Полмира

Правосудие

Колючка сидела и смотрела на свои грязные и бледные, как личинки, пальцы ног.

И зачем они у нее сапоги отобрали? Куда ей бежать, она ж прикована к этой мокрой стене – за левую щиколотку и правое запястье. Тут до решетки камеры не дотянуться, не то что из петель ее вырвать… Так что оставалось только сидеть и думать. Ну и струпья под сломанным носом расковыривать.

Сидеть и думать она просто ненавидела.

Колючка с трудом вдохнула и выдохнула. Боги, ну и вонь тут стоит… Воняла гнилая солома и крысиное дерьмо, воняло поганое ведро, которое никто не выносил, и ржавое железо. А после двух ночей в этой дыре воняла и она, причем воняла ужасно.

А ведь могла бы плавать в заливе, сражаясь с Матерью Море, или взбираться на высокие утесы, сражаясь с Отче Твердью, или бегать, или грести – или упражняться с отцовским мечом во дворе их дома, сражаясь с изрубленными столбами, представляя, что не щепки летят, а головы врагов Гетланда – Гром-гиль-Горма, Стира с Островов. Или даже самого Верховного короля.

Вот только сегодня ей меча не поднять. И вообще, похоже, больше никогда не поднять. А ведь это совсем нечестно! С другой стороны, ведь Хуннан не зря сказал: на поле боя не до честности…

– К тебе посетитель, – проворчала тюремщица, здоровенная бабища с дюжиной звякающих цепочек вокруг шеи и мрачной мордой. – Только давайте, по-быстрому тут!

И налегла на дверь, со скрипом распахивая ее.

– Хильд!

В этот раз Колючка не стала напоминать матери, что ее с шести лет зовут по-другому – она уколола отца его же кинжалом, и тот прозвал ее Колючкой. Все силы ушли на то, чтобы подняться на ноги и разогнуться. Ноги затекли и болели, и ей вдруг стало стыдно за свой вид – хотя смысл тут стыдиться…

Впрочем, ей-то было наплевать – а вот матери нет.

Колючка вышла на свет, и матушка в ужасе зажала рот бледной ладошкой:

– Боги, что они с тобой сделали!..

Колючка отмахнулась, цепь зазвенела:

– Это во время боя случилось.

Мать подошла к решетке. Глаза красные, видно, много плакала.

– Они говорят, ты парня убила.

– Я не… в общем, это не убийство!

– Но он же погиб, нет?

Колючка сглотнула, в сухом горле запершило:

– Эдвал. Погиб, да.

– Боги… – снова прошептала мать, и губы ее задрожали. – Боги, Хильд, ну что тебе стоило…

– Стать кем-нибудь другим? – закончила за нее Колючка.

Конечно. Стать кем-нибудь нормальным. Обычным. Стать послушной дочкой, которая не брала бы в руки ничего тяжелее иглы, носила бы южные шелка, а не кольчугу. Стать девушкой, у которой выйти замуж за богача и носить ключ на шее – предел мечтаний.

– А я знала, что так все и будет, – горько уронила мать. – С самого начала знала. С тех пор, как ты стала ходить туда на тренировки. С тех пор, как отца принесли мертвым. Я знала, что все так и будет.

У Колючки задергалась щека:

– Отлично. Ты была права. Утешайся этим.

– Утешаться? Чем?! Говорят, тебя камнями раздавят! Мое единственное дитя завалят камнями до смерти!

Разом стало очень, очень холодно. Даже дышать стало трудно. Как будто сверху уже принялись класть камни…

– Кто говорит?

– Да все говорят!

– А отец Ярви? – Служитель оглашал приговор. Служитель говорил от имени закона.

– Не знаю. Мне кажется, нет… Во всяком случае, пока.

Пока нет, значит. Угу, вот он, ее новый предел мечтаний. Колени ослабели, Колючка едва успела ухватиться за решетку. Обычно она не подавала виду, что боится. Храбро смотрела в глаза судьбе. Но Смерть – суровая госпожа, ей трудно смотреть в глаза.

