Осколки света

Медицинский сайт пишет о гормональных изменениях во время менопаузы следующее: «Из-за гормональных скачков многие женщины слишком бурно реагируют на события, которые прежде их не тревожили. Помимо физических изменений вас может беспокоить “синдром опустевшего гнезда”, стареющие родители, горе потери, супружеская неверность и в целом сожаления о прошлом».

А «Менопауза как есть» говорит иначе: «Красавицы мои! Замучили приливы и стресс? Ищите положительные стороны: вас ждет очуме-е-енно жаркое лето!»

Диди и медицинский сайт по-своему советуют женщинам сбросить вес, налегать на зерновые, запастись антиоксидантами, чтобы стареть помедленнее; при любой возможности выбирать не лифт, а лестницу, разобрать хлам в доме, подумать о приеме антидепрессантов и не забывать уделять время себе – посидеть с хорошей книжкой, понежиться в горячей ванне, найти новое хобби. А еще отмечают: нужно уделять внимание партнеру и записывать дела на бумажку, чтобы не забыть. Однако ни один сайт не помогает женщинам определить, вправду они умеют читать мысли или нет. Считается, что суть гормонов не в этом. Гормоны – и виновники серьезнейших перемен, и повод для насмешки, как и подверженные их влиянию женщины, «истеричные» и «непостоянные».

Я откусила от маффина. Он оказался сухим и пресным. Надо было купить пончик. Если уж потреблять лишние калории, то хоть вкусные. Мужчина в майке ел свой пончик. Очень аппетитный. Я почти чувствовала на языке сливки, мягкое тесто и сладкий клубничный джем.

Хорошие девочки пончиков не едят, – напомнил мой внутренний критик. Мог бы не утруждаться. Вдруг воображение нарисовало, как я все-таки съедаю лакомство, живу лучшей жизнью, горжусь своими изгибами и плюю на мнение окружающих. Видимые женщины гордятся изгибами. А невидимые крадут твой пончик.

Я закрыла глаза. Ощутила его вкус. Джем оказался смородиновым, а не клубничным. Губы и пальцы запачкались сахарной пудрой. Как наяву. Будто я и правда откусила кусочек. И вновь в темном доме вспыхнул свет, а в окне показались его обитатели. Мужчина с пончиком. Розововолосая девушка.

Я бы ей вдул, – произнес некий внутренний голос. – Видно, что девчонка без комплексов.

Чего?

Я невольно подняла руку ко рту – стряхнуть сахарную пудру. А монолог – уже не моего внутреннего критика – становился все настойчивее.

Я ей тоже нравлюсь. Она назвала меня дружком. Когда у нее кончается смена? Сегодня надо поосторожнее. Держи себя в руках. Не как в прошлый раз. Ты был сам не свой.

Конечно, звучало это не так четко и ясно. Я лишь облекаю мысли в слова. Зато сами чувства и намерение были столь реальны, столь ощутимы, словно я выпустила из коробки стайку мотыльков. Я в одночасье перенеслась из улицы в сам «дом», одурманенная впечатлениями. Реакция мужчины на Айрис (вторую девушку он почти не заметил). Запах его карамельного латте. Уверенная манера держаться. Физическое удовольствие от вкуса пончика, от…

Тебе нравится, правда, Берни? Приятно ведь. Потому что нельзя.

Я снова потянулась стряхнуть сахар с губ. Вкус смородинового джема еще не померк. Теперь в воздухе витал запах «Линкса» и застарелого пота; я чувствовала шершавые, липкие от сахара и сливок ладони, потом мужчина в один присест проглотил пончик, и я уловила слабое недоумение; он резко обернулся и уставился на меня, будто я ткнула его в спину пальцем.

Я опустила глаза на тарелку и притворилась, что доливаю чай. Иллюзия рассеялась (только это была отнюдь не иллюзия!). «Дом» снова погрузился во тьму. Зато противный голосок в голове взвился до крика:

Плохая! Плохая! Ты же обещала больше так не делать!

