Благородный Дом. Роман о Гонконге. Книга 2. Рискованная игра

Глава 50

20:17

Не успел он снять палец со звонка, как дверь распахнулась.

– О, Линк, – выдохнула Орланда, сама не своя от счастья, – я уже и не надеялась. Пожалуйста, входи!

– Прошу прощения за опоздание, – проговорил Бартлетт, пораженный ее красотой и чудесным теплом. – На дорогах сплошные пробки, на паромах жуткие толпы, и к телефону не пробиться.

– Ты здесь, значит, ты не опоздал, нисколечко. Я просто боялась, что… – Она тут же торопливо добавила: – Я боялась, что ты сегодня не придешь и тогда все для меня рухнет. Ну вот, я и проговорилась, и все мои оборонительные редуты пали. Но я так счастлива видеть тебя, что мне уже все равно. – Она встала на цыпочки, поцеловала его быстрым довольным поцелуем, взяла за руку и закрыла за ним дверь.

Тонкий аромат ее духов еле чувствовался, но Бартлетт ощущал его всем существом. Платье из белого шифона по колено, облегающее на запястьях и на шее, при движении словно издавало вздох. Оно открывало, но не совсем, ее золотистую кожу.

– Я так счастлива, что ты здесь, – снова пролепетала она, взяла у него зонт и поставила в стойку.

– Я тоже.

Теперь, вечером, комната смотрелась еще наряднее, горели свечи, высокие стеклянные двери были открыты на балкон. Чуть выше уже нависали облака, вниз по склону холма к морю спускался город, и его огни время от времени заволакивало, как туманом, проплывавшими мимо клочками низкой облачности. До моря внизу было семьсот футов^[49]. Коулун виделся нечетко, гавань еле просматривалась, но Бартлетт знал, что там стоят корабли, а у причальной стенки вырисовывалась громада авианосца. Просторная, расходящаяся углом палуба залита светом, ярко освещены и остроносые реактивные истребители, и вздымающийся к небесам командный мостик боевой шаровой окраски, и безжизненно свисающий промокший звездно-полосатый флаг.

– Слушай, Орланда, какой великолепный вечер, – проговорил он, опершись на перила.

– О да, великолепный. Иди сюда, садись.

– Если можно, я лучше полюбуюсь видом.

– Конечно, все, что тебе будет угодно, все. Этот костюм тебе идет, Линк, и галстук мне нравится, – с довольным видом сказала она.

Ей хотелось сделать комплимент, хоть она и не считала, что галстук тот, что нужно. «Ничего страшного, он просто не так чувствителен к цветам, как Квиллан, и ему нужно в этом помочь. Я буду поступать так, как учил Квиллан: не критиковать, а пойти и купить тот, что мне нравится, и подарить. Если ему понравится – прекрасно, если нет – тоже ничего, потому что какое это имеет значение: носить-то ему. Лучше голубой, голубой подойдет к глазам Линка и будет удачнее смотреться с этой рубашкой».

– Ты хорошо одеваешься.

– Спасибо, ты тоже.

Ему вспомнилось, что сказала про галстук Кейси, как он злился на нее всю дорогу, пока ехал на пароме, пока ждал такси. Вспомнилось и то, как ему отдавила ногу какая-то старуха, рванувшаяся мимо, чтобы занять его машину, и как он не позволил старой ведьме этого сделать, ответив бранью на брань.

Злость оставила его лишь теперь. «Это потому, что Орланда обрадовалась, увидев меня, – сказал он себе. – Столько лет уже Кейси не сияет как рождественская елка или ничего не говорит, когда я… А-а, к черту все это! Сегодня вечером я из-за Кейси больше не переживаю».

– Вид – просто фантастика, а ты красивая, как картинка!

Она рассмеялась:

– Ты тоже и… О, я же не дала тебе выпить, извини… – Она вихрем помчалась в кухню, подол платья разлетался на бегу. – Не знаю почему, но с тобой я чувствую себя школьницей, – крикнула она оттуда.

Через минуту Орланда вернулась с подносом. Керамический горшочек с паштетом, свежеподжаренные тосты и бутылка охлажденного пива.

– Надеюсь, это то, что надо.

Это был «анвайзер».

– Откуда ты знаешь, какое пиво я люблю?