– Пора… – и тюремщица легонько подтолкнула мать.

– Я буду молиться, – пролепетала та. По лицу ее текли слезы. – Я буду молиться Отче Миру за тебя!

Колючке очень хотелось сказать: «Да пошел он куда подальше, твой Отче Мир», но она вовремя сдержалась. Вообще-то она отвернулась от богов, когда отец все-таки погиб – несмотря на все ее горячие молитвы. Но сейчас Колючку могло спасти лишь чудо.

– Мне очень жаль, – пробормотала тюремщица, налегая плечом на дверь.

Та захлопнулась.

– А уж мне-то как жаль… – И Колючка прикрыла глаза, уперевшись лбом в решетку.

И крепко сжала мешочек под грязной рубашкой. В мешочке лежали кости. Отцовские. Кости его пальцев.

«Нам отпущено не так-то много времени, так что не надо тратить его впустую и жалеть себя». Она помнила каждое его слово, каждый совет. Но сейчас она все равно стояла и жалела себя. Потому что разве это справедливо? Разве это честно? С другой стороны, честно, нечестно – Эдвала все равно не вернешь. Ну да, в его смерти не она одна виновата. Но убила-то она. Ее рукав весь залит кровью Эдвала…

Так что… Она убила Эдвала. А теперь они убьют ее.

А за дверью говорили – слышно было плохо, слов не разобрать. Один голос – материн. Мать умоляла, лебезила, плакала. Ей отвечал мужской голос, холодный и спокойный. И что-то сурово выговаривал. Колючка вздрогнула, когда дверь открылась, и шарахнулась в темноту своей камеры.

Через порог шагнул отец Ярви.

Странный он был человек. Мужчина-служитель – нечто удивительное, примерно как женщина-воин. Отец Ярви был старше Колючки всего-то на пару лет, но взгляд выдавал человека пожившего. Так смотрят старики. И рассказывали про него истории одна другой страннее. Что он сидел на Черном престоле, а потом уступил его. Что он поклялся самой страшной клятвой мести. Что убил своего дядю Одема вот этим самым кривым мечом, что всегда носил при себе. А еще говорили, что он хитрее самого Отче Месяца и что доверять ему нельзя. И ссориться – тоже не стоит. А еще в его руках – точнее, в одной руке, другая висела скрюченная, и пальцев там недоставало – была ее жизнь.

– Колючка Бату, – сказал он, – тебя обвиняют в убийстве.

Она сумела лишь кивнуть в ответ. И тяжело, быстро задышала.

– Есть что сказать в ответ?

Наверное, нужно было ответить гордо и дерзко. Посмеяться в лицо Смерти. Говорили, что так умирал ее отец, когда лежал у ног Гром-гиль-Горма и истекал кровью. Но она очень хотела жить. Больше всего на свете.

– Я не хотела его убивать, – выдавила она. – Мастер Хуннан поставил их троих против меня одной. Это не убийство!

– Эдвалу от этого, знаешь ли, ни холодно ни жарко.

Точно. Она сморгнула слезы, ей стало нестерпимо стыдно – какая же она все-таки трусиха. Разве так можно? Но Колючка ничего не могла с этим поделать: ах если бы только она не пошла на эту проклятую тренировочную площадь, а была приличной девушкой, улыбалась и считала монеты в мужниной казне, как хотела мать. Но что толку в несбыточных мечтаньях…

– Пожалуйста, отец Ярви, дайте мне возможность исправить содеянное!

И она посмотрела в его спокойные, холодные, серо-голубые глаза.

– Я приму любую кару. Любое наказание! Клянусь!

Он насмешливо изогнул бледную бровь:

– Поосторожней с клятвами, Колючка… Каждая клятва подобна тяжелой цепи. Я поклялся отмстить убийцам отца, и теперь эта клятва лежит на мне тяжким бременем. Смотри, ты просишь о таком же тяжком бремени для себя.