Стыд покалывал меня крошечными иглами, как бисеринки пота на коже во время прилива. Внутренний критик был прав: я достала из укромного уголка запечатанную коробку, которую открывать не следовало. А внутри нее хранился сегодняшний сон: запах стоячей воды, холодное дыхание ночного воздуха, гул вдалеке, приглушенный песней Нене Черри…

Ты заглянула внутрь. Отразила его зеркально. Как мистера Д…

Тридцать лет назад! Я была совсем ребенком. И вообще, не помню такого…

На самом деле помню. Каждую подробность. Эту коробку мне запечатать не удалось, я лишь спрятала ее подальше. Зрелость и кровь заставили забыть тайны моего детства. Горькие дары природы. Женщины всегда были связаны с кровью. Кровь мудрая, греховная, запретная, пролитая. Кровь то первобытная, то обвиняющая, то омерзительная, то возбуждающая любопытство, ужас, стыд, похоть – а порой обещание чего-то большего. Чего-то сильнее женской зрелости. Чего-то утраченного – до сегодняшнего дня. Чего-то похожего на силу.

3

Суббота, 26 марта

Люди похожи на дома. Для чужих глаз предназначены фасады в мягком свете фонарей и аккуратные сады. Фотографии родных на стене. Зеркало над каминной полкой. Мы тщательно выбираем, что показывать другим. А вот происходящее за закрытыми дверями, когда гости ушли, – уже тайна. Конечно, не все и не всегда. Иногда мы пускаем внутрь друзей. Тех, кому безоговорочно верим. Иногда разрешаем им осмотреться. Иногда даже пристраиваем для них комнаты. И все же в кое-какие места хода нет никому. Чердаки со старой мебелью. Забитые хламом подвалы. Заваленные рухлядью лазы. Там мы прячем свои тайны. Иногда – хотя нет, весьма часто – мы и сами хотим о них забыть.

Чтобы понять случившееся в «Буфетной Присциллы», пришлось вернуться далеко-далеко назад, в почти забытое место. У меня таких много. Накопились за годы. Многие остались глубоко внизу, в подвале дома, где с тех пор достроили много этажей. В детстве мой дом был размером как раз для ребенка. И совсем простым. Никаких чердаков и подвалов. Никаких лабиринтов, где поджидают чудовища. Играть в «домик» было проще простого. Никаких запретных комнат, треснувших зеркал, мертвых зон. А игру в «домик» девочки начинают сызмальства. Самое привычное занятие. Заглядываешь к другу в гости, переставляешь мебель. Одалживаешь игрушки, забавы, жизни. С этого мы с Кэти и начали. С безобидной детской игры. Уже потом она превратилась в нечто иное, а вначале все было просто. Мы построили свою крепость из подушек. И чудесный игрушечный домик в пастельных тонах.

У маленькой Кэти было круглое личико, черные волосы и воображаемый друг по прозвищу Мурлыка. Причем мы его не выдумали, а видели своими глазами. Наши мамы дружили. Мы знали друг друга с рождения и вместе играли на каникулах. Менялись одеждой, заканчивали друг за дружкой предложения. «Домик» нам казался столь же привычным, как игра в школу или стакан молока в садике. Никаких объяснений не требовалось. Мы играли в «домик» с глубокого детства. Были как две горошины в стручке. Люди принимали нас за сестер. Тогда мы всем делились. Я – сказками на ночь, она – воображаемым другом. Меняли вкус моего молочного батончика на вкус ее «опальчика», а мою брокколи с сыром – на ее яблочный пирог. И мне так нравилось в домике Кэти! Больше, чем в своем. Там было безопасно и спокойно. Казалось, ничего плохого не случится. Я мечтала навсегда остаться в нем вместе с крылатыми сказочными пони, заколдованными замками, секретиками и Мурлыкой.

Мы дружили с детского сада. В начальной школе тоже остались неразлучны. По-прежнему менялись одеждой. Делились друг с другом успехами. Всегда сидели за одной партой, а по дороге домой держались за руки. И хотя в чем-то мы сильно отличались – она была хорошенькой, а я простушкой, она занималась спортом, а я залпом проглатывала книги, – мы дополняли друг друга, а не соперничали. В то время нас постоянно выручала наша особая игра. Мы помогали друг другу на уроках, разговаривали, не открывая ртов. Было весело, и к тому же нас никогда не наказывали за болтовню в классе. А если мне или Кэти не нравилась еда в кафетерии, мы меняли вкус на что-нибудь другое, и буфетчицы ничего не замечали.