– Ты же сам сказал утром, разве не помнишь? – Переполнявшее ее тепло снова передалось Линку, и было видно, что ему это приятно. – И что ты любишь пить его прямо из бутылки.

Он взял бутылку и ухмыльнулся, глядя на нее:

– В статье тоже про это будет?

– Нет. Нет, я решила, что не буду писать про тебя.

Он заметил, какой она вдруг стала серьезной.

– Почему?

Она наливала себе бокал белого вина.

– Я решила, что никогда не смогу воздать тебе должное, поэтому и писать не буду. К тому же, думаю, тебе не захочется, чтобы это висело над тобой. – Она положила руку на сердце. – Вот те крест и чтоб мне помереть, никакой статьи, все остается в тайне. Ни статьи, ни журналистики, клянусь Мадонной, – вполне серьезно добавила она.

– Ну-ну, зачем столько драматизма!

Она стояла, опершись спиной о перила, и до бетонной площадки внизу было восемьдесят футов^[50]. Выражение лица у нее было искренним, и он ей поверил. И почувствовал облегчение. Эта статья была единственным подвохом, единственным, что его настораживало, – статья и то, что она журналистка. Он потянулся и поцеловал ее, намеренно чуть коснувшись губами.

– Скреплено поцелуем^[51]. Спасибо.

– Да.

Какое-то время они любовались видом.

– Дождь перестал насовсем?

– Надеюсь, что нет, Линк. Чтобы наполнились резервуары, нам нужно несколько хороших ливней подряд. Так непросто содержать себя в чистоте, а у нас по-прежнему дают воду раз в четыре дня. – Она улыбнулась озорно, как ребенок. – Вчера вечером, когда лило как из ведра, я разделась догола и помылась здесь. Так здорово. Дождь был такой сильный, что удалось даже вымыть голову.

Он представил ее себе голой здесь, ночью, и впечатлился.

– Ты бы поосторожнее. Перила здесь не такие высокие. Не дай бог, поскользнешься.

– Странное дело, я до смерти боюсь моря, а вот высота меня нисколько не смущает. Если бы не ты, мне точно бы не выжить.

– Да ладно! И без меня бы справилась.

– Может быть, но ты, несомненно, спас мою репутацию. Не приди ты на помощь, я точно бы опозорилась. Так что спасибо за репутацию.

– А она здесь важнее жизни, верно?

– Иногда да, да, важнее. А почему ты так сказал?

– Да я вот размышлял про Данросса и Квиллана Горнта. Эти двое постоянно наезжают друг на друга – в основном из-за репутации.

– Да. Ты прав, конечно, – согласилась она и задумчиво добавила: – С одной стороны, они прекрасные люди, а с другой – сущие дьяволы.

– Как это?

– Они оба – люди безжалостные, очень и очень сильные, очень жесткие, знающие и… хорошо разбирающиеся в жизни. – Она густо намазала паштет на один из тостов и предложила ему. Ногти длинные, ухоженные. – У китайцев есть поговорка: Чань цао, чу гэнь – «Пропалывая сорняки, вытаскивай их с корнем». Эти двое глубоко пустили свои корни в Азии, очень глубоко, даже слишком глубоко. Избавиться от этих корней ох как непросто. – Она пила маленькими глоточками вино и трогательно улыбалась. – И вероятно, делать этого не следует, во всяком случае ради Гонконга. Еще немного паштета?

– Да, пожалуйста. Замечательная штука. Ты сама его делаешь?

– Да. По старинному английскому рецепту.

– А почему это будет плохо для Гонконга?

– О, наверное, потому, что они уравновешивают друг друга. Если один уничтожит другого – о, я не имею в виду лично Квиллана или Данросса, речь идет о самих хонгах, компаниях – «Струанз» и «Ротвелл-Горнт». Если одна поглотит другую, то оставшаяся, скорее всего, наберет слишком большую силу. Ни о какой конкуренции не будет и речи. А потом, не исключено, что тайбаня может одолеть жадность. Возможно, он решит покончить с Гонконгом. – Она нерешительно улыбнулась. – Извини… Что-то я разболталась. Это всего лишь мои измышления. Еще пива?

– Конечно, чуть позже, спасибо, но это интересное соображение.