– Но оно ж не тяжелее, чем камни, которыми меня хотят завалить? – И Колючка протянула к нему руки – насколько позволяли цепи. – Клянусь Солнцем и Луной. Я отслужу. Сделаю все, что прикажете.

Служитель мрачно оглядел тянущиеся к нему грязные ладони. Мрачно посмотрел ей в глаза, полные слез отчаяния. Медленно склонил голову на сторону, словно купец на торжище. А потом испустил долгий недовольный вздох.

– Ну… ладно.

Повисло молчание. Колючка пыталась понять, что ей только что сказали.

– Вы что же… не завалите меня камнями?

Он помахал у нее перед носом скрюченной рукой, единственный палец проехался туда-сюда перед глазами:

– Мне, знаешь ли, тяжести поднимать несподручно.

И снова умолк. Колючка испугалась подвоха и осторожно спросила:

– Ну так… а приговор? Какой приговор-то?

– Что-нибудь придумаем. Выпустите ее.

Тюремщица втянула воздух сквозь зубы, словно раненная – так ей не хотелось открывать замок. Но повиновалась приказу. Колючка потерла ссадины от кандалов на запястье. Без их привычного веса она чувствовала себя слишком легкой. А может, это все сон? Зажмурилась – и тут же зарычала от боли: тюремщица запустила в нее сапогами, и те ударили ее аккурат по животу. Так что это не сон, нет.

Натягивая сапоги, она улыбалась. Просто улыбалась, и все.

– У тебя, похоже, нос сломан, – заметил отец Ярви.

– Не впервой.

Да уж, выбраться из такой переделки всего-то со сломанным носом – колоссальная удача!

– Дай посмотрю.

Служитель – прежде всего целитель. Поэтому Колючка не дрогнула, когда он подошел поближе и аккуратно пощупал кости подглазий. И задумчиво сморщил лоб.

– Уф, – пробормотала она.

– Извини, больно было?

– Немно…

И тут он сунул палец ей в ноздрю, а большим немилосердно прижал переносицу. Колючка охнула и упала на колени, в носу щелкнуло, в глазах все вспыхнуло и погасло от дикой боли, по лицу полились слезы.

– Больше не сломан, – сказал он и вытер пальцы об ее рубашку.

– Б-боги мои… – проскулила она, залепив ладонями сведенное болью лицо.

– Иногда следует причинить боль, дабы избежать более сильных страданий.

Отец Ярви уже выходил из камеры, и Колючка быстренько вскочила и осторожно пошла вслед. А вдруг он все-таки ее обманул?..

– Благодарю за гостеприимство, – пробормотала она, проходя мимо тюремщицы.

Женщина смерила ее злобным взглядом:

– Надеюсь, ты им больше не воспользуешься!

– Ага. Я тоже.

И Колючка пошла вслед за отцом Ярви по темному коридору, вверх по лестнице – и заморгала от ударившего в глаза яркого света.

Однорукий служитель весьма бодро шагал через двор, Колючка еле за ним поспевала. Над головой шелестели на ветерке ветви старого кедра.

– Мне нужно мать предупредить… – выдохнула она, стараясь не отстать от отца Ярви.

– Я уже обо всем ее предупредил. Сказал, что в убийстве ты не виновна, но поклялась служить мне верой и правдой.

– Но… как вы узнали, что я…

– Служитель на то и служитель, чтобы предугадывать человеческие поступки. А тебя, Колючка Бату, пока можно читать как открытую книгу.

И они прошли под Воющими Вратами, вышли из крепости в город – и пошли, пошли вниз по склону величавой скалы к Матери Море. И они спускались по извилистым лестницам и тесным проходам, мимо тесно стоящих домов и тесно живущих в них людей.

– Значит, в поход я все-таки не пойду, да?