Вдруг на нашу голову свалился новенький, Адам Прайс. Да так внезапно, как зажженная петарда в рождественском носке. Наша уютная маленькая школа не была готова к появлению Адама – и меньше всего мы с Кэти, увлеченные своей особой игрой.

То был наш первый год в «Чейпл-Лейн». Кэти почти исполнилось восемь, а до моего дня рождения оставалось полгода. Стоял декабрь, вокруг лежал чудесный снег – такой видишь только в кино или в детстве. Все пришли в школу в зимних сапожках, шарфах и вязаных шапках и взяли с собой сменку, чтобы не натаскать снега на подошвах. Никто не ожидал новенького, ведь четверть подходила к концу, но в понедельник, за две недели до новогодних каникул, наша учительница миссис Уайт привела его в класс. Адам показался мне маленьким, но крепким, волосы и ресницы у него были тонкие и светлые, как блестящая нить, а исхудалое задиристое лицо сразу напомнило мне парк «Солнечный берег» и ряды щербатых от гальки домов в районе, который мы прозвали «Белым городом».

В этом возрасте мы мало понимали, что такое бедность. Однако при одном взгляде на новенького нам стало неловко. То ли одежда не по размеру нас смущала, то ли форма его рта, то ли произношение… А может, беспрерывно исходящие от него волны гнева. Под конец четверти он не успел бы завести друзей, даже если бы хотел. Зато миссис Уайт сказала: Адам может застесняться, поэтому нам стоит быть к нему добрее. Конечно, нам всем хотелось узнать о нем побольше.

Адам ничуть не стеснялся. Он был из мальчишек, которых маленький рост и костлявость делают особенно задиристыми. Он сердито на всех таращился, ругался, пинал парту и в первый же день затеял драку с Мэтью Суини – крупным, бестолковым мальчиком, который тихонько лепил снеговика: Адам заскучал и рассердился, что его не пригласили. Когда миссис Уайт вмешалась, кровь Мэтью капала на снег, оставляя цепочку красных пятен. Адам, стоявший на улице без пальто, от холода побледнел сильнее обычного. Миссис Уайт поначалу решила, что Мэтью его подначивал, зато мы сразу поняли: Адам Прайс – бомба замедленного действия, и, как его ни чурайся, рано или поздно мы с Кэти ему попадемся.

Кэти не повезло первой. На ее месте могла оказаться и я. И все же ему подвернулась Кэти, которая отлично со всеми ладила. У нас в кабинете стояла коробка с костюмами и реквизитом. Мы с Кэти ее обожали, но всегда по очереди делились с другими ребятами. В ту большую перемену мы ушли в школьную костюмерку – нарядиться пиратами. И вдруг я почувствовала взгляд Адама.

Он провел в нашей школе чуть больше недели и за это время порядочно нас достал: вечно устраивал драки, кричал и ругался. Мы приносили в школу пеналы, а у Адама даже не было карандашей, ранца или носового платка. У него текло из носа, и он до красноты натирал верхнюю губу рукавом, а если чего-то хотел, то просто брал без спроса. Сейчас-то я понимаю: Адам был травмированным, несчастным ребенком – наверное, над ним издевались дома, но тогда я видела лишь противного грязного мальчишку, который ругался нехорошими словами и забирал себе все игрушки из коробки.

– Идите отсюда. Я хочу поиграть, – как обычно, говорил он мало и монотонно. – Пираты не для девчонок.

– Еще как для девчонок! – возразила Кэти. – Мы в них все время играем.

– Девчонки дуры. Даже пи́сать стоя не умеют.

– Еще как умеют! – опять возразила подруга. Уже тогда она была побойчее меня. – Девчонки все-все умеют, что и мальчишки.

– Докажи.

– Вот и докажу!

Вкус клубничного «опальчика» вместо пирога со свининой. Стол, развернутый на сцене, увешанной зеркалами. Дом, открытый всем ветрам. Вот Адам хмурится у коробки с костюмами, а вот с улыбкой пританцовывает:

– Глядите! Глядите! Я девчонка!