«Да, – размышлял Бартлетт, – я об этом никогда и не задумывался, и Кейси тоже. Неужели эти двое нужны друг другу?

А Кейси и я? Нужны ли друг другу мы?»

Увидев, что она наблюдает за ним, Линк улыбнулся:

– Орланда, ни для кого не секрет, что я хочу заключить с одним из них сделку. Кого бы выбрала на моем месте ты?

– Ни того ни другого, – тут же отреагировала она и засмеялась.

– Почему?

– Ты не англичанин, не вхож в круг «старых однокашников»^[52], ты не наследственный член какого-нибудь закрытого клуба, и, сколько бы у тебя ни было денег и власти, все равно решать, что и как, будут «старые однокашники». – Она взяла пустую бутылку и сходила за другой.

– Ты считаешь, мне не добиться успеха?

– О, я не это имела в виду, Линк. Ты заговорил про «Струанз» или «Ротвелл-Горнт», про то, что ты собираешься наладить бизнес с одной из этих компаний. Если ты это сделаешь, то в конечном счете выиграют они.

– Они что, такие крутые?

– Нет. Но это азиатские компании, они здесь свои. Местная поговорка гласит: Тянься´ уя´ ибань хэй – «Под небесами все вороны черные», то есть все тайбани одним миром мазаны, и они будут заодно, чтобы уничтожить чужака.

– Значит, Иэну и Квиллану партнер не очень-то и нужен?

Она помолчала.

– В этом я уже мало что соображаю. Не разбираюсь в бизнесе. Просто я не знаю случая, чтобы приехавший сюда американец добился большого успеха.

– А как же Блицманн, «Суперфудз» и покупка ими контрольного пакета «Эйч Кей дженерал сторз»?

– Блицманн – это просто смех. Все его терпеть не могут и ждут не дождутся, когда он оскандалится. Даже Паг… Пагмайр. Квиллан уверен, что так и будет. Нет, ничего не вышло даже у Купера и Тиллмана. Это были американские трейдеры тех первых дней, Линк, торговцы опиумом – они даже пользовались покровительством Дирка Струана. Больше того, Струаны и Куперы связаны родством: «Карга» Струан выдала старшую дочь Эмму за старика Джеффа Купера. Его прозвали Старый Нос Крючком, когда он на склоне лет впал в детство. Говорят, этот брак стал платой за помощь в разорении Тайлера Брока. Ты слышал о них, Линк? О Броках, сэре Моргане, его отце Тайлере и «Карге»?

– Кое-какие из этих историй нам рассказывал Питер Марлоу.

– Если хочешь узнать, что такое настоящий Гонконг, тебе надо поговорить с Тетушкой Светлые Глаза – это Сара Чэнь, старая дева, тетушка Филлипа Чэня! Вот это личность, Линк, и на язычок к ней лучше не попадаться. Она утверждает, что ей восемьдесят восемь. Я считаю, что больше. Ее отец – сэр Гордон Чэнь, незаконный сын Дирка Струана от его наложницы Кай-сун, а мать – знаменитая красавица Карен Юань.

– А это кто такая?

– Карен Юань – внучка Робба Струана. У Робба, сводного брата Дирка Струана, была наложница по имени Яо Минсу, от которой у него родилась дочь Изабель. Изабель вышла замуж за Джона Юаня, незаконного сына Джеффа Купера. Джон Юань стал известным пиратом и контрабандистом опиума, а Изабель посмертно получила широкую и печальную славу: она играла в мацзян по-крупному и два раза проигрывала все состояние мужа. Так вот, дочь Изабель и Джона Юаня, Карен, вышла замуж за сэра Гордона Чэня. Вообще-то, она была у него вторая жена, то есть, скорее, любовница, но этот брак считался вполне законным. Здесь до сих пор китаец может на законных основаниях иметь сколько угодно жен.

– Это удобно!

– Для мужчины! – улыбнулась Орланда. – Так что эта крохотная ветвь Юаней – потомки Купера. Чжуны и Чэни – от Дирка Струана. Суны, Тупы и Дуны – от художника Аристотеля Квэнса. Здесь, в Гонконге, дети по традиции берут фамилию матери, а мать обычно простая девушка, проданная в наложницы родителями.

– Родителями?

– В большинстве случаев – да, – не моргнув глазом сказала она. – Тун тянь юй мин – «Слушайся небес и следуй судьбе». Особенно когда тебе нечего есть. – Она пожала плечами. – В этом нет ничего постыдного, Линк, никакой потери лица. Во всяком случае, в Азии.

– Откуда ты столько знаешь о Струанах, Куперах, всех этих наложницах и прочем?

– Так ведь город небольшой, и мы все любим тайны. На самом деле никаких тайн в Гонконге нет. Среди своих – если это действительно свои – все знают всё обо всех. Ну почти всё. Как я уже говорила, у нас здесь очень глубокие корни. И не забывай, что Чэни, Юани и Суны – евразийцы. Я уже говорила, что евразийцы женятся на евразийцах, поэтому мы должны знать, от кого произошли. Англичане или китайцы не склонны сочетаться с нами брачными узами, они видят в нас лишь любовниц или любовников. – Она потихоньку пила вино, и он был восхищен тонкостью и грацией ее движений. – В китайских семьях есть традиция записывать свою генеалогию в деревенских книгах. Это единственное законное свидетельство, по которому можно проследить преемственность: никаких метрик у них никогда не водилось. – Она улыбнулась. – Возвращаясь к твоему вопросу. И Иэн Данросс, и Квиллан будут рады воспользоваться твоими деньгами и твоим положением на рынке Штатов. И ты получишь прибыль с любым из них – если тебя устроит роль молчаливого партнера.

Бартлетт задумчиво перевел взгляд на вид за окном.

Она терпеливо ждала, позволяя ему поразмышлять и оставаясь неподвижной. «Как я рада, что Квиллан такой хороший учитель и такой умный человек, – думала она. – И такой мудрый. Он опять оказался прав».

Сегодня утром она позвонила Горнту, вся в слезах, на его личный номер, чтобы рассказать о случившемся.

– О, Квиллан, думаю, я все испортила…

– Что говорила ты и что сказал он?

Она выложила все как было, и он ее успокоил:

– Я считаю, Орланда, переживать не стоит. Он вернется. Если не сегодня вечером, то завтра.

– Ох, ты уверен? – пролепетала она, исполненная благодарности.

– Да. А теперь вытри слезы и послушай меня. – И он растолковал, что нужно делать, как одеться, и посоветовал прежде всего быть женщиной.

«Ах, до чего здорово, что я женщина», – подумала она, с грустью вспоминая прежние времена, когда они были счастливы вместе, она и Квиллан: ей девятнадцать, она его любовница уже два года и больше не смущается и не боится – ни постели, ни его, ни самой себя. Они иногда выходили на его яхте в полуночный круиз – только Квиллан и она, – и он наставлял ее.

– Ты женщина и гонконгский янь. Поэтому, если хочешь жить хорошо, иметь красивые вещи, если хочешь, чтобы тобой дорожили, если хочешь любви, постели и безопасности в этом мире, будь женщиной.

– А как это, милый?

– Думай лишь о том, как удовлетворить меня и сделать мне приятно. Разожги во мне страсть, когда я жажду страсти, дай покой, когда я нуждаюсь в покое, подари уединение, когда я стремлюсь уединиться, и постоянно неси счастье, не посягая на мою свободу. Готовь как гурме, разбирайся в хороших винах, всегда держи язык за зубами, защищай мою репутацию и никогда не изводи придирками.

– Но, Квиллан, у тебя получается игра в одни ворота.

– Да. Конечно. Но за это я буду с такой же страстью выполнять свою часть обязательств. Я жду от тебя именно этого, на меньшее я не согласен. Ты хотела быть моей любовницей. Я выставил тебе эти условия до того, как мы начали, и ты согласилась.

– Я знаю, что согласилась, и мне нравится быть твоей любовницей, но… но иногда я беспокоюсь за будущее.

– Ах, моя крошка, тебе не о чем беспокоиться. Ты же знаешь, наши правила игры установлены заранее. Мы каждый год будем возобновлять договоренность при условии, что ты этого хочешь, пока тебе не исполнится двадцать четыре. Тогда, если ты захочешь оставить меня, я предоставлю тебе квартиру, достаточно денег для удовлетворения умеренных потребностей и приличное приданое для подходящего мужа. Мы пришли к согласию, и твои родители не возражали…

– Да, они не возражали.

Орланда вспомнила, с какой радостью мать с отцом согласились на эту связь. Они сами предложили ей сойтись с Горнтом, когда она вернулась домой, окончив учебу в Америке. Сообщили, что Квиллан спрашивал у них разрешения обратиться к ней с таким предложением, признавшись, что влюблен в нее.

– Он хороший человек, – сказал тогда отец. – И он обещал позаботиться о тебе, если ты согласишься. Выбирать тебе, Орланда. Мы со своей стороны рекомендовали бы согласиться.

– Но, отец, мне только в следующем месяце будет восемнадцать. И, кроме того, я хочу вернуться в Штаты. Я уверена, что смогу получить «грин кард» и остаться там.

– Да, ты можешь вернуться, доченька, – вступила в разговор ее мать, – но ты будешь бедной. Мы ничего не можем дать тебе, ничем не можем помочь. Какая у тебя будет работа? Кто будет обеспечивать тебя? А здесь через некоторое время у тебя появится какой-то доход, какая-то собственность, средства к существованию.

– Но ему столько лет. Он…

– У мужчины возраст проявляется не как у женщины, – убеждали ее оба. – Он человек влиятельный, уважаемый и хорошо относился к нам многие годы. Он обещал заботиться о тебе, и финансовые условия этой договоренности привлекательны, сколько бы ты ни пробыла с ним.

– Но я не люблю его.

– Ты говоришь глупости по восьми направлениям!^[53] Зубы стыли бы от холода, не защищай их губы! – рассердилась мать. – Тебе представляется такая редкая возможность – это все равно что найти волосок феникса или сердце дракона! И что нужно делать? Просто быть женщиной, почитать хорошего человека и повиноваться ему несколько лет – причем каждый год соглашение возобновляется, – и даже потом этим годам не будет конца, если ты сама этого захочешь, останешься верной и умной. Кто знает? Жена у него инвалид и скоро умрет. Если ты сумеешь хорошо ублажать его и заботиться о нем, почему бы ему не жениться на тебе?

– Чтобы Квиллан Горнт женился на евразийке? – воскликнула она.

– А почему нет? Ты не просто евразийка, ты – португалка. У него уже есть английские сыновья и дочери, хейя? Времена меняются, даже здесь, в Гонконге. Если ты будешь стараться, кто знает? Роди ему через год-два сына, с его разрешения, и кто знает? Боги есть боги, и стоит им захотеть, грянет гром среди ясного неба. Не будь дурой! Любовь! Ты, верно, и не знаешь, что это такое.

Орланда Рамуш смотрела вниз на город и не видела его. «Какая я была тогда глупая и наивная, – думала она. – Наивная и очень глупая. Но теперь я разбираюсь, что к чему. Квиллан преподал мне хороший урок».

Она покосилась на Линка Бартлетта, не поворачивая головы, чтобы не беспокоить его.

«Да. Урок я получила хороший. Такой, что способна стать лучшей женой, какая только может быть у мужчины, какая только может быть у Бартлетта. На этот раз никаких ошибок не будет. Квиллан меня наставит. Он поможет убрать Кейси. Я стану миссис Линк Бартлетт. Призываю в свидетели всех богов и демонов: именно так все и должно произойти…»

Вскоре, обдумав ее слова, он оторвал взгляд от города. Орланда наблюдала за ним, на ее лице играла мимолетная улыбка, но что скрывалось за этой улыбкой, он не смог прочесть.

– Ты о чем?

– Думаю, как мне повезло, что я встретила тебя.

– Ты всегда делаешь комплименты мужчинам?

– Нет, только тем, кто мне нравится. А они такая же редкость, как волосок феникса или сердце дракона. Еще паштета?

– Спасибо. – Он принял у нее тост. – А ты не ешь?

– Берегу место для ужина. Мне нужно соблюдать диету. Я не ты.

– Я-то каждый день занимаюсь физическими упражнениями. Играю в теннис по возможности, в гольф. А ты?

– Немного играю в теннис, много хожу пешком, а в гольф играть еще только учусь. – «Да, – подумала она. – Я стану лучшей во всем, что делаю, и для тебя, Линк Бартлетт, лучше меня нет во всем необъятном мире». В теннис она играла очень хорошо и в гольф достаточно прилично, потому что Квиллан настоял, чтобы она освоила и то и другое. Сам он играл в теннис и гольф с удовольствием. – Есть хочешь?

– Просто умираю от голода.

– Ты сказал: китайская кухня. Тебе действительно хочется именно китайской?

Он пожал плечами:

– Мне все равно. Как скажешь.

– Ты уверен?

– Абсолютно. А чего бы тебе хотелось?

– Зайди на минутку.

Он последовал за ней. Орланда открыла дверь в столовую. Там был накрыт изысканный стол на двоих. Цветы, бутылка белого итальянского вина «вердиккио» во льду.

– Линк, я так долго ни для кого не готовила, – выпалила она на одном дыхании, и это показалось ему невероятно милым. – Но для тебя мне хотелось что-то приготовить. Если ты не против, у меня готов ужин по-итальянски. Свежая паста аглио-и-олио – с чесноком и оливковым маслом, – пикката, зеленый салат, дзабальоне^[54], эспрессо и бренди. Как тебе? Это займет лишь двадцать минут, а ты, пока ждешь, можешь почитать газету. А потом мы можем все оставить до прихода ама и пойти потанцевать или покататься на машине. Ну, что скажешь?

– Итальянская кухня – моя любимая, Орланда! – восторженно заявил Линк. И тут же на минуту задумался: кому он говорил раньше, что итальянская кухня – его любимая? Кейси? Или Орланде сегодня утром?

Глава 51

20:32

Вздрогнув, Брайан Квок проснулся. В один миг он перенесся из кошмарного сна в действительность, но почему-то никак не мог выбраться из глубокого, будто колодец, мрака: сердце колотилось, в голове все смешалось, и не понять было, спит он или нет. Его охватила паника. Потом, осознав, что он голый и вокруг по-прежнему теплый мрак камеры, Квок вспомнил, кто он и где находится.

«Должно быть, накачали наркотиками». Во рту пересохло, болела голова, и он снова лег на липкий матрац и постарался собраться. Смутно помнилось, что он был в кабинете Армстронга, а до этого обсуждал «шестнадцать дробь два» с Кроссом, а вот потом уже почти ничего – просыпаешься в темноте, ищешь на ощупь стены, чтобы сориентироваться, чувствуешь, что они рядом, и не даешь воли ужасной мысли, что тебя предали, что ты беззащитен здесь, в утробе Главного управления полиции, в коробке без окон и с упрятанной бог знает где дверью. Потом, измучившись, засыпаешь, а пробудившись, слышишь злые голоса – или это приснилось? – и снова забываешься сном…

«Нет, сначала ешь, ведь я сначала поел… да, эти помои, которые у них называются ужином, и выпил холодный чай… Давай думай! Это очень важно – думать и вспоминать… Да, я помню, водянистые тушеные овощи и холодный чай, а потом, позже, завтрак. Яичница. Была ли сначала яичница, а потом овощи и… Да, каждый раз, когда я ел, зажигался свет, только на время, за которое можно поесть… Нет, свет выключался, и каждый раз я заканчивал есть в темноте, а я терпеть не могу есть в темноте, а потом я помочился в ведро в темноте, забрался назад на матрац и снова лег.

Как долго я уже здесь? Надо обязательно считать дни».

Он бессильно стащил ноги со своего ложа и, шатаясь, подошел к стене. Все тело болело под стать голове.

«Надо делать физические упражнения, выгонять из организма наркотики, чтобы голова была светлой и готовой к допросу. Нужно, чтобы сознание было готово к тому моменту, когда они набросятся на меня, действительно начнут. Когда им покажется, что я размяк, – тогда они не будут давать мне спать, пока не расколют.

Нет, они не расколют меня. У меня есть силы, я подготовлен и знаю кое-какие ловушки.

Кто меня предал?»

Ответить на этот вопрос оказалось не по силам, поэтому он собрал всю волю и сделал несколько неуверенных приседаний. Донеслись приглушенные звуки приближающихся шагов. Он торопливо рванулся обратно к койке и лег, притворясь спящим. Сердце рвалось из груди от сдерживаемого страха.

Шаги смолкли. Клацнула отодвигаемая задвижка, и открылось окно в двери. В камеру проникла полоса света, и наполовину видимая рука поставила металлическую миску и металлическую кружку.

– Ешь свой завтрак и поторопись, – сказали по-кантонски. – Скоро тебе опять на допрос.

– Послушайте, я хочу… – крикнул Брайан Квок, но окно уже захлопнулось с тем же клацаньем, и он остался в темноте один на один с эхом собственных слов.

«Спокойно, – приказал он себе. – Успокойся и подумай».

Камеру неожиданно залил свет. Он резал глаза. Привыкнув к нему, Квок разглядел, что свет исходит от установленных высоко на потолке светильников, и вспомнил, что видел их раньше. Стены, темные, почти черные, казалось, давили внутрь, на него. «Не надо переживать на этот счет, – подумал он. – Темные камеры ты видел и раньше, и хотя тебе никогда не приходилось участвовать в „глубоком“ допросе, принципы его тебе известны, а также и некоторые уловки».

При мысли об ожидающих его муках к горлу подступила тошнота.

Дверь была почти незаметна, окно в ней тоже замаскировали. Он чувствовал чей-то взгляд, хотя смотровых отверстий нигде не обнаружил. На тарелке – яичница из двух яиц и толстый кусок грубого хлеба. Хлеб чуть поджарен. Яичница холодная, вся в жиру, неаппетитная. В кружке – холодный чай. Ни ножа, ни вилки, ни ложки.

Он стал жадно пить чай, стараясь растянуть удовольствие, но чай как-то незаметно кончился, и его было так мало, что жажду утолить не удалось. «Цзю ни ло мо, чего бы я не отдал сейчас за зубную щетку, бутылку пива и…»

Свет погас так же неожиданно, как и включился. Чтобы привыкнуть к темноте, времени потребовалось больше. «Спокойно, это просто темнота и свет, свет и темнота. Все лишь для того, чтобы смутить и дезориентировать. Спокойно. Принимай каждый день таким, как есть, каждый допрос таким, как есть».

Его снова охватил страх. Он понимал, что на самом деле не готов, не имеет достаточного опыта, хоть и проходил курс выживания при задержании, когда его учили, что нужно делать, если попадешь в плен к противнику, к коммунистам из КНР. Но КНР не противник. Настоящий противник – англичане и канадцы, которые делали вид, что они свои и учителя, настоящий противник – они.

«Не надо думать об этом, не надо стараться убедить себя, старайся убеждать только их.

Нужно стоять на своем. Нужно как можно дольше – сколько получится – делать вид, что это ошибка, а потом… потом я расскажу легенду, которая составлялась много лет, и запутаю их. Вот такова задача».

До невозможности хотелось пить. И есть.

Брайану Квоку хотелось швырнуть в стену пустую кружку и миску, кричать и звать на помощь, но это было бы ошибкой. Он понимал, что нужно контролировать себя во всем и сохранять каждую каплю сил, какие еще оставались, чтобы дать отпор.

«Думай головой. Используй то, чему тебя научили. Применяй теорию на практике. Вспомни курс выживания, который ты прослушал в прошлом году в Англии. Так, и что теперь надо делать?»

Он припомнил, что при каждой возможности обязательно нужно есть, пить и спать, потому что неизвестно, когда тебя могут всего этого лишить. Использовать зрение, обоняние, осязание и мыслительные способности, чтобы вести отсчет времени в темноте. Помнить, что схватившие тебя когда-нибудь непременно допустят ошибку, которая позволит тебе – если не проворонишь ее – определиться во времени, а значит, сохранять равновесие, и обмануть их, не разгласить того, что разглашать нельзя ни в коем случае – настоящие имена и действующие контакты. Главное – противопоставить им свой ум. Сохраняй активность, заставляй себя делать наблюдения.

«Не было ли ошибки? Не прокололись ли где-нибудь эти дьяволы-варвары? Только раз, – радостно сообразил он. – Яичница! Эти ослы-англичане со своей яичницей на завтрак!»

Теперь он почувствовал себя лучше и совсем проснулся. Поднявшись с койки, ощупью нашел металлическую миску, тихонько поставил рядом с ней кружку. Яичница была холодная, жир застыл, но Квок проглотил ее и доел хлеб, переменив отношение к еде. Есть пальцами в темноте показалось непривычно и неудобно, особенно потому, что вытереть пальцы можно было только о свое голое тело.

Он поежился, ощущая себя покинутым и нечистым. Возникло неприятное ощущение в мочевом пузыре, и он прошел на ощупь к ведру, прикрепленному к стене. От ведра воняло.

Указательным пальцем он ловко измерил уровень жидкости в ведре. Оно было почти полное. Опорожнившись, он снова измерил уровень. В уме подсчитал разницу. «Если они не доливали его, чтобы запутать меня, я мочился три-четыре раза. Дважды в день? Или четыре раза в день?»

Он вытер запачканный палец о грудь, отчего почувствовал себя еще грязнее. Но это важно – использовать все и вся, чтобы сохранить душевное равновесие и ориентацию во времени. Он снова лег. Мутит, когда не знаешь, светло на улице или темно, день или ночь. Подступила тошнота, но он переборол ее и заставил себя вспомнить все про того Брайана Квока, который только для врагов Брайан Каршунь Квок, а на самом деле другой, почти забытый человек из семьи У, с родовым именем^[55] Ба и взрослым именем Чу-той.

Он вспомнил Нинток, отца и мать, и как его послали в школу в Гонконг, когда ему исполнилось шесть лет, и как ему хотелось выучиться и вырасти, чтобы стать патриотом, как родители и как тот дядя, которого у него на глазах забили до смерти на деревенской площади только за то, что он был патриотом. От гонконгских родственников он узнал, что «патриот» и «коммунист» – одно и то же и что ни тот ни другой не враги государству. Что гоминьдановские правители такие же плохие, как и заморские дьяволы, навязавшие Китаю неравноправные договоры^[56], и что настоящим патриотом является лишь тот, кто следует учению Мао Цзэдуна. Он вступил в первое из многочисленных тайных братств и работал, чтобы стать лучшим для дела Китая и Мао, который и есть дело Китая, учился у тайных учителей, узнав, что он – часть новой великой волны революционеров, которые отберут у заморских дьяволов и их прислужников власть над Китаем, а их самих навсегда сметут в море.

И он завоевал право учиться в этой школе! В двенадцать лет!

О, как гордились им его тайные учителя. Потом он отправился в варварские края. Он уже умел свободно говорить на языке варваров, и ему не грозили их дурные мысли и привычки, он поехал в Лондон, столицу величайшей в мире империи, зная, что однажды она будет унижена и опустошена, но тогда, в 1937 году, еще была пора ее последнего расцвета.

Там он провел два года. Ненавидя эту английскую школу и соучеников-англичан. «Чинки^[57], чинки, чин, китаец, на хвосте^[58] сидит, как заяц…» Но скрывая это и скрывая слезы. И его новые учителя из Братства помогали ему, наставляли его, сопоставляя вопросы и ответы с окружающей действительностью, доказывали, какое чудо эта диалектика, как чудесно быть частью самой настоящей, реальной, бесспорной революции. Он никогда этого не оспаривал, никогда не возникало такой необходимости.

Потом война с немцами и эвакуация со всеми остальными девочками и мальчиками в безопасную Канаду. Все это замечательное время, проведенное в Ванкувере, в провинции Британская Колумбия, на берегу Тихого океана. Все эти безбрежные просторы, горы и море, и процветающий чайна-таун, где хорошо готовили по-нинтокски. И новый филиал мирового Братства, и другие учителя. Всегда находился кто-то мудрый, с кем можно было поговорить, всегда кто-то был готов объяснить и посоветовать… Школьные товарищи его по-прежнему не принимали, но он побивал их и у доски, и в спортивном зале, в боксерских перчатках, и в любимых ими видах спорта. Он был старостой класса, хорошо играл в крикет и теннис – этому его тоже учили. «Совершенствуйся, Чу-той, сын мой. Совершенствуйся и будь терпеливым во славу Партии и во славу Мао Цзэдуна, который и есть Китай» – это было последнее, что сказал ему отец. Тайные слова, отпечатавшиеся в его сознании с шестилетнего возраста, отец повторил на смертном ложе.