Вопрос дурацкий, ничего не скажешь. С другой стороны, Колючка вырвалась из-под тени Смерти на свет, так от чего бы не оплакать несбывшиеся мечты?

Однако отец Ярви явно был не расположен чего-то там оплакивать:

– Спасибо скажи, что на кладбище не попала!

Они как раз спускались по Кузнечной Улице. О, здесь Колючка торчала часами, жадно оглядывая оружие – прямо как нищенка, облизывающаяся на сласти. Здесь отец носил ее на плечах, и голову кружило от гордости – так кузнецы упрашивали батюшку взглянуть на их работу. А ныне вся эта сверкающая сталь, выставленная на продажу у кузнечных горнов, дразнила недоступностью.

– Мне теперь никогда не стать воином Гетланда?..

Сказала она это с горечью и очень тихо, однако отец Ярви отличался острым слухом.

– Пока ты жива, твоя судьба – в твоих руках. Запомни это.

И служитель осторожно потрогал какие-то старые отметины на шее.

– Королева Лайтлин часто мне говорила: на все найдется свой способ.

При одном упоминании этого имени Колючка разом воспряла: конечно, Лайтлин не воин, но ею девушка искренне восхищалась.

– Да уж, нет мужа, который бы не прислушался к словам Золотой королевы…

– Именно, – и отец Ярви покосился на нее. – А если здравый смысл возобладает в тебе над упрямством, возможно, когда-нибудь ты станешь, как она.

Когда-нибудь, возможно, да, но явно не скоро. Они шли по улицам, и люди кланялись, вежливо приветствуя служителя Гетланда, и уступали дорогу. А вот на нее поглядывали мрачно, неодобрительно качая головами. Колючка плелась следом за отцом Ярви, грязная и несчастная, и так они вышли из городских ворот к порту. Народу здесь толпилось немало, и они прокладывали себе дорогу среди моряков и купцов изо всех земель вокруг моря Осколков и некоторых, лежавших еще дальше, и Колючка подныривала под мокрые рыбацкие сети, а вокруг билась и сверкала на солнце только что выловленная рыба.

– И куда нам теперь? – спросила она.

– В Скегенхаус.

Тут она застыла на месте с раскрытым ртом и чуть не попала под груженую телегу. Так далеко?! Да она в жизни дальше, чем на день пути, от Торлбю не уезжала!

– Хочешь, оставайся, – бросил отец Ярви через плечо. – Камни, как говорится, ждут.

Она сглотнула, потом бросилась догонять служителя:

– Я поеду, поеду!

– Ты столь же мудра, сколь и красива, Колючка Бату.

Двойной комплимент? Или двойное оскорбление? Скорее всего, второе. Их сапоги забухали по старым доскам причала, соленая вода билась в покрытые мхом сваи. А перед ними покачивался корабль, небольшой, но изящный. Нос и корму украшали крашенные белой краской голубки. Судя по висящим по обоим бортам щитам, корабль был готов к отплытию.

– Прямо сейчас отходим? – спросила она.

– Меня вызвал Верховный король.

– Верховный… король?..

И Колючка оглядела свою одежду – заскорузлую от тюремной грязи, с кровью, собственной и Эдвала, по рукавам.

– А можно я хотя бы переоденусь?

– Нам не до женских выкрутасов.

– Но от меня ж воняет!

– Бросим за борт, отмоешься.

– Правда, бросите?!

Служитель заломил бровь:

– А у тебя с чувством юмора, я гляжу, не ахти, да?

– Когда со Смертью лицом к лицу окажешься, как-то не до шуток… – пробормотала она.

– Чушь. Самое время шутить, когда Ей в глаза смотришь.

Это сказал пожилой широкоплечий дядька. Он как раз отвязывал носовой конец и забрасывал его на борт.

– Но ты не волнуйся. Матерь Море тебя снаружи и изнутри вымоет, и не один раз, пока до Скегенхауза доберемся.