Кэти не спускала с него пристального взгляда. Лицо ее стало пустым и бесформенным, словно маска, через которую проглядывает кто-то другой. По всему ее телу волной разлилось неверие и ужас.

– Хватит, – велела она низким голосом.

Адам пел и танцевал.

– Смотрите! Я девчонка! Девчонка! – Не умолкая, он надел диадему из коробки. – Смотрите! Я девчонка! Принцесса!

– Хватит, – повторил Адам голосом Кэти.

– Буду делать что хочу! Я принцесса пиратов!

– Пожалуйста, – попросил Адам. Его черты столь явно проступали под черной челкой Кэти, что ее лицо стало неузнаваемым. Любой заметил бы на нем болезненность и злобу, свойственную Адаму. Я задумалась: что же он видел? Какие отражения успела разглядеть Кэти в зеркале его «дома»?

Я вздрогнула от страха.

Абракадабра!

Кэти! Сейчас же уходи!

Внутри нее все переменилось. Ни крепости из подушек, ни воображаемого друга. Ни комнат с мечтами в пастельных тонах. Дом наполнили чудовищное смятение и разбитое стекло, будто госпоже Чаровник не удалось развернуть стол и на полу остались только осколки хрусталя и тарелок.

Они с Адамом застыли, глядя друг на друга. Не шелохнулись и даже не дышали, правда, всего миг. На лицо Адама вернулась ярость. У Кэти подкосились ноги; она упала на стул. Адам молнией бросился к ней и повалил на пол лицом вниз, словно разъяренный медведь; он задыхался и кричал слова, которых мы в жизни не слыхали:

– Мразь! Сучка драная! Потаскуха хренова!

И опять вмешалась миссис Уайт. Адам вопил и так размахивал руками, что поставил ей синяк. У Кэти из носа текла кровь, а на подбородке алела царапина. К счастью, ковер смягчил удары. Я хотела успокоить подругу, но она отстранилась. Миссис Уайт повела ее к медсестре, Адама же отправили в «комнату тишины», куда дети заходили успокоиться.

Он оставался там минут тридцать: я сверилась по большим круглым часам над дверью кабинета. Миссис Уайт пыталась заглушить вопли и прочитать нам сказку, но мы слышали только ругань, крики и удары об стену. Было жутко. Он походил не на семилетнего мальчика, а на чудовище из страшной сказки – ненасытное, жаждущее нашей крови.

В тот день директор вызвал его мать. Родители Кэти тоже пришли, но она отказалась объяснить, чем так расстроила Адама. Только ответила, что мы с ней играли, а потом Адам ее толкнул. Со мной она не разговаривала, даже не глядела на меня. Вообще не замечала. Двери ее «дома» закрылись наглухо. Свет погас. Мурлыка тоже куда-то пропал.

Мы больше не видели Адама в «Чейпл-Лейн». Судя по обрывкам разговоров, его забрали в приют из-за сложных обстоятельств в семье. Кэти не ходила в школу до конца четверти, а на рождественских каникулах ни разу со мной не заговорила, даже обычным способом. Ее мама, Мэгги, заглянула к нам пообедать, но Кэти осталась дома, и мой подарок ей так и лежал нетронутый под елкой. Когда опять началась учеба, я спросила Кэти, в чем дело. Она притворилась, будто не поняла вопроса, и села за парту к Лорелей Джонс, домой пошла с ней за ручку, а одноклассникам велела мне передать: мы больше не лучшие подруги.

Почему? Что я сделала не так?

Ее потемневшие глаза были непроницаемы. Прежде открытый для меня «дом» пестрел знаками: «ВНИМАНИЕ! ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН». Даже в гостиной не горел свет. Ни следа Мурлыки в тени. Я протянула Кэти руку, но она отвернулась и яростно тряхнула головой; темные волосы расплылись в пятно.

– Пожалуйста! Я хочу с тобой поговорить.

Опять она тряхнула головой.

– Я сегодня такую смешную штуку видела!.. Впусти меня, покажу.

Обернувшись, она смерила меня холодным, колючим взглядом, как у сокола на охоте.

