серое небо сотнями своих тонких веток, и казалось, что скоро небо, устав от постоянного щекотания его живота, обрушит на бедных людей свои бомбы – то ли снег, то ли град – это уж решат там. Летов смотрел в черные полосы меж стволов, вспоминая реальные бомбежки под Куутерселькой в 44-ом, когда осколками рубило все вокруг и лишь он, упав в огромную воронку на несколько трупов финнов, сумел избежать учести быть прорубленным раскаленным куском железа; когда пули рикошетили от «Тридцатьчетверки» и косили идущих перед ним солдат, а танк пробивал оборону финнов; Летов и остальные бойцы эту пробоину расширяли, зачищая траншеи и расстреливая, порой в упор, всех, кто им попадался.

Повспоминав те кровавые лета и удержавшись от очередного приступа (впрочем, удержавшись с трудом), Летов вернулся в Новосибирск 1949-го.

«Было где-то часа три ночи. Я услышала крик и грохот, а так как сплю я плохо, то сразу вскочила и увидела, что у Ванечки в доме свет горит. Глаза протерла и вижу, за шторкой какой-то силуэт. Он рубил что-то – я сразу увидела топор. Сначала никаких мыслей не было, а потом вспомнила про душегуба этого с топором и сразу аж онемела от ужаса – неужели и Ванечку он прибил. В общем, минут десять я на все это смотрела, а потом силуэт этот, значит, упал и все. Потом смотрю – свет погас, дверь значится распахнулась, и по лестнице мужчина спустился. Ну, он точнее не спустился, а сполз – руками он о перила опирался, а ногами почти не шевелил. Словно раненый или пьяный – потом, как спустился, поплелся, качался весь, руками махал. Упал раза два, ну, там на земле кровавые пятна даже есть вдоль тропинки – Летов их сразу заприметил – потом калитку распахнул и пошел по улице о забор опираясь. Ну, я испугалась жутко – просидела дома на полу не знаю скокмо, а потом зашла в дом к Ванюше, как кровь увидела сразу бросилась в милицию. Лицо этого душегуба я не видывала, могу сказать только то, что плечи у него широкие и сам он крепкий и высокий. В черном он весь был, от чего еще хуже я его разглядела».

Не упустив ни одного слова, ефрейтор записал этот подробный рассказ, получил подпись соседки, и та ушла к своему дому, опустив голову – все уже давно поняли, что Ванюша этот был для нее больше, чем друг. Хотя, быть может и просто друг… Впрочем, какая уже к чертям разница – от Ванюши остался лишь проглядывающий сквозь изрубленную плоть скелет.

После этого во двор вбежал какой-то милиционер (вроде постовой, проверяющий документы на входе в отделение) и издалека прокричал: «Товарищи, быстро выезжайте на Протальную улицу!». Добежав до испуганного Горенштейна, милиционер, немного отдышавшись и выдыхая огромные клубы пара, сказал: «В пятом доме на Протальной улице еще один труп нашли, соседи кровь на калитке увидели. Там двое наших постовых, вас ждут и жителей не пускают».

Двоих оставили около дома Ванюши и понеслись на Протальную улицу. За окном машины, жутко качающейся на заледеневшей грязи, припорошенной снегом, серые бараки, старые частные домики, проглядывающие сквозь голые деревья рельсы на насыпи, одиноко стоящие на запасном пути полуразобранные паровозы, ржавые крыши продмагов, покосившиеся телеграфные столбы, бегающие с санками дети около горки, возвышающейся на фоне высоченной насыпи, начинающиеся огни Инской, парочка «Захаров Ивановичей⁴», стоящих на обочине и бегающие вокруг них водилы в ватниках и валенках, опять бараки и домики, и, наконец, Протальная улица, стоящая на самой границе между Первомайкой и голым лесом.

Пятый дом стоял у самого леса. Из одного окна была видна улица и соседние домики с покосившимися заборами, на иглах которых изредка висели глиняные горшки, а из другого голый лес и снег. Зайдя в комнату оперативники сразу поняли, что человек, живущий там, опять закостенелый холостяк – грязь, пыль, мутные окна, куча окурков, разбросанный по комнате пепел и «бычки», пустые банки и грязные тарелки на столе.

У порога стояли двое суровых постовых, которых подняли с постели после ночного патрулирования, и кучка баб в лохмотьях, которые жаждали заглянуть во внутрь. Однако дверь закрыли, и постовые встали стеной перед ней.

Труп лежал на животе около стола. Одной рукой он мертвой схваткой схватился за ножку, другая лежала осиротевшей, без кисти. На затылке, как и обычно, лежало четверостишье из Маяковского. На этот раз все было более стандартно: вероятно, первый удар был нанесен по лицу, да с такой силой, что череп почти сразу раскололся. Затем таинственный убийца стал бить по шее и спине, при этом делать это было не нужно – человек был мертв после первого удара.

Летов оглядел труп, Кирвес, измерив глубину ударов, сказал, что убийца тот же. Ефрейтор осмотрел комнату, перепрыгнул через лужу крови и достал из под подушки поношенный бумажник, где лежало ровно сто помятых рублей одной купюрой.

Летов оперся о подоконник и сказал: «Судя по всему, что-то изменилось у этого урода – первое убийство какое-то необычное. То ли он решил что-то новое попробовать, то ли осмелел… если осмелел, то это хорошо – значит, поймать его будет легче. Но что самое интересное – за одну ночь он убил двоих. Обычно такого не было. Кажется, у него и вправду разгулялся аппетит, и он смелее стал. Значит это две вещи, одна приятная, а другая не очень. Коли он осмелел, значит, поймать его по идее будет легче, но также это значит, что крови может быть больше. А это уже плохо».

-Вообще, – сказал Горенштейн, – я много думал над его мотивацией. Неужели мы и вправду имеем дело с человеком, который убивает ради удовольствия, как ты и предположил?

-В этом сомнения нет. Таких называют, как я недавно вспомнил, убийцами с неочевидным мотивом. Посуди сам: месть – нет, мы уже поняли это на основании того, что убитые не имеют никакой связи кроме той, что они все мужчины и все в момент убийства находились дома одни. Половой подоплеки тут тоже нет – он же не насиловал их. Корысть – ну, тут понятно. Следственно, его мотив либо понятен ему одного, либо его вообще нет.

-Поэтому мы и поймать его уже почти месяц не можем. Одно дело грабители, а тут…

…Ошкину доложили о ходе осмотра мест происшествия. Первым убитым оказался Иван Григорьевич Ольгин – ремонтник с паровозоремонтного завода, один из лучших специалистов по ремонту паровых котлов. Ему было 38 лет отроду, женат, имел дочку. В разводе с 1946-го года, жена с дочкой остались жить в Харькове, он же уехал по распределению в Новосибирск. Усердно платил алименты, приводов в милицию не имел. В целом, обычный холостяк, знаток своего дела, фронтовик, положительный гражданин.

Вторым оказался Дмитрий Пажуков – слесарь первого разряда со стрелочного завода, возрастом в двадцать два года. Мать проживает в Томске, отец погиб во время войны, сам работает в Первомайке только с августа. Имел привод в милицию за непристойное поведение в состоянии сильного алкогольного опьянения в сентябре 1949-го.

–Если все собрать в одну кучу – начал Ошкин – то можно сказать, что между всеми убитыми есть только три связи: они все мужчины, все находились одни дома, и все работают. Связь какая-то косвенная, это и связью не назвать толком.

-Ну, я уже говорил про это – мрачно ответил из угла Летов. – При этом я подозреваю, что скоро наш убийца начнет нарушать правила – то, что он убил в одну ночь двоих, а одного убил весьма необычным для себя способом, говорит о том, что он нарушил ранее не нарушаемые правила, нарушил свой алгоритм, а, вероятно, будет нарушать его и дальше.

-Ты это к чему ведешь?

-К тому, что надо ждать крови.

-Послушай, Серег – сказал Горенштейн, – я вот что думаю. Соседка Ольгина сказала, что убийца качался и еле стоял на ногах. Может он был пьян, поэтому и нарушил эти, как ты говоришь, правила?

-Я думал над этим. Если это так, то это хорошо, но есть еще версия о том, что он не был пьян, а его сводили судороги. У людей, которые получают какое-то неимоверное удовольствие иногда взаправду сводит мышцы. Он, как мы думаем, убивает ради удовольствия. Быть может его так вынесло от этого убийства, что от удовольствия аж ноги сводить начало.

-А если все-таки по пьяни?

-Тогда это успокаивает. Но мне отчего то кажется, что причина совершенно иная.

-Товарищи, а может он был ранен? – испуганно спросил Скрябин.

-Хорошая догадка – пробормотал Летов, – но, в таком случае, кровь должна была бы быть на протяжении всей дороги, а при прочесывании местности вокруг мест преступления кровь была найдена только у дома Ольгина, и то, он ее явно стирал с рук. Впрочем, Яспер, надо бы проверить – сделай анализ крови с досок забора, а потом сравни с кровью убитого. Может, ефрейтор и прав.

Скрябин широко заулыбался, радуясь тому, что загадочный следак оценил его предположение, а Кирвес, порывшийся в вещдоках в поисках отломанного куска окровавленного забора, направился в лабораторию.

Ошкин посидел молча, резко мотнул головой и прервал это молчание, провожая Кирвеса взглядом: «Сергей, а что думаешь про связь нашего убийцы с уголовной средой?»

-Сейчас он с ней точно не связан. В прошлом – мог быть, может она и повлияла на такую его жестокость.

-Как думаешь, есть смысл послать его фоторобот другим райотделам для того, чтобы они проверили его через свою агентуру среди уркаганов?

-Смысл есть в любых действиях. Попробуйте, может и вправду поможет. А у нас сейчас какие-то банды действуют?

-Последнюю накрыли год назад – с привкусом гордости сказал Горенштейн.

-Если кто из них жив, можно еще им показать его фоторобот.

-Ванька Меченый, вроде, на стройке где-то тут работает, недавно откинулся. Можно ему показать.

-Ну, Ваньку и я знаю – он еще при мне тут грабил и тунеядствовал. Думаю, он меня тоже помнит.

Все немного помолчали, а потом Ошкин задал резонный вопрос: «Кто что предлагает делать дальше?»

Летов ответил первым: «Во-первых, предлагаю после обнаружения тех трупов, по которым мы вышли на Долганову, проверить все сообщения о пропаже людей после 7-го ноября и отныне отслеживать их и проводить более тщательный розыск пропавших. Возможно, где-то еще лежат и гниют убитые о которых мы не знаем. То, что они не были найдены в ходе поисковой операции, вовсе не говорит о том, что трупов нет – он мог их закопать или утопить запросто. Потом надо реализовать идеи по опросу уголовников о нашем преступнике. И готово».

-Другие мысли есть? – поинтересовался Ошкин.

-Ну, можно еще утверждать, что все убийства происходят в одном секторе Первомайки. Тогда, имеет смысл проверить, кто имел привод в милицию за всякие странные преступления в последнее время и жил в нашем районе.

-Мы это сделали еще до твоего прихода. Был тут один парень, который резал кошек на улице средь белого дня, но он еще летом уехал к бабке в Болотное.

-И больше никого?

-Скрябин вместе с еще парой ребят перебуровил дела с 1946 года за полторы недели. Были изнасилования, но без всякого садизма и других странностей. Так что не было таких.

В целом, план Летова одобрили. Единственное, что пугало – это неизвестность дальнейших действий преступника. Ни Ошкин, ни Горенштейн, ни Скрябин не представляли, что придет на ум совершенно не понятному для них убийце и боялись этого сильнее всего. Душу грела мысль, что тогда в момент убийства душегуб был просто пьяным, а не испитывал нервные судороги от дикого удовольствия. Но Летов своим нутром чувствовал, что это не так, он чуял, что убийца сейчас разойдется. Он был в этом уверен, будто сам был этим душегубом, будто сам этой ночью зарубил двух человек изуверским образом.

До вечера Скрябин опросил коллег обоих убитых. Контактов никаких убитые не имели, врагов у Ольгина точно не было. С Пажуковым все сложнее – он относился как раз к той категории «асоциальных элементов советского общества». В седьмом классе был оставлен на второй год, а в 18 лет закончил «ремеслуху»⁵, потом был призван в армию, отслужил, а затем получил направление на завод и переехал в Новосибирск, где и остался работать. В Томске имел четыре привода в милицию за дебоширство, непристойное поведение в нетрезвом виде, в армии вел себя «неподобающе». В Новосибирске успел попасть в «кутузку». Наверняка, если бы не топор загадочного душегуба, то в милицию его загребали бы еще много-много раз, но, к сожалению (а для него, быть может, и к счастью, кто знает) жизнь его оборвалась сейчас, холодной осенью 49-го.

Придя в прокуренную, никогда не проветриваемую и запыленную комнату, которая все больше напоминала палату дурдома – скомканные простыни, царапины на полу под ножками кушетки, и дух одиночества, мрака, жутких страданий второго жильца этой комнаты с пометкой в паспорте «выдан на основании статьи 38 (39) «Положения о паспортах», Летов свалился на кушетку. Только кучка «бычков», пустых водочных бутылок и грязных тарелок на столу говорили о том, что никакой больницей тут и не пахнет.

Летов завалился на койку, придвинул к ней табуретку, взял из под кровати лист грязной бумаги с химическим карандашом и стал писать весьма странные загогулины. Из-за немного трясущихся рук и скрученного положения, буквы получались кривыми и вряд ли даже Горенштейн сумел бы их разобрать.

«Выводы:

1) Мужчина, не дюжиной силы;

2) Живет в Первомайке, возможно, неподалеку от места убийств;

3) Вероятно, чем-то похож на меня, тоже имеет позади грешки;

4) Не имеет мотива;

Схожесть преступлений:

1) Жертвы – только мужчины, в момент убийства были одни;

2) Все за исключением Пажукова – фронтовики;

3) Все убиты тупогранным предметом;

4) У всех отсутствуют левые кисти рук, при всех трупах найдены характерные четверостишья;

Что можно сделать:

1) Продолжить наблюдение за Долгановой;

2) Проверить всех мужчин, живущих в Первомайском районе или, как минимум, его Северном секторе;

3) Предложить задействовать еще человек сто из армейцев для патрулирования».

Потом Летов еще полежал, и добавил: «4) Если будем связываться с армейцами, предложить задействовать водолазов для проверки особо глубоких водоемов в районе и самим проверить неглубокие с помощью багра». Мотивация у такого решения была: Летов был полностью убежден в том, что не все трупы найдены и что где-то могут лежать другие тела. А лучшим местом для сокрытия трупа при учете того, что он до сих пор не найден, является водоем, ибо долбить заледеневшую землю довольно трудно. Привязать к нему какой-нибудь незатейливый груз (плотный мешок с камнями, огрызок рельса, металлический брусок или что-то в этом роде), доставить до водоема и скинуть на дно. Так труп там может пролежать хоть целую вечность.

Летов уже замечал за собой частичную потерю памяти и именно поэтому решил систематизировать все имеющиеся данные и записать свои выводы, дабы не забыть. Стало ясно, что убийца, несмотря на свои явные проблемы с психикой, оказался не на шутку проворливым и знатоком своего дела – на глаза патрулям не попадался, убивал так, что никто его не видел. Хотя, было ясно, что скоро он начнет «фальшивить» – Летов отлично понимал, что правила он начнет нарушать, вероятно, из-за осознания своей безнаказанности и разыгравшегося чувства смелости, поэтому поймать его будет легче. Он будет убивать более жестоко, что может привлечь внимание соседей. К тому же, уже почти все дома, стоявшие на отшибе, он «обработал», а, значит, он начнет убивать жильцов тех домов, рядом с которыми есть соседние. Да и патрулей должно стать больше: Ошкин возлагает большие надежды на патрули военных вместе с милицией и оперативников в штатском. Однако все это означает, что убийства будут снова и снова происходить, а допускать этого нельзя – наверху уже «копошаться», по Ошкину было видно, что что-то случилось: наверняка вскоре его вызовут на ковер и пройдет какое-нибудь разгромное собрание горкома или райкома партии.

Утром Кирвес принес печальную весть – кровь на заборе была кровью убитого, так что версию Скрябина о том, что убийца ранен, к сожалению всех, пришлось отбросить.

Глава 13.

«Я очень болен тем, что мне все равно

В какую сторону света от себя бежать».

--А.Непомнящий

Летов лежал в полном остолбенении. Конвульсии были жуткими – опять, уже в который раз за этот месяц, к нему пришло чувство облегчения от воспоминаний о том, как выглядят трупы. Одинокие, холодные стены засыпного дома одиноко давлели над одиноким в своей боли Летовым. Ветер врезался в стекло, оно стучало, но Летов не слышал этого стука – ушами овладевал писк.

«От убийства будет легче, Сергей!» – твердил мозг, но Летов на это отвечал очередным глотком водки. Но нет, это уже не помогало: о, где же то славное время, когда от одной бутылки приходило спасение от этих жутких мыслей.

Когда вообще впервые появилось это чувство, Сергей? Да, тогда, когда грузовик превратил в месиво несколько раненых, но тогда он просто видел смерть, а когда он впервые почувствовал это ужасное удовлетворение именно от собственноручного убийства? Пожалуй, в ноябре 42-го, когда он только выписался из психоневрологического отделения госпиталя. После побега из лагеря и смерти Лехи прямо на глазах, Летов поломался окончательно: его то бросало то в жуткие конвульсии, которые перетягивали живот и заставляли Летова складываться как лист бумаги, то в абсолютный ступор, когда он не мог даже пошевелиться, то в ушах стояли какие-то крики, и постоянно тряслись руки. Лечили его долго, целый месяц, и выписали, не вылечив от главного – постоянной душевной боли, нестерпимой боли, которая почему-то выражалась в постоянной же мышечной боли в животе – Летов чувствовал ее каждую секунду, он не мог нормально сидеть или лежать, в окопах было невыносимо больно и неудобно находиться. Но в моменты боя или атаки эти боли проходили – Летов явно понимал, что это так у него выражается боль изорванной души, которая иногда проигрывает в битве с разумом, приказывающим воевать.

Не вылечили они его и от нередко появляющегося тремора, от частого перетягивания мышц других частей тела. Но все это было ничем по-сравнению с нестерпимой душевной болью, с полной неспособностью чувствовать что-то хорошее, чему-то радоваться, с постоянным ощущением, что душа Летова умирает и превращается в бесчувственное дерево.

И вот буквально дней через пять после этого «лечения», которое не вылечило от главной боли, Летову в составе его взвода было приказано атаковать какую-то разбомбленную коммунальную квартиру, где на первом, еще не сгоревшем этаже, укрепились немцы. При подходе к ней человека три было застрелено роями пуль, которые прошивали тело с ослепительной скоростью. Летов шел во втором эшелоне и в последний миг успел упасть на землю, а сверху его голову накрыло изрешеченное пулями тело.

Подойдя к дому поближе, его забросали гранатами, но Летову стало нестерпимо плохо от грохота взрывов и сотрясения земли. В глазах все периодически размывало, в ушах звенело, хотя раньше от таких взрывов, которые Летов с Лехой в шутку называл «хлопками ладонями», вообще ничего не было.

Внутри коридор дома был завален сгоревшими досками, которые накрывали тела мертвых жильцов этого бренного жилища. В нескольких местах поверх обуглившихся мрачных досок лежали еще какие-то шкафы и тумбы, выброшенные немцами из пылающих комнат.

«Фоер!» – послышался крик в конце коридора и пули завизжали повсюду, вшиваясь в тонкие стены. Красноармейцы рассредоточились по комнатам, одного убило насмерть, второго ранило в ногу и тот даже какое-то время еще был жив, пока его не добили автоматные очереди.

В ответ заговорили очереди красноармейцев: длинный коммунальный коридор наполнился трещанием автоматов, свистом пуль и их шелестом при соприкосновении со стенами или досками.

Вскоре огонь прекратился. Бойцы пошли вперед, постоянно готовые к новым выстрелам. Дула автоматов аккуратно двигались по дымящей поверхности уходящего коридора, ноги ступали на обуглившиеся доски, ломая их, но глаза все равно двигались в одну сторону с дулом родного «ППШ» с секторным магазином.

Летов шел замыкающим, осматривая вместе с еще одним бойцом комнаты. Вот в одной лежали изуродованные взрывом немцы, чей вид никак не влиял на Летова – он вообще не чувствовал какого-то отвращения или, наоборот, как сейчас, чего-то приятного.

Вдруг в стоящего рядом с Летовым бойца прилетел нож и тот, кряхтя, полетел на обуглившийся пол. Летов увидел убийцу – немец спрятался за разорванным взрывом шифоньером и метнул в солдата нож.

Нажатие на курок автомата и вместо очереди – щелчок. Патроны кончились. Летов машинально бросил в немца со всей силой и остервенением автомат, но противник его умело отбил, вскочив на ноги. Летов же, осознающий всю опасность ситуации, вынул из ножен свой нож и лезвие чистого после госпиталя клинка сверкнуло на солнце, однако этот блик сразу умер в дыму конаты.

Немец ужаснулся: ножа у него не было. Он уже хотел схватить лежащий автомат и ударить Летова по голове, но не успел: ножик вонзился ему в горло и свежая артериальная кровь, бьющая фонтаном из шеи, обрызгала озверевшее лицо Летова.

Пролежав с этим немцем секунд тридцать, Летов вынул нож и всем телом налег на него, дабы пробить грудную клетку врага, навсегда остановив биение сердца. Очередной удар, очередная кровь и бьющийся в агонии немец замер навсегда.

И вот этот момент он впервые за всю жизнь ощутил нечто приятное от убийства – напряжение живота прошло, боль словно улетучилась и все тело обомлело от чувства спасения и облегчения. В тот момент Летов этого не понимал, но минут через пять, когда прежняя боль вернулась, он ужаснулся: «я чувствовал облегчение от убийства, мне было приятно убивать!». С тех пор Летов пытался стереть это воспоминание из памяти, но, само собой, уже не мог: в его больном мозгу засело осознание того, что убийство принесет облегчение, что убийство поможет. Он отгонял его, подавлял алкоголем и работой, но полностью подавить не мог – от сумасшествия не спрячешься.

Апрель 1945-го в Вене это доказал.

…Павлюшин шел по ночной Первомайке в предвкушении неимоверного наслаждения. Карман его оттопыривали две баночки с формалином, которые стучались друг о друга, сердце грел лежащий под полой пальто топор, а воспаленную голову уже не теплило и не бросало в холод ничего – всевозможные переживания и мысли отныне были чужды Павлюшину – лишь изредка «голоса» поверх писка всплывали или галлюцинации проведывали.

Он уже не знал куда идти и бродил по окраинам в поисках подходящего дома для совершения убийства. Но дома такого не попадалось – то барак рядом стоит, то совсем рядом другой дом. Бродил он так уже минут тридцать, и было ему как-то неприятно и непривычно – ни цели, ни понимания куда идти. Поэтому оставалось бродить по покрытому мраком району, смотря внимательно, дабы не попасться на глаза «вертухаям».

Однако на этот раз фортуна отвернулась от обезумевшего убийцы и на пустынном перекрестке ему на встречу вышло двое людей в милицейских шинелях. Один – крепкий и плечистый, второй – хилый и довольно низкий.

Патрульные расстегнули кобуру и приказали Павлюшину дать им паспорт. На его удивление, серая книжечка оказалась в кармане галифе, и вскоре крепкий сержант милиции уже разглядывал пожелтевшие страницы паспорта под лучами крепких фотонов «жучка», разрывающего тишину ночи своим жужжанием, а мрак своим тускловатым светом.

Однако Павлюшин стал действовать решительно. Моментально вынув из кармана пальто топор, он тупой его частью со всей силы ударил слабого милиционера с «жучком», чей рев сразу прекратился, а острой по шее крепкого «вертухая», который уже почти достал «Наган».

Молодой милиционер рухнул, вдавив фонарик в снег, а Павлюшин принялся рубить топором стоящего на коленях сержанта. Павлюшин не произнес ни единого звука, кроме еле слышных стонов – звук ломающихся костей и бьющей ручьем крови были куда громче.

Павлюшин оттащил труп милиционера к углу забора какого-то частного дома, перевернул его на окровавленный живот, взял очередной «трофей» и оставил свой знак – вот и первая жертва в форме. Потом вынул из кобуры «Наган», предварительно отрубив его шнурок, несколько патронов, лежащих в специальном отсеке, и кинул в пальто. Топором же отрубил и портупею, обтер ее о снег и направился к медленно ползущему молодому милиционеру.

Он пытался кричать, но удар был столь сильным, что голова его совсем не работала, и он не мог даже ногами пошевелить, что уж говорить о крике. Павлюшин содрал с бедного блюстителя законности кобуру, бросил рядом с первым пистолетом и связал ему руки обрубком портупеи.

Вскоре милиционер уже плелся по улице, постоянно качаясь и падая на бок. Павлюшин поднимал его на ноги, вдавливал ствол «Нагана» в затылок, приговаривая: «Заткнись урод, чтоб ни одного звука!».

Однако спокойно дотащить раненого милиционера до своего барака у Павлюшина не получилось. Он увидел, как в еле светящемся окне стоящего на отшибе частного дома мелькнуло лицо – по мнению изувера это являлось признаком того, что его заметили.

Очередной прилив ярости Павлюшина оказался сильнее прежних: он схватил милиционера за шиворот, потащив со всей силы за собой, почти что выломал калитку, поднялся по ступеням, выломал дверь этого несчастного дома и затащил связанного милиционера в комнату, бросив под стоящий рядом с дверью стол.

На Павлюшина выскочил какой-то мужик в одних портках со штыком, но он сразу получил пулю в живот. Выстрел не принес Павлюшину никакого удовольствия: ни крови, ни прилива ликующего чувства, ни радостных галлюцинаций, – ничего. Поэтому он повернул ручку выключателя, достал топор и бросился к прячущейся у печи женщине. Она закрывала лицо руками, ревела, да так, что слезы капали на ее голые, гладкие ноги и шептала лишь одно слово: «Пощади!».

Павлюшин же ничего, кроме писка в ушах и крика: «Убей!» не слышал – очередной удар топора пробил маленькие кисти женщины, а остальные удары разнесли ее череп вдребезги.

Убийство женщины, впрочем, тоже не принесли особого удовольствия Павлюшину – это было как-то непривычно, да и ему хватило своей зарубленной позавчера (уже в пятый раз!) жены. Поэтому после шестого удара он оставил женщину в покое и обернулся. Милиционера под столом не было, а раненый в живот мужик уже выползал на крыльцо. Павлюшин выбежал на улицу, огрел мужчину топором по затылку и затащил обратно в дом милиционера, который упал на кучу дров и уже почти вылез из под них.

Вскоре изувер истерзал мужчину прямо на крыльце, да так истерзал, что кровь текла даже по гнилым ступенькам, смывая свежий снег. А дальше он в очередной раз набросился на милиционера, но без топора – в голове Павлюшина отпечатался четкий приказ дотащить молодого мента до своего барака и мучить там – изувер пинал его, бил головой о стол, бросал на порог к убитому отцу семейства.

Нервы уже начинали подводить – от удовольствия глаз дергался, руки иногда переходили в стадию такого жуткого тремора, что казалось, они вот-вот выкрутятся и выпадут. Как бы ни так…

Отрубив и кинув во вторую баночку еще один трофей за ночь, Павлюшин опять поднял избитого милиционера, потащив его за собой. Женщину он не тронул – ее «трофеи» ему были просто не нужны.

Снегопад усиливался, резал остекленевшее и дергающееся лицо Павлюшина, морозил избитое лицо милиционера, бил своими слабенькими ударами в окна уже заводских помещений – милиционер сразу смекнул, что изувер тащит его в сторону бараков работников ОРСа паровозоремонтного завода, но для чего, ему пока было неясно.

Вскоре он понял и это. Павлюшин затащил его в стоящий в стороне от поля и у самого леса барак, некоторые окна которого уже были вынуты, а ступеньки сгнили основательно. Обшарпанная дверь распахнулась, и он увидел заснеженный и абсолютно пустой коридор, со струйками заледеневшей крови на стенах. Большинства дверей, как и окон, уже не было, но вот из под самой крайней двери еще веяло каким-то теплом. Вскоре и она распахнулась, а избитый милиционер увидел загаженное до апогея помещение: куча пустых бутылок из под водки, огрызки чего-то, лежащие повсюду окурки и обугленные спички, а также стоящий на полу у входа шкафчик. Около него еще стояла огромная стеклянная емкость с какой-то жидкостью, напоминающей водку.

Павлюшин достал из кармана своего окровавленного пальто две баночки с отрубленными кистями и поставил их на нижнюю полку шкафчика, в кампанию уже почти десятка таких же.

Было темно, ибо керосинка освещала все довольно-таки слабо, и милиционер не сумел досконально разглядеть, что же скрывает этот шкаф. Но, увидев человеческие кисти, плавающие в какой-то жидкости, он закричал что есть мочи от ужаса.

«Чего орешь, тварь. Мог бы, целиком вас, уродов, туда сувал и вилкой колол» – с усмешкой сказал душегуб, ставя на пол топор. Милиционер попытался сбить его с ног, но Павлюшин, успевший схватиться за скрипучий стол, устоял. Ненависти его не было предела – пустая водочная бутылка полетела в обезумевшее от страха лицо милиционера, но тот увернулся.

Павлюшин схватил бравого «мента», снова избил, а затем начался сущий ад.

Так как барак этот строился второпях в 43-м году для мобилизованных рабочих, то получился он очень простым, плохо сложенным и не особо удобным для жизнедеятельности. После войны его уже хотели разобрать, но тут возникла надобность где-то селить работников подсобного хозяйства ОРСа, и поэтому барак оставили, а поселили в него только прибывших с бывших оккупированных территорий людей. Сравнительно недавно их переселили в новые бараки, а руководство завода разрешило Павлюшину остаться в этом мерзком здании до того, пока он не будет разобран. После увольнения его должны были бы выселить, но, видимо, из-за соцсоревнования и жажды перевыполнения плана, забыли, и он так и продолжал вести свое скудное существование тут.

4. Так в народе звали автомобиль «ЗИС-5»

5. Ремесленное училище.