А вот он воин – сразу видно, по тому, как стоит. И лицо у него, как у человека, который прошел через битвы и бури.

– Боги сочли, что левая рука мне без надобности.

И Ярви поднял сухую ладонь и покачал единственным пальцем.

– А взамен дали мне Ральфа.

И похлопал по широченному плечу старика.

– И хоть мы не всегда ладим, я доволен.

Ральф заломил кустистую бровь:

– Хошь, скажу, доволен ли я?

– Нет! – ласково ответил Ярви и перескочил на палубу. Колючке ничего не оставалось, кроме как пожать плечами и прыгнуть следом.

– Добро пожаловать на «Южный ветер».

Она огляделась, поморщилась и смачно плюнула за борт.

– Че-то я тут доброты мало ощущаю.

Еще бы. На скамьях за веслами сидели четыре десятка седых морских волков, и все они смотрели на нее и думали одно и то же: «Что здесь забыла эта девка?»

– Все тот же поганый расклад, – пробормотала она.

Отец Ярви покивал:

– Такова жизнь. Являясь на белый свет из чрева матери, мы совершаем ошибку, но шанса исправить ее, увы, не бывает.

– А можно вопрос задать?

– Сдается мне, что если я скажу нельзя, ты все равно задашь свой вопрос.

– Ну вы ж меня как открытую книгу читаете.

– Давай, спрашивай.

– Что я здесь делаю?

– Видишь ли, святые, мудрецы и хитроумнейшие из женщин столетиями задаются этим вопросом, но, увы, так и не могут сыскать на него ответ.

– Ты лучше Брюньольфа Молитвопряда на энтот предмет поспрашивай, – прокряхтел Ральф, как раз отпихивавшийся от причала древком копья. – Он тебе тут же навешает на уши лапши с кучей «что», «зачем» и «почему».

– Есть ли на свете человек, – пробормотал отец Ярви, хмуро поглядывая на далекий горизонт, словно ответы были написаны в тучах, – способный измерить глубину божественного промысла? Ты б еще спросила, куда ушли эльфы!

И они со стариком с ухмылкой переглянулись. Похоже, такие разговоры были им не в новинку.

– Так. Понятно, – отозвалась Колючка. – Ну а если так спросить: зачем ты привел меня на этот корабль?

– Ааа! – воскликнул Ярви, разворачиваясь к Ральфу. – А ты как думаешь, дружище? Почему я не пошел по легкому пути и не сокрушил ее камнями, а страшно рискнул, приведя на борт нашего суденышка опаснейшую из убийц?

Ральф свирепо почесал в бороде, не отпуская копья:

– Ума не приложу, Ярви, зачем ты это сделал…

А Ярви широко распахнул глаза и сообщил Колючке:

– Помилуй, если я даже левой руке не доверяю собственных мыслей, то с чего мне делиться ими с тобой? От тебя же воняет!

Колючка ухватилась за голову:

– Так, мне нужно присесть.

Ральф по-отечески похлопал ее по плечу:

– Очень хорошо тебя понимаю.

И пихнул ее на ближайшую скамью, да так сильно, что Колючка перелетела через нее и приземлилась на колени гребцу из следующего ряда.

– Вот твое весло.

Семья

– Ты опоздал.

А ведь Рин права. Отче Месяц широко улыбался с ночного неба, а дети-звездочки весело мерцали на его мантии, так что, когда Бранд сунулся в низкую дверцу, лачугу освещали лишь уголья из очага.

– Прости, сестренка.

Пригибаясь, он добрался до своей лавки и плюхнулся на нее с долгим стоном. Стащил с ноющих ног сапоги и, наслаждаясь теплом очага, пошевелил пальцами.

– Да вот же ж у Харпера все торф не кончался, рубили и рубили, а потом Старой Фен надо было пару полешек перетащить. А она ж их не сама колет, и топор у нее тупой был, тупей некуда, ну я его и наточил, а на обратном пути у Лемовой телеги ось поломалась, так мы ее с парнями вытаскивали…

– Вот они все и ездят на тебе, свесив ножки…

– Помогай людям, и когда-нибудь они помогут тебе – вот что я думаю.

– Ну разве что…

И Рин кивнула в сторону горшка, стоявшего среди углей.

– Вон твой ужин. Одни боги знают, как трудно было сдержаться и не съесть твою часть…

Он хлопнул ее по колену, наклоняясь за горшком.

– Ты просто чудо, сестренка…

Бранд помирал с голоду, но не набросился на еду сразу, а пробормотал благодарственную молитву Отче Тверди за хлеб насущный. Он очень хорошо помнил, каково жить без хлеба.

– А вкусно! – сказал он, заглотив кусок.

– А свежее еще вкуснее было!

– Да и сейчас тоже вкусно!

– Нет. Невкусно.

Он только плечами пожал и выскреб остатки. Жалко, что так мало…

– Теперь по-другому заживем – я же прошел испытания! Из похода все богатые вернутся!

– Ага. Перед каждым походом в кузню куча народу заявляется, и все твердят, что вернутся богатыми. А некоторые, между прочим, не возвращаются.

Бранд весело улыбнулся:

– Ну, от меня так просто не избавишься!

– А я и не хочу. Дурак ты, конечно, но у меня ж кроме тебя никого нет.

И она вытащила что-то из-за спины и протянула ему. Какой-то сверток из потрепанной и заляпанной кожи.

– Это мне? – спросил он, принимая сверток над исходящими теплом, умирающими углями.

– Пусть сопровождает тебя в походах. И напоминает о доме. О семье. Какой уж ни есть…

– А мне никакой другой семьи и не надо!

А в свертке обнаружился кинжал. С блестящим, полированным стальным клинком. Боевой кинжал – длинный, прямой, с крестовиной в виде переплетенных змей. И с оскаленным драконом на навершии.

Рин выпрямилась: понравился подарок или нет? Волновалась.

– Когда-нибудь я скую тебе меч. Но пока… пока только это.

– Ты сама его выковала?

– Гейден помогла с рукоятью. А клинок – сама.

– Отличная работа, Рин.

Чем больше он рассматривал, тем больше ему нравилось: каждая чешуйка на змеиных спинах видна, и дракон скалит крошечные зубки, а сталь серебром блестит и острая-преострая… До лезвия аж дотронуться страшно. Прямо боязно грязными руками за такую красоту браться.

– Боги, это ж работа мастера, сестренка!..

Она с облегчением откинулась к стене с деланно безразличным видом.

– Я тут, похоже, новый способ плавки изобрела. Погорячее, чем прежний. Типа как в глиняном горшке. Кость и уголь, чтоб сплавить сталь с железом, песок и стекло, чтобы вывести примеси и очистить сплав. Но тут вся штука в жаре… да ты не слушаешь меня!

Бранд виновато улыбнулся и пожал плечами:

– Ты ж знаешь – я молотом помахать горазд, а этого вашего волшебства не разумею. Ты в десять раз лучший кузнец, чем я.

– Гейден говорит, что ко мне прикоснулась Та, что Бьет по Наковальне.

– О, Гейден, небось, от счастья все в себя не придет, что я ушел из кузни, а ты стала ее подмастерьем…

– У меня дар.

– Ага, скромности.

– Скромность – удел тех, кому нечем похвастаться.

Он взвесил кинжал в руке – прекрасная балансировка.

– Сестренка, ты воистину госпожа и хозяйка кузни. Лучше подарка я за всю жизнь не видал.

Не то чтоб его подарками заваливали, но все же.

– Эх, жаль, нечем мне отдариться…

Она улеглась на скамью и натянула вытертое до ниток одеяло на ноги:

– Ты и так мне отдал все, что у тебя было…

Он поморщился:

– Не так-то уж много вышло…

– А мне больше и не надо.

И она протянула над угольями свою сильную, мозолистую руку кузнеца, и он взял ее, и они пожали друг другу пальцы.

Бранд откашлялся, глядя в земляной пол:

– Ты как, справишься тут? Пока я, это… в походе буду…

– Я-то? Да я как пловец, которому без кольчуги плавать разрешили, – только вздохну с облегчением!

И она презрительно скривилась, да только Бранда не проведешь – он читал у нее в сердце. Ей всего-то пятнадцать, и он – вся родня, какая у нее есть, и она напугана. А из-за этого он тоже теперь боится. Боится идти в бой. Боится уезжать из родного дома. Боится оставлять ее одну.

– Я вернусь, Рин. Ты и заметить ничего не успеешь, как я дома буду.

– Ага, вернешься с грудой сокровищ…

Он подмигнул:

– О моих подвигах будут петь песни, а еще я приведу дюжину лучших рабов…

– Ну и где они будут спать?

– В большом каменном доме, который я куплю! Рядом с крепостью!

– И у меня будет целая комната для одежды, – пробормотала она, оглаживая кончиками пальцев плетеную стену.

Да уж, хибарка у них так себе, но они и за такую богам признательны. Знавали они времена, когда ночевать приходилось под открытым небом.

Бранд тоже улегся. И поджал колени – потому что иначе ноги с конца лавки свешивались. Вытянулся он. И тоже развернул свой вонючий обрывок одеяла.

И не выдержал:

– Рин. Я, похоже, сегодня что-то не то сделал.

Да уж, не умел он хранить секреты. В особенности от сестренки…

– Что на этот раз?

Он принялся ковыряться пальцем в дырке на несчастном одеяле:

– Я… правду сказал.

– Про что?

– Про кого. Про Колючку Бату.

Рин прикрыла ладонями лицо:

– Да что ж между вами происходит-то…

– В смысле? Да она мне даже не нравится, ты о чем?

– Она никому не нравится. Она как заноза в заднице. Но ты-то зачем к ней лезешь?

– Судьба нас сводит, а не я к ней лезу…

– А ты не пробовал просто развернуться и отойти от нее подальше? Она убила Эдвала. Убила. Он умер, Бранд.

– Я знаю. Я там был и все видел. Но это не убийство. И что мне было делать, ты же у нас умная, скажи, а? Держать рот на замке, как все остальные? Промолчать, чтобы ее камнями раздавили? Нет, мне такой камень на душу не надобен!

И тут понял, что почти кричит, такой в нем бурлил гнев. И уже тише добавил:

– Я не мог поступить иначе.

Они долго смотрели друг на друга и мрачно молчали. Огонь в очаге прогорел, головешка рассыпалась, выпустив сноп искр.

– Почему тебе вечно больше всех надо? Что, больше некому было правду сказать?

– Похоже, что нет.

– Ты всегда был добрым и честным парнем.

Рин перевернулась на спину и уставилась в дыру на крыше, куда вытекал дым. Оттуда проглядывало звездное небо.

– А теперь ты стал добрым и честным мужчиной. Потому-то у тебя все и идет наперекосяк. Ты постоянно хочешь, как лучше, а получается… получается хуже некуда. Ты кому рассказал-то про это?

Он сглотнул. И не решился посмотреть ей в глаза, вместо этого уставившись в дымоход – словно там что интересное можно высмотреть.

– Отцу Ярви.

– Боги, Бранд! Ты полумер не признаешь, как я погляжу…

– А смысл? – пробормотал он. – Ну, все ж уладится, правда?

Он очень, очень хотел, чтобы она ответила: да, все будет хорошо.

Но она просто лежала и смотрела в потолок. Поэтому он снова взял в руки книжал и стал смотреть, как свет очага переливается на стали.

– Отличная работа, Рин, правда.

– Спи, Бранд.