– Я больше не хочу так делать. Никогда. Отстань от меня!

Весь вечер я прорыдала в подушку. На следующий день Кэти и смотреть на меня не хотела. Я твердила себе: она вернется. А как иначе? Она ведь моя лучшая подруга. Но как бы я ни старалась, как бы ни отправляла ей послания сигнальным зеркалом, ответа не получала. Мы по-прежнему виделись в школе, наши родители общались. Иногда мы даже играли, если поблизости не было ее друзей, но только в салочки, прятки и Барби. Порой Кэти заглядывала ко мне поиграть в твистер или посмотреть телевизор. Однако наша тайная игра в «домик» и волшебная дружба подошли к концу.

У каждого ребенка есть свои детские горести. Маленькие невзгоды. Маленькие предательства. Никто не обратил внимания на мои печали и не расспрашивал о дезертирстве Кэти. Кроме моей мамы – она расстроилась не меньше моего. Мэгги, мать Кэти, всегда присутствовала в нашей жизни, вот и от нас ожидали такой крепкой дружбы. «Очень важно сохранить друзей, – говаривала мама. – Мы с Мэгги дружили задолго до того, как я встретила твоего папу». Теперь, когда отец умер, она частенько повторяет: «Подруги переживают мужей. Поэтому надо поддерживать связь». Возможно, поэтому в ее голосе звучит такая грусть, когда мы говорим по телефону, – у меня нет близких друзей. Моя пустота, ее разочарование. Две стороны одной удручающей медали. Будто Кэти Малкин связывала нас, как нить. К концу первого класса мы с Кэти настолько отдалились, что мне самой сложно поверить в нашу былую дружбу. И разумеется, к тому времени игра в «домик» переросла в нечто иное.

«Домик». Звучит безобидно. Однако, подобно другим детским играм – «виселице», «мафии», «зайцу и волку», – в ней есть зловещая сторона. Дети похожи на животных: в игре они учатся навыкам, которые пригодятся им во взрослой жизни. Мальчики играют с пистолетиками. Девочки играют в «домик». Иногда – друг с другом.

Ты украла его пончик, Бернадетт.

Нет. Не может быть.

Украла-украла. Отразила зеркально. Как раньше. Как Кэти отразила Адама Прайса.

Не было такого. Мне приснилось.

Неправда. Помнишь…

Иногда оно является с кровью. Иногда – с воспоминаниями. А иногда со вкусом пончика с джемом и сливками, со смутными обрывками воспоминаний…

4

Суббота, 26 марта

Забавная штука – память. Мы ничего до конца не забываем. Воспоминания живут внутри нас в миллионе обличий, таятся в мышцах и синапсах, в клетках, которые мы считаем спящими. Иногда они являются во сне. Обычно их пробуждает воздействие на органы чувств.

«У Пруста были мадленки, – подумала я. – А у меня вот пончик с джемом и сливками».

Так все и началось. С пончика. Однако воспоминания таятся не в ощущениях. Нет, они прячутся в темном уголке. Я вошла в «дом» незнакомца с карамельным латте и кофейным тортом; во рту у меня еще оставался привкус недоеденного пончика со смородиной.

Убирайся, Берни! Сейчас же!

Но как? Я не могла уйти. То, чего я боялась почти тридцать лет, все-таки меня настигло; беспомощно застыв, я ждала, когда груз воспоминаний раздавит меня, как рухнувший потолок…

Ничего не рухнуло. Честно говоря, с виду опасаться было нечего. «Дом» незнакомца походил на мамин – по крайней мере гостиная. Безделушки в книжном шкафу, фотографии на стене. Отражение интерьера в зеркале над каминной полкой. Лишь за парадной комнатой начинался настоящий дом: кладовые, задние комнатушки, подвалы.

Конечно, все не так просто. «Дома» – скорее хранилища чувств, мыслей и воспоминаний, а не обычной мебели. Можно заглянуть в окно, где горит свет. Мельком бросить взгляд из проезжающей мимо машины. Как и в детстве, чужое сознание до сих пор мне кажется домом. Только взрослые «дома» куда больше и сложнее, чем детские. К тому же я не бывала в «домах» взрослых с тринадцати лет. И сейчас заходить не хотела, все вышло само собой, когда я угостилась пончиком незнакомца. Нечто теплое, как кровь, и холодное, как далекое воспоминание, пробудило такой отклик.

Невозможно. Просто все в голове перепуталось из-за гормонов, переживаний, бессонницы. Диди, наверное, посоветовала бы стакан огуречной воды со льдом. И легкую зарядку.

Мой смех зловеще отражался от стен. Я вздрогнула. Уходи отсюда. Это очень опасно. Но чувство, которое я испытала, коснувшись незнакомца – удовольствие от запретного, – было сильнее. Я не просто увидела этого мужчину, на миг я стала им! Воспоминания, отражения, страхи – все они пошли оттуда. От вкуса смородинового пончика.

Магии не существует, – напомнил внутренний критик.

Оказалось, существует. Она столь же реальна, как кровь. Столь же реальна, как мысль: «Не как в прошлый раз».

Это не твое дело, Берни, – настаивал внутренний критик. – Тебе он никто. Оставь его и уходи, пока не натворила дел. Ты же знаешь, как оно бывает. Помнишь ведь прошлый раз.

На сей раз мама была права. Только что-то в этом мужчине никак не давало мне уйти. То, как он смотрел на Айрис, розововолосую девушку у прилавка. Я ей тоже нравлюсь. Она назвала меня дружком. Когда у нее кончается смена? А под этой мыслью таилась еще одна, темная: Сегодня надо поосторожнее. Держи себя в руках. Не как в прошлый раз. Ты был сам не свой.

Плохая! Тебе сюда нельзя! Голос внутреннего критика взвился до крика. Я отправила его – точнее ее, голос-то женский, – в «комнату тишины», как непослушного ученика, а сама изучала «дом» Типа с Пончиком. Конечно, она скоро вырвется: через стену глухо доносились ее яростные вопли. А пока можно передохнуть.

Итак, что расскажешь?

Побывать в чужом «доме» – все равно что коснуться его рукой. Ты точно поймешь, что сломал кость. Я точно чувствовала, что беременна Данте. Этим утром я точно почувствовала, что подо мной лужа крови. Когда я утром увидела на воротах парка сигнальную ленту, я точно почувствовала, как прилив поймал меня в свои огненные лапы. Как тогда, с другим мужчиной, много лет назад. Ощущение столь же явственно, как тепло чашки кофе, как сахарная пудра на подбородке. Каждым нервом и синапсом тело давало мне подсказку. А вот разум не желал слушать.

Его руки. Порезы у него на руках.

Умолкни!

Я до боли стукнула ладонью по столу. Тип с Пончиком оглянулся. В лицо ударила кровь – на сей раз из-за банального стыда. Я притворилась, будто смотрю в телефон. Тип с Пончиком не отводил от меня взгляда. От тревоги иглами покалывало кожу, появилось легкое жжение – первая ласточка прилива. А может, тело откликалось на увиденное? Так или иначе, меня обдало жаркой ненасытной волной. И незнакомец явно это видел, будто свечение.

Я принялась нарочито разглядывать надкушенный маффин. Каждая маковка валуном возвышалась на пейзаже, видимым с невероятной высоты. Я потянулась за чашкой чая дрожащей рукой.

Тип с Пончиком подошел к моему столику. Впервые я увидела его вблизи. Лет сорок с хвостиком, крепкий, волосы сбриты, чтобы не выделялась залысина, ясные голубые глаза на довольно приятном широком лице. Он молча разглядывал меня, потом улыбнулся.

– Вот так встреча!

Я недоуменно его оглядела. Разве мы знакомы? Меня бросило в жар. Кожу подмышек покалывало. Лицо горело. Вдоль спины потекла струйка пота. Я чувствовала себя мучительно беззащитной, будто в кошмарном сне: поднимаешься на сцену – и стоишь голой перед многотысячным залом. А хуже всего было другое: увиденное в «доме» незнакомца теперь казалось мне климактерическим бредом, плодом воспаленного сознания.

– Ты ведь жена Марти, да? Берди?

– Берни, – поправила я.

– Точно! Берни. – Он улыбнулся еще шире. – Я Джим Вуд. Вