Аларих, король вестготов: Падение Рима глазами варвара

Когда стихи римских поэтов стали отдавать популизмом и имперскими амбициями, простолюдины последовали их примеру, подливая масла в огонь ксенофобии и культурного превосходства. Они делали это в своей жестокой манере – через насилие в цирке или на ипподроме, где очереди на популярные спортивные мероприятия начинали собираться за несколько дней до начала. Адреналин держал на ногах эти сборища людей, жаждущих вкусить ударную смесь выпивки и азартных игр; к тому времени, когда лошади подходили к стартовым воротам, зрители часто уже превращались в агрессивную толпу. Они со злобой смотрели на возниц, сокрушались из-за потерянных денег и, отчаявшись из-за проигранной гонки, вопили, что чужеземцев нужно изгнать из города. Один современник разумно заметил, что люди на трибунах, обуреваемые страстью, казалось, забыли, что римский народ «ради собственного выживания всегда полагался на помощь этих чужеземцев»^{25}.

В чем древние проявляли поистине впечатляющую находчивость, так это в унижении других этнических групп. Некоторые римляне увековечивали свое превосходство военными монументами или высекали на стенках своих саркофагов сцены, изображающие разгром врагов; римские граждане, которые и после смерти хотели демонстрировать свой мирской успех, часто пользовались этим декоративным мотивом. Горожанин мог купить красочные статуи, чтобы украсить сад: вот здесь умирающий галл, а там – «героический дикарь» из Галатии, совершающий самоубийство. Чувство культурного превосходства, укоренившееся среди римлян, пережило даже их собственную империю. В Средние века, спустя столетия после падения Рима, монахи обменивались короткими списками^{26}, в которых перечислялись худшие черты характера иностранцев с использованием тропов, позаимствованных из трудов классических авторов. Персы были неверными, египтяне – лукавыми, галлы – обжорами, саксы – глупыми, а евреи – завистливыми. Африканцы были непоследовательными, лангобарды – тщеславными, а греки, которым всегда припоминали того деревянного коня, – лживыми. Некоторые из латинских выражений, должно быть, становились поводом для смеха за средневековым обеденным столом, когда братья-христиане оттачивали свое остроумие на живых мишенях. Их монастыри сохранили лучшее из древних знаний и худшее из римских привычек, чтобы позже европейцы могли сполна воспользоваться этим наследием.

Среди тех, чья жизнь безвозвратно изменилась после нападения Алариха на культурную столицу Римской империи, был двадцатишестилетний молодой человек по имени Гонорий. Будучи вовлеченным в политику с юных лет, он не знал ничего, кроме «золотых ложек» дворцовой жизни, как блестяще заметил один латинский поэт, и пришел к власти после скоропостижной смерти своего отца. Пятнадцать лет он носил почетный титул Августа, или императора, – властелина империи, которая, согласно предсказанию Вергилия, будет простираться «до пределов вселенной»^{27}.

В годы, предшествовавшие той ночи двадцать четвертого августа 410 г., юношеская неопытность, которая могла пагубно сказываться на решениях императора, не беспокоила большинство римлян. Опекуны из семейного круга и царедворцы всегда приходили на помощь со своими полезными советами. Но в это кризисное время именно он должен был править Римом, хотя сам в тот момент даже не находился в столице. Соправитель Гонория, его девятилетний племянник Феодосий II, укрылся в Константинополе. Гонорий предпочел дворец на севере Адриатического моря, недалеко от военного порта в Равенне – достаточно безопасное место, где он смог править еще тринадцать лет после нападения Алариха.

Никто не обвинял двух молодых императоров в том, что они решили жить за пределами Рима. В предшествующем столетии так поступали почти все преемники Цезаря – по административным, дипломатическим и стратегическим причинам. Чтобы управлять более чем сотней заморских владений, многие из которых сталкивались с серьезными внешними угрозами, императоры стали обустраивать свои резиденции в разных частях империи.

Вскоре после того, как император, его семья и их свита перебирались в свои новые резиденции, жители городов, которые раньше находились на периферии римского мира, замечали, что их экономический и культурный уровень вырос. Такие города, как Трир на реке Мозель, притоке Рейна, Никомедия в Западной Турции и Антиохия у сирийского побережья Средиземного моря, превратились в респектабельные центры деловой и политической жизни. Ко времени правления отца Гонория обязанности императора обычно были разделены между главами двух областей – западной и восточной – чтобы громоздкому политическому аппарату Рима было легче собирать налоги, управлять своей обширной сетью судебных инстанций и в случае необходимости развертывать войска.

Современные историки, ищущие кратчайший путь к Средневековью, иногда называют эти две части империи византийским Востоком и латинским Западом, чтобы подготовить читателей к геополитическим реалиям, которые утвердились после краха римского государства. Но Рим не был разделен надвое. Для любого римлянина, гражданина или раба, единство империи не подлежало сомнению.

Когда люди Алариха прорвались через Соляные ворота, местным римским политикам, и в первую очередь известным сенаторам, внезапно пришлось взять на себя лидерскую роль, которой они не играли уже не одну сотню лет. Поскольку деликатные переговоры обычно вели императоры, многим из этих до неприличия богатых людей не хватало практики в искусстве дипломатии, и им приходилось дожидаться, когда из дворцов им пришлют инструкции. А простые римляне, ходившие по мощеным улицам города, знали и того меньше. Почему на их город только что напали? Нанесут ли по Риму – или какому-то другому городу – еще один удар? И кто были эти люди, которые посмели совершить этот невообразимый, непростительный, неоправданный акт агрессии против SPQR, «Сената и народа Рима», и их, казалось бы, непобедимой империи?

Когда жители начали искать ответы, священная трибуна в центре городского форума, где жители Рима обычно собирались во времена кризиса, хранила молчание. Ни один оратор не поднялся на эту трибуну, чтобы произнести успокаивающую речь на латыни; даже словоохотливые сенаторы предпочитали держать язык за зубами и не выдавать секретов, о которых им было известно давно. За последний десяток лет многие из них принимали участие в тайных совещаниях и на высшем уровне обсуждали угрозы, стоящие перед империей, в том числе и опасность разбойного нападения^{28}. Мы не до конца понимаем вызовы, с которыми столкнулся Рим в начале V в., но латинский автор Клавдиан в эти годы написал две поэмы: «Готская война» и «Панегирик на шестое консульство Гонория Августа», и в обоих этих произведениях угадываются темы тайных обсуждений, за которыми последовало случившееся в 410 г. нападение. Имя одного чужеземца – гота, известного просто как Аларих, – за это время неоднократно привлекало внимание правительства. Стихи Клавдиана представляют собой самое убедительное свидетельство, пресловутое «шило в мешке», которое доказывает, насколько глубоко Рим был обеспокоен существованием этого человека. Советники заверяли императоров, что Аларих не является угрозой для государства и может создавать только локальные неприятности, но многие сенаторы уже начали сомневаться в мудрости этого предположения.

Глава 2
Первопроходец

Будьте же смелыми, чтобы те, кто придет после вас, могли вами гордиться^{29}.

ЕВНАПИЙ ИЗ САРД

Давайте на мгновение представим себе любопытного восьмилетнего мальчика, который однажды летом собирается поиграть со своими друзьями в окутанном сумерками лесу. Они бродят вдали от безопасного родительского дома, и именно тогда он впервые в своей жизни обнаруживает широкую и величественную речную полосу – настоящее чудо природы, – буквально разделяющую его мир пополам. Она пересекает горизонт слева направо, напоминая запись на тайном языке, который понятен только ему одному. С этого момента он не может стереть реку из своей памяти. Теперь она становится частью его естества, на самом глубинном уровне вплетается в его судьбу. И все же, будучи ребенком, не помышляющим о серьезных свершениях, он еще не может разгадать смысл этого послания.

В конце концов ему все объясняют родители. Они приводят его на берег и, говоря тихим и, возможно, смущенным голосом, раскрывают ему секрет этой реки. Они говорят, что река – это граница и он родился не на той ее стороне. Как на это реагирует мальчик? Вероятно, сначала он испытывает замешательство. Как так получилось, что его жизнь с самого начала строится вокруг проблемы и дефекта? Позже замешательство могло превратиться в гнев – гнев от осознания, что он живет не на той стороне реки, причем не по своей вине.

Эта река и сейчас продолжает свой бег. Она спускается с далеких Альп и течет через Европу, тянется с запада на восток, а затем впадает в Черное море. Этот барьер – река Дунай, самая длинная река в этой части света. Возможно, когда-то она олицетворяла все преграды, которые в конце IV в. стояли на пути детских амбиций Алариха.

Римляне недолюбливали своих северных соседей. Готы представляли собой полную противоположность римским патриотам. Готы были заросшими щетиной, а римляне – чисто выбритыми. Готы натирали волосы смесями на основе животного жира, тогда как римляне предпочитали мыться в банях. Готы совершенно не разбирались в моде и носили грубо сшитые между собой шкуры животных. Строгая белая тога или красочная туника была признаком цивилизации к югу от границы. В вопросах культуры готы казались невероятно дремучими.

Аларих был выходцем из племени тервингов – одного из двух готских племен, которые обосновались на северных территориях. Другим племенем были грейтунги^[4]. Первые исследователи, прибывшие из Средиземноморья, называли их землю одной из «нецивилизованных и варварских», но этот уголок Восточной Европы, где Румыния встречается с Болгарией, Молдовой и южной частью Украины, имеет удивительно сложную историю. За два столетия до рождения Алариха местные жители с ужасом и изумлением наблюдали, как явившиеся с юга чужеземцы переправились через Дунай, вторглись на их землю и провозгласили, что отныне она является провинцией Римской империи. Это знаменательное событие, произошедшее в 106 г., сформирует мир Алариха.

Племена даков, которым во время этого вторжения пришлось хуже всего, вероятно, в конце концов услышали от плененных товарищей, как хвастливый военачальник по имени Траян воздвиг в Риме гигантскую колонну, чтобы злорадно поведать всем о своих завоеваниях. В последующие месяцы даки пополнили ряды самых отъявленных врагов империи, таких как Клеопатра и еврейские повстанцы в Иерусалиме; поверженные народы в знак унижения проводили парадом по улицам Рима. Крутые холмы придунайских земель будут вечно хранить следы этого вторжения, а местные жители сберегли воспоминания о войне, сопротивлении и безвозвратно ушедшей в прошлое старой жизни. Некоторые питали недоверие к Риму, другие хотели использовать открывшиеся возможности. Даже после того, как римские гарнизоны оставили дакийское пограничье, что буквально ошеломило империю в 270-х гг., культура местных жителей сохранила элементы римского влияния.

Спустя столетие, в 370-х гг., в живописном регионе под названием «Сосновый остров»^[5], расположенном у побережья Черного моря, – буквально в двух шагах от реки – мать-готка будет убаюкивать своего новорожденного сына. Семья назвала мальчика Аларихом.

Аларих и другие готы, выросшие на римской границе, привыкли чувствовать себя чужаками, далекими от Рима, но живущими в его тени. Этот хрупкий баланс сильно повлиял на воспитание Алариха: в молодости он даже пересек речную границу. Римские краснобаи привыкли называть его родину «захолустьем», но если есть что-то, что мы наверняка знаем о детстве Алариха, так это то, что «Сосновый остров» не был сонной глушью – независимо от того, во что хотели верить римляне.

Римлянам никогда не нравилось жить на этом участке границы. Первые жители империи, отправившиеся на северо-восток в начале I в., терпеть не могли эти края. Безрадостная повседневность, отсутствие роскошных бань и задушевных разговоров за обедом, к которым он привык, заставили Овидия почувствовать «превращение в новые формы»^{30}. По крайней мере, так он выразился в своем письме в Рим, которое отправил, находясь в изгнании в Северной Фракии, простиравшейся вдоль восточного Дуная на берегу Черного моря. Будучи плодовитым поэтом, Овидий знал, что для творческого процесса нет ничего лучше тишины и покоя. Но в этой «варварской стране, самой далекой в этом огромном мире», он пытался писать буквально через силу.

Овидий, живя в изгнании, написал сборник поэтических «жалоб», известный как «Скорбные элегии»; в этом сочинении он выразил неумолимое презрение к незнакомой среде и к местным жителям. «Уединение и простота» были в дефиците. «Остов сосновый трещит, скрипят, напрягаясь, канаты», один из множества черноморских грузовых кораблей «стонет от той же беды», писал он. Каждый день «жизнь безотрадна моя». «Скорбные элегии» пропитаны жалостью к себе, которую прерывает только молитва Дионису, богу вина.

Больше всего таких римлян, как Овидий, беспокоило не то, что они оказались в отрыве от цивилизации на границах империи. Проблемы возникали из-за людей, с которыми приходилось сталкиваться, – этнических сарматов, гетов, даков и фракийцев, – а также из-за их разнородных языков, традиционной одежды и культурных обычаев, в которых, казалось, насилие непостижимым образом возводилось в культ. Сам Овидий никогда не выделял одну группу как более устрашающую, чем другие. С некоторой долей поэтического преувеличения он и другие авторы объединили разные народы в один собирательный образ, который римлянам в метрополии наверняка казался ужасным и пугающим.

Местные жители шатались по деревням с оружием: «Сбоку привесив, ножи каждый тут носит дикарь»^{31}, и редко можно было встретить всадника без лука, колчана и «стрел с острием, смоченным ядом змеи». Даже их «трёп», как называл это Овидий, заставлял его вздрагивать. «А на людей погляжу – людьми назовешь их едва ли, – сказал он. – Злобны все как один, зверствуют хуже волков».

Небылицы и поверхностные суждения были не единственной частью римских расхожих представлений. Овидий, вероятно, был недоволен тем, что его отправили на границу, изгнали туда при загадочных обстоятельствах, в которых была замешана женщина из семьи императора Августа. Но другие римляне отправились туда добровольно или, по крайней мере, смирились с опасностями и старались воспринимать свои приключения непредвзято. Многие из них были солдатами – людьми, чьи семьи и потомки часто селились вдоль реки во времена Алариха.

Римляне, жившие на Дунае, всегда знали, что ситуация на границе бывает напряженной – как говорил сам Овидий: «Есть перемирья порой – не бывает надежного мира»^{32}. Когда после смерти Овидия прошло менее столетия, римская военная машина дошла до Дуная в череде беспощадных военных кампаний, которые впоследствии стали известны как Дакийские войны. Они опустошили этот регион. Неисчислимое множество даков, которые жили в горах, на болотах и среди лугов этого края, римляне пленили, обратили в рабство и переселили.

Сцены, изображенные на военном мемориале императора Траяна, этой мраморной колонне высотой в тридцать метров, сопоставимой с небольшим римским холмом, демонстрировали изобретательность и изощренность римской армии, а также жестокие реалии той войны тем, кто жил вдали от нее. На рельефах римская армия рубит дакийские ивы и строит из древесины мост через Дунай. Император Траян торжественно председательствует на языческом религиозном обряде, а римские солдаты участвуют в охоте на местного вождя даков Децебала, который кончает с собой, чтобы не попасть в плен. Историю первого наступления Римской империи на северо-восток прославляли в общей сложности почти восемьдесят скульптурных панно. В результате завоеваний Траяна к Риму была присоединена новая провинция Дакия, названная в честь людей, чьи земли римляне только что отняли. Ее географическим центром были горы Трансильвании.

Когда римские солдаты, участвовавшие в Дакийских войнах, оставили службу, многие из них осели в этой отдаленной местности, и в результате надежда Овидия на «надежный мир» постепенно воплотилась в жизнь. Затем на берегу Дуная стали возникать города. Вскоре начали прибывать мирные поселенцы из Италии и других регионов империи: многие из них надеялись добыть золото в горах Трансильвании, где еще с каменного века существовали рудники, оказавшиеся под властью римлян в результате их вторжений во II в.

Следующие двести лет в новоприобретенные владения Рима стекались любители приключений. Они принесли с собой надежды на новое будущее, в том числе надежду на лучшее качество жизни – или, по крайней мере, такое же, какое они видели в Средиземноморье. Со временем сюда пришли римские обычаи и достижения: новые технологии, хорошо отлаженная система займов и ссуд, а также бронзовые и серебряные монеты с официальными клеймами монетных дворов Римской империи, которые использовались в повседневном товарообмене. Старая Дакия изменилась – и внешне, и в самой сути. Многие переселенцы и местные жители разбогатели.

Осознать, насколько благополучной была та эпоха, лучше всего помогают археологические находки. В 1786 г. рабочие из городка Рошия-Монтанэ^{33}, расположенного на территории сегодняшней Румынии, недалеко от древнего римского города Альбурнус Майор, обнаружили в заброшенной трансильванской шахте двадцать пять древних восковых табличек. Все они были размером с книгу в мягкой обложке. Они представляли собой то, что более поздние авторы назвали триптихами, то есть скрепленные между собой деревянные дощечки с натертыми воском панелями внутри, – римляне пользовались ими, чтобы гарантировать сохранность письменных договоров.

Эти деревянные конструкции работали по принципу древнего аналога двухфакторной аутентификации. Заинтересованные стороны составляли условия контракта и записывали их на двух сторонах панелей. Участники договора ставили свои подписи на документе, а затем две дощечки складывались вместе и закрывались третьей. Во всех трех дощечках были просверлены отверстия: через них пропускали веревку. Когда договор запечатывали, на лицевой стороне оставляли еще одну идентичную версию юридического соглашения, чтобы ни один из участников не мог подделать оригинал, спрятанный внутри. Вся эта процедура была предназначена для того, чтобы не допустить финансовых махинаций.

Эта технология стала настолько эффективным способом предотвращения подделок, что в I в. римский император Нерон издал закон, обязывающий использовать ее в Риме для всех деловых операций. Ко II в. ее применяли и жители далекой Дакии.

Контракты из Дакии помогают получить представление о повседневной жизни римских провинций по всей империи. Хотя римляне заботились о законе и порядке, это было общество, где торжествовали жестокость и стремление к выгоде. И когда в провинцию прибыли римские золотопромышленники, а солдаты оставили службу и осели на земле, предоставленной государством в качестве пенсии, худшие из обычаев Древнего Рима пришли сюда вместе с ними. Мужчин, женщин и даже детей покупали и продавали в рабство. В одном контракте среди множества подобных зафиксирована такая сделка:

Максим, сын Батона, приобрел за 205 динариев девочку-подкидыша, которую назвали Пассия (или как-то по-другому), на торгах с Дасием, сыном Верзона, пирустом^[6] из Кавиереция. Ей около шести лет. Гарантируется, что у девочки хорошее здоровье, она не связана с преступлениями, не причиняла обид другому человеку, и не беглая^{34}.

Поскольку всегда существовала вероятность, что бывший владелец раба может попытаться вернуть свою потерянную «собственность», для торговцев в римских владениях такие контракты были законным способом возместить понесенный ущерб. Стороны соглашались, что покупателю причитается полное возмещение плюс комиссионные, если он когда-либо будет вынужден отказаться от своей «покупки». Во многих контрактах содержится упоминание Фидес, римской богини верности, что служило гарантом добросовестности каждой из сторон. Многие дакийские мальчики и девочки потеряли свое детство из-за этой «законной» системы торговли людьми.

Покорение даков положило начало долгой истории работорговли на Дунае – эта отвратительная практика не знала различий между народами. Спустя двести лет после того, как маленькую девочку Пассию продали торговцу, – и уже после того, как даки загадочным образом исчезли и готы заселили эти земли вместо них, – многие готы тоже будут обращены в рабство. «Вряд ли найдется область [в империи], в которой не было бы готских рабов»^{35}, – хвастался один римский автор во времена Алариха. Труд готов, как и рабский труд даков ранее, считался дешевым из-за избыточности «предложения». Один римский сенатор объяснял своему брату, что на границе повсюду можно найти рабов. У реки «цена [за рабов] подходящая»^{36}. Наихудшая репутация была у галатских охотников, и всем было известно, что они отлавливают любых попавшихся готов и «повсеместно продают их в рабство, не разбирая их сословных различий»^{37}. В результате готские дети проводили свою юность крутя жернова, подобно тягловым животным, подметая деревенские дома или вспахивая поля. Говорят, что в каждом римском доме во времена Алариха были по крайней мере один-два готских раба^{38}.

Первые поколения обитателей дунайской границы были безжалостными, жадными, а также предприимчивыми: они покупали дома^{39}, подписывали договоры на аренду мастерских и заключали деловые контракты. Им нужно было наполнить собственные желудки и воплотить в жизнь мечты. Не все были так образованны, как Овидий. И если мы обратимся к латинским надписям на надгробиях и договорах, которые римляне оставили после себя, то без труда придем к выводу, что их грамотность часто оставляла желать лучшего: например, они использовали привычное для провинции написание uxcor вместо правильного uxor, «жена»^{40}. Пограничные поселенцы умерли и оставили своих вдов гадать, что с ними будет. Многие родители прожили долгую жизнь: одна мать скончалась в шестьдесят лет, ее муж – в семьдесят. Их дети, которые никогда не знали жизни в другой провинции, оплакали их, воздали им почести и остались жить на этой земле.

Шумная суета этих колониальных форпостов привлекала все больше гостей и поселенцев, и на протяжении II столетия со временем становилось все труднее определить, кто был римским гражданином, а кто нет, основываясь только на одежде, языке или внешности. Новые возможности, которыми пользовались как римские колонисты, так и коренное население, проникали сразу на три континента. Когда Рим основал свои провинции вокруг Средиземного моря, туда пришла и римская культура: римские боги, письменность, право, деловые отношения, мода, стили искусства и архитектуры, предпочтения в вине и даже кухонная утварь^{41}. Семена римской культуры, Romanitas, пустили корни во многих регионах и взошли в таких непохожих краях, как пустынные оазисы Иордании и пропитанные сыростью укрепленные лагеря на территории современной Британии.

К началу III в. весь средиземноморский мир, а не только Дакия, превратился в мультикультурное, мультирасовое, полиэтническое общество. Идея о том, что каждый свободный человек, живущий на римских территориях, может стать гражданином Рима, больше не казалась несбыточной мечтой. Фактически в 212 г. мятежный император-ренегат наконец-то воплотил эту идею в жизнь.

Император Каракалла, как и все подобные политические аномалии, сбил с толку своих римских подданных. В то время как римляне в его эпоху ожидали от своих лидеров компетентности, честности и стабильности, он прославился убийством своего брата, пренебрежением к большинству государственных обязанностей и отказом оставить в прошлом свою детскую привычку носить плащ с капюшоном, известный как caracallis, из-за которого и получил свое прозвище. Его семья была родом с побережья Северной Африки, и его отец, тоже император, пользовался уважением за свои управленческие и военные таланты.

Многие римляне критиковали решения Каракаллы в основном из-за того, что ему не хватало политической грамотности, свойственной его отцу. Но так называемый Антонинов указ, который он издал в 212 г. под своим латинским именем Антонин, безвозвратно изменил жизнь античного Средиземноморья. Каждый свободнорожденный житель римских провинций моментально получил гражданство. С подачи Каракаллы десятки миллионов людей на трех континентах начали присягать на верность этому могущественному идеалу – быть римлянином, – точное определение которому так никто и не смог подобрать. Некоторые считали, что этот шаг к радикальному политическому равенству объясняется экономическими потребностями: якобы император всего лишь хотел пополнить римскую казну за счет притока новых доходов, поскольку граждане платили налог на наследство, а поселенцы – нет. Возможно, эти предположения циников были верными, но нет сомнений, что принятие нового закона полностью изменило ситуацию в государстве. Представление о том, что значит быть римлянином, стало другим. В новом мире Каракаллы римлянином мог быть почти каждый.

Случилось так, что угрюмый юноша по имени Максимин, сын готского крестьянина, родившийся и выросший в горах Фракии, к югу от тех краев, которые впоследствии станут домом Алариха, оказался среди первых, кто от этого выиграл.

Законодательные инновации Каракаллы произвели революцию в римском обществе. Веками, в течение самых благополучных и наиболее стабильных лет за все тысячелетнее существование Рима, многим людям, жившим в границах империи, приходилось заслужить право на гражданство. В ранние периоды римской истории жители империи не всегда имели одинаковый правовой статус. Во времена Римской республики, до появления таких правителей, как Юлий Цезарь, гражданство было доступно лишь свободным мужчинам и женщинам, которые жили в столице. Голосовать могли только те, кто физически присутствовал в Риме, а быть гражданином, то есть обладать очень ценным правовым статусом, – только те, кто жил в пределах городских стен. Римские граждане могли быть уверены, что, когда они давали деньги в ссуду, составляли завещания, продавали недвижимость или рабов, их сделки – и любые сопутствующие претензии – могли быть рассмотрены в римском суде.

Однако по мере расширения Римской империи и колонизации Апеннинского полуострова жители небольших италийских городков стали требовать тех же прав, но без необходимости менять место жительства и переезжать в столицу. В I в. до н. э. сенат предоставил им эти права – впервые в истории Рима понимание гражданства изменилось. В конце концов, когда римские поселения вышли за пределы Италии и распространились по Средиземноморью, процедура расширения этих юридических привилегий, названных «италийскими правами», повторилась, хотя и более медленными темпами и в меньших масштабах. Римское гражданство получили только отдельные люди – или в некоторых случаях жители целых городов^{42}.

Условия предоставления римского гражданства варьировались в зависимости от профессии или места проживания. Например, ветеран после двадцати пяти лет службы в армии получал его автоматически, и этот статус также пожизненно закреплялся за членами его семьи и их потомками. Место жительства человека также могло сыграть определяющую роль: поселенцы в крупных приграничных городах могли – и часто это делали – ходатайствовать перед императорами за получение «италийских прав», поскольку взяли на себя тяжелую участь жить вдали от Средиземноморья. Награждать их было прерогативой императора, и многие правители с радостью так и поступали в знак благодарности этим новоявленным дельцам и послам-самоучкам. Еще до того, как Каракалла объявил о своей новой широкомасштабной законодательной инициативе, поселенцы в пяти крупнейших городах Дакии и их семьи получили те же юридические права, какими они обладали бы, если бы жили в Италии^{43}.

Право на гражданство зажгло в людских сердцах новые надежды и мечты: для тех, кто жил на границе империи, многие периферийные города, расположенные за тысячи миль от Рима, превратились в маяки, манящие обилием возможностей. Римские города бурно развивались, их центральные улицы заполнялись предприимчивыми купцами, лавочниками и государственными служащими. У крестьянина, живущего по соседству, мог возникнуть соблазн бросить изнурительную работу на полях или оставить в прошлом тяжкие будни скотоводства. Местные жители нередко были готовы променять свои усадьбы на городской образ жизни и скромные городские домишки, рассчитывая извлечь выгоду из следующего провозглашения «италийских прав». Рожденные в иных краях солдаты, которые несли службу в местных гарнизонах, после выхода в отставку тоже оседали на окраинах империи. Эти смешанные сообщества породили новые эксперименты с понятием Romanitas. «Мы стали блистательной колонией военных ветеранов»^{44}, – хвастался один римский юрист. Новые поселенцы, прибывающие в его тихую деревушку в провинции Нумидия, уже населенную представителями местной народности, известной как гетулы, вызывали у него чувство гордости.

Молодой Максимин каждый день был свидетелем этого динамичного взаимодействия римской и местной культуры на дакийской границе, и это, вероятно, пробудило в нем желание вырваться из провинциального маленького городка. Необузданные амбиции всегда были наиболее характерной чертой жителей римского пограничья. Оно предоставляло своим обитателям свободу действий и шанс на перемены. «И пусть теперь другой увидит, сможет ли он пройти по моим стопам»^{45}, – бросал вызов один римский солдат с пограничья со своего надгробия. Он получил награду за свою военную доблесть, совершил впечатляющий подвиг, переплыв Дунай «в полном вооружении», а также мог натягивать тетиву и стрелять из лука, как никто другой. «На моей памяти, – хвастался он, – я первый, кто смог совершить подобное». Поколения провинциальных юношей брали пример с этого героического хвастуна, в том числе и молодой Максимин.

Родители Максимина воспитывали в нем уважение к Риму с момента его рождения^{46}. Они были представителями разных народностей, но дали сыну понятное латинское имя. Его отец, Микка, был готом, мать – аланкой^[7], представительницей одного из множества коренных народов, населявших берега Дуная. Они оба, вероятно, питали надежду, что их мальчик, с его звучным римским именем, получит такие возможности, которых у них не было никогда. Бесчисленное количество чужеземцев по всей империи думали точно так же.