Морской волк

Это было как бы его посланием из могильного мрака. Его тело служило ему мавзолеем, и там, в этом страшном гробу, все еще трепетал и жил его дух. Он будет жить и трепетать, пока не порвется последняя связь с внешним миром. И кто знает, не будет ли он жить и трепетать и после этого?!

Глава XXXVIII

«Кажется, у меня отнимается и левая сторона, – написал Волк Ларсен на другой день после покушения на поджог шхуны. – Онемение увеличивается. Мне трудно двигать рукой. Кричите громче. Рвутся последние нити».

– Вам больно? – спросил я.

Нужно было повторить этот вопрос еще громче, и только тогда он ответил мне:

«Не все время».

Левая рука слабо и с видимым усилием чертила по бумаге. Мы с трудом могли разбирать его каракули. Они стали похожи на письмена «духов», которые показывают на спиритических сеансах, взимая за вход по доллару.

«Но я все еще сознаю себя, – нацарапала медленно его рука. – Я все еще здесь».

Карандаш вывалился у него из рук, и нужно было снова вложить его в ослабевшие пальцы.

«Когда не бывает боли, мне совсем хорошо. И я тогда мыслю совсем ясно. Я могу размышлять о жизни и смерти, как индусский мудрец».

– И о бессмертии? – громко спросила Мод, наклонясь над ухом.

Три раза он пытался написать ей ответ, и всякий раз карандаш вываливался из его руки. Напрасно мы старались вложить карандаш. Его пальцы отказывались держать. Тогда Мод втиснула карандаш насильно и стала придерживать своими пальцами, и Ларсен написал громадными буквами и так медленно, что на каждую букву потребовалось чуть не по минуте:

Ч-Е-П-У-Х-А.

Это было последним словом Волка Ларсена, неисправимого скептика до конца. Рука опустилась как плеть. Все тело вытянулось. Он больше не двигался. Мод расправила его пальцы. Они раздвинулись и снова сжались от собственной упругости, и карандаш упал.

– Вы еще слышите? – крикнул я ему, взяв его за пальцы, и ждал, пока он мне ответит «да», надавив на мою руку один раз. Но ответа не последовало. Рука была мертва.

– Его губы двигаются, – сказала Мод.

Я повторил вопрос. Губы действительно задвигались. Она положила на них кончик пальцев. Я вновь повторил. Мод торжественно произнесла: «Да». Мы вопросительно посмотрели друг на друга.

– Впрочем, к чему это? – спросил я. – О чем его спрашивать еще?

– Спросите его…

Она не решалась.

– Спросите его о чем-нибудь таком, – предложил я, – на что он должен ответить «нет». Тогда мы будем знать наверное…

– Хотите есть? – крикнула она.

Губы зашевелились под ее пальцами. Он ответил: «Да».

– Мяса?

– Нет.

– Бульону?

– Да.

– Он хочет бульону, – сказала Мод спокойно и поглядела на меня. – Пока он еще слышит, мы можем объясняться с ним. А затем…

Она как-то странно посмотрела на меня. Ее губы задрожали, и слезы навернулись ей на глаза. Она склонилась ко мне, и я заключил ее в объятия.

– О, Хэмфри, – зарыдала она. – Когда же всему этому будет конец? Я так устала, так устала!..

Она положила голову ко мне на плечо, и ее слабое тело сотрясалось от рыданий. Она была на моих руках, точно перышко, хрупкая, эфирная.

«Она совершенно разбита, – подумал я. – Что я буду делать без ее помощи?»

Я стал ее утешать, пока она не овладела собой.

– Как мне стыдно за себя! – сказала она. А затем со своей чисто детской улыбкой, которая так мне нравилась, добавила: – Но ведь я только «маленькая женщина»!

Эти слова подействовали на меня как электрическая искра. Ведь это мое название, мое заветное, дорогое имя, которым я так любил называть ее про себя.

– Где вы подслушали эти слова? – спросил я ее так неожиданно, что она вздрогнула.

– Какие слова? – спросила она.

– Что вы «маленькая женщина».

– А разве они ваши?

– Да, мои. Это я придумал…

– Значит, вы говорили их во сне!

Она улыбнулась. Шаловливые огоньки запрыгали у нее в глазах. Я наклонился над ней. Я сделал это невольно, как дерево, сломанное ветром. Ах, как мы были близки в этот момент друг к другу! Но она встряхнула головой, точно пробудившись от сна, и сказала:

– Я знала их всю жизнь. Так обыкновенно мой отец называл мою мать.

– Это также и мое выражение! – стоял я на своем.

– Так называли вашу мать?

– Нет, – ответил я.

Она больше не допытывалась, но я мог бы поклясться, что у нее в глазах все еще оставалось насмешливое, вызывающее выражение.

Теперь, когда фок-мачта была на месте, дело пошло быстрее. Без больших затруднений я установил грот-мачту. В несколько дней все было поставлено на место, и снасти натянуты; затем мы пристроили и паруса. У нас было три паруса: кливер, фок и грот, заплатанные, короткие и безобразные; они до смешного не подходили к такому красивому судну, как «Призрак».

– Но они будут работать! – с торжеством воскликнула Мод. – Мы заставим их работать и доверим им свою жизнь!

Из всех моих работ самой неудачной были паруса. Зато управлять ими я мог гораздо лучше, чем кроить и шить. Я нисколько не сомневался, что доведу шхуну до какого-нибудь северного порта Японии. Ведь я изучал морское дело на практике на самом «Призраке», к тому же к моим услугам была звездная карта Волка Ларсена, настолько простая, что с ней мог бы работать ребенок.

Что касается изобретателя ее, то глухота его усиливалась, губы шевелились все слабее и слабее. В тот день, когда мы покончили с парусом, он перестал слышать окончательно, и его губы больше не шевелились. Последним моим вопросом было: «Вы все еще здесь?» – и губы его ответили: «Да».

Порвалась последняя нить. Где-то внутри этой могилы из плоти еще жил человеческий дух. Он еще теплился в молчании и во мраке. Для него не нужно было тела. Он не нуждался в нем. Он не нуждался во внешнем мире. Он сознавал только себя и беспредельную глубину спокойствия мрака.

Глава XXXIX

Наступил день нашего отплытия. Больше нас ничто не задерживало на нашем острове. Неуклюжие мачты стояли на своих местах, на них висели заплатанные паруса. Вся моя работа была прочна, хотя и топорна. Но я знал, что она сослужит нам службу, и поглядывал на ее с сознанием своей силы: «И все это сделал я! Все это сделано вот этими руками».

Я и Мод давно привыкли читать мысли друг друга, и, когда мы подняли наконец наш грот, она сказала:

– И подумать только, Хэмфри, что все это сделали вы сами, своими руками!

– Но были еще и другие ручки, – ответил я. – Две маленькие ручки, а далее я уже не скажу тех слов, какие говорил ваш отец.

Она засмеялась и покачала головой, а я взял ее руки и стал их осматривать.

– Они никогда не отмоются, – вздохнула она, – и никогда больше не будут мягкими!..

– Зато эта грязь и шероховатость всегда будут вам делать честь, – ответил я, все еще не выпуская ее рук.

И как я ни крепился, я непременно кончил бы тем, что расцеловал бы эти дорогие для меня руки, если бы она не вырвала их поспешно.

Нашей дружбе приходил конец. Я все время упорно работал над собой, стараясь победить свою любовь, но в конце концов она победила меня. До сих пор меня выдавали только мои глаза, а теперь это стал делать и мой язык, и не один язык, а и губы, потому что они до безумия хотели целовать эти маленькие ручки, которые так преданно и с таким напряжением работали. Да и сам я стал каким-то безумным. Меня неудержимо влекло к ней. И она чувствовала это. Она не могла об этом не знать и всякий раз быстро вырывала свои руки из моих, но в то же время и сама не могла удержаться, чтобы не бросить на меня взгляда, прежде чем отвести от меня свои глаза.

– Нам никогда не поднять якоря в таком узком месте, – сказал я. – Мы можем наскочить на скалы.

– Что же вы намерены делать? – спросила она.

– Оставить его, – ответил я. – Как только я разделаюсь с ним, вы немедленно же приналяжете на ворот, а я тотчас же примусь за штурвал; тем временем вы поднимете кливер.

Этот маневр я отлично изучил, несколько раз выполнял на практике во время путешествия на «Призраке» и знал, что если Мод перекинет от кливера веревку через ворот и завертит его, то ей удастся поднять этот необходимый для нас парус. В нашу бухту врывался легкий ветерок, и хотя море было спокойно, все-таки от нас требовалась самая быстрая работа, чтобы мы успели выбраться невредимо.

Когда я разрубил якорную цепь, она выскользнула через носовой клюз^[69] и с шумом грохнулась в море. Со всех ног я бросился к рулю и повернул его. Казалось, «Призрак» ожил, как только надулись паруса. Взвился кверху и кливер. Когда наполнился и он, «Призрак» повернул свой нос, и шхуна тронулась.

Мод, успешно выполнив свою задачу, пришла на палубу и стала рядом со мной. В глазах светилось что-то неукротимое, чего я не видел у нее еще ни разу; губы ее раскрылись, и она, затаив дыхание, следила, как «Призрак», обойдя прибрежные скалы и миновав узкий выход из бухты, надул свои паруса и вдруг вырвался в открытое море на свободу.

День был облачный и хмурый, но как раз в этот самый момент проглянуло сквозь облака солнышко, и мы приняли это за счастливое предзнаменование. Весь наш остров вдруг засиял на солнце. Даже угрюмый юго-западный мыс показался нам менее угрюмым, когда на нем запрыгали вдруг яркие пятна солнечного света.

– Я всегда буду вспоминать об этом месте, – с гордостью обратился я к Мод.

Она высоко подняла голову.

– Милый наш остров! – сказала она. – Я всегда буду любить тебя!

– Я тоже, – быстро добавил я.

И наши глаза готовы были встретиться во взаимном понимании, но – увы! – мы оба сделали над собой усилие, и они не встретились.

Наступило неловкое молчание.

– Посмотрите вон на те темные облака, – сказал я, чтобы нарушить его. – Помните, я вчера говорил вам, что барометр падает?

– И солнце уже скрылось, – ответила она, все еще не сводя глаз с нашего островка, где мы научились быть хозяевами положения и узнали, какие простые товарищеские отношения возможны между женщиной и мужчиной.

– И паруса мчат нас в Японию! – весело воскликнул я. Бросив штурвал, я побежал на нос, ослабил кливер и фок и приспособил все, что требовалось, чтобы использовать кормовой ветер. Он все крепчал и крепчал, но я решил продвигаться вперед до тех пор, пока это было возможно. К несчастью, у нас не хватило балласта и не было возможности надолго закрепить штурвал, и потому я всю ночь простоял на вахте. Мод настаивала на том, чтобы сменить меня, но у нее все равно не хватило бы силы управлять рулем в открытом море, даже если бы она и умела обращаться со штурвалом. Она очень огорчилась, когда убедилась в этом, но утешилась, занявшись укладыванием канатов в бухту, к тому же ей надо было готовить обед, ухаживать за Волком Ларсеном, – и она закончила свой день генеральной уборкой кают-компании и помещений для матросов.

Всю ночь я простоял у руля без отдыха; ветер крепчал, и море становилось бурным. В пять часов утра Мод принесла мне кофе и лепешек, которые она испекла, а в семь часов я уже ел горячий завтрак, вливший в меня новые силы.

Весь этот день ветер все крепчал и крепчал. Наконец он стал дуть с неистовой силой. «Призрак» бодро бежал вперед. Я определил, что мы делаем одиннадцать узлов в час. Было очень приятно идти с такой быстротой, но к вечеру я совершенно выбился из сил. Хотя я физически очень окреп, но тридцать шесть часов дежурства у штурвала превысили мою выносливость. Мод умоляла меня положить шхуну в дрейф, и я знал, что если волнение за ночь усилится, то потом мне не удастся это сделать. Поэтому, как только спустились сумерки, я стал поворачивать «Призрак» к ветру.

Но я не рассчитал, как трудно будет мне одному взять рифы на трех парусах. Когда мы бежали по ветру, я не представлял себе всей его силы, но когда мы изменили направление, то, к своему огорчению, – а в полночь даже к своему отчаянию, – я понял, как ужасны были его порывы. Ветер парализовал все мои усилия, вырывал из моих рук паруса и в один миг уничтожал то, чего я достигал путем упорной борьбы в десять минут. В восемь часов вечера мне удалось взять только второй риф. К одиннадцати – я был окончательно измучен и не мог больше работать. Кровь выступала у меня из-под сорванных ногтей. От боли и от изнеможения я плакал в темноте, но так, чтобы об этом не могла узнать Мод.

Затем, в отчаянии, я оставил всякую попытку взять риф на гроте и решил испробовать какой-нибудь другой прием. Три часа я проработал над этим новым маневром, и в два часа утра, полуживой, добился наконец успеха. «Призрак» пошел ближе к ветру и не стал выказывать намерения срываться в сторону и зарываться носом в волны.

Я был очень голоден, но Мод напрасно старалась заставить меня съесть что-нибудь. Я засыпал с куском во рту, и Мод должна была поддерживать меня, чтобы я не свалился со стула.

Как я дошел до каюты, я потом не помнил. Вообще я ничего не помнил, пока не проснулся на своей койке, одетый, но без сапог. Я не мог себе представить, сколько времени я проспал, было темно, когда мои израненные пальцы прикасались к одеялу. Очевидно, утро еще не наступило, и, закрыв глаза, я снова заснул. Я не знал, что проспал целый день и что это была уже вторая ночь. Я снова проснулся, недовольный тем, что мало спал. Зажег спичку и посмотрел на часы. Они показывали полночь. А я ушел с палубы около трех часов. Это меня озадачило, пока, наконец, я не догадался, в чем дело. Недаром же я так часто стал просыпаться! Я проспал двадцать один час! Некоторое время я прислушивался к ударам волн в шхуну и к реву ветра на палубе, а затем повернулся на другой бок и мирно проспал до утра.

Когда я встал в семь часов и не нашел Мод внизу, я решил, что она в кухне готовит завтрак. На палубе все было благополучно, и «Призрак» хорошо держался против волн. Я заглянул в кухню: в плите горел огонь, а на ней кипела вода, но Мод там не было.

Я нашел ее на баке, у койки Волка Ларсена. Я взглянул на него – на человека, дух которого был заживо погребен в его собственном теле, что было хуже, чем смерть. Новое выражение покоя появилось у него на лице. Мод посмотрела на меня. Я понял все.

– Его жизнь угасла во время шторма, – прошептал я.

– Но он все же жив, – ответила она с непоколебимой верой в голосе.

– В нем было слишком много сил.

– Да, – сказала она, – но они больше не терзают его… Теперь он освободился!

– Это верно, – подтвердил я и, взяв ее за руку, вывел на палубу.

За ночь буря утихла, то есть стала стихать так же медленно, как и поднималась. На следующее утро, когда я поднял тело Волка Ларсена на палубу для погребения, все еще дул сильный ветер и море было в волнении. Волны перекатывались через борт и заливали палубу. Мы стояли по колено в воде.

Я снял шапку.

– Я помню только одну часть похоронного церемониала, – сказал я. – «Тело должно быть выброшено в море».

Мод посмотрела на меня с выражением крайнего изумления. Но воспоминание о том, что я видел на этом судне, требовало от меня, чтобы я похоронил самого Волка Ларсена, как он похоронил своего штурмана. Я приподнял доску, на которой лежал он, и зашитое в парусину тело, ногами вперед, соскользнуло в море. Привязанный к нему груз потянул его ко дну, – и оно исчезло.

– Прощай, Люцифер, гордый дух! – пролепетала Мод так тихо, что за порывом ветра ее почти не было слышно.

Когда, цепляясь за перила борта, мы побрели на корму, я случайно бросил взгляд вперед. В этот момент «Призрак» высоко приподнялся на волнах, и я ясно увидел в двух или трех милях от нас небольшой пароход. То ныряя, то поднимаясь на гребни волн, он шел прямо на нас. Он был выкрашен в черный цвет, и, вспомнив рассказы охотников, я догадался, что это был американский таможенный катер. Я указал на него Мод и поспешил довести ее до безопасного места на корме.

Затем я бросился вниз за флагом и тут только вспомнил, что, починяя снасти, я не позаботился о флаг-фалах^[70].

– Нам не нужно давать им сигнал о бедствии, – сказала Мод. – Им достаточно посмотреть на наше судно.

– Мы спасены!.. – сказал я торжественно. – И все-таки я еще не знаю, радоваться ли мне? – прибавил я, взглянув на нее.

Теперь наши глаза смело встретились. Мы склонились друг к другу, и прежде чем я понял это, я уже держал ее в своих объятиях.

– Говорить ли? – спросил я ее.

Она ответила:

– Нет, не нужно, хотя услышать это было бы хорошо!

Наши уста слились, и по какой-то странной игре воображения мне вспомнилась сцена, которая произошла в кают-компании «Призрака», когда она приложила свои пальцы к моим губам и сказала: «Не надо!.. Не надо!..»

– Моя жена, моя маленькая женушка! – сказал я, обнимая ее за плечи свободной рукой, как это умеют делать все влюбленные мужчины, хотя никто не учит их этому в школе.

– Муж мой!.. – сказала она, и ресницы ее затрепетали, когда она опустила глаза и прижалась головой к моей груди со счастливым вздохом.

Я посмотрел вперед на катер. Он был близко. С него спускали шлюпку.

– Один поцелуй, дорогая моя, – прошептал я. – Один поцелуй, прежде чем они подойдут!..

– И спасут нас от самих себя, – добавила она со своей самой очаровательной улыбкой, которой я раньше у нее не замечал, – улыбкой, полной лукавства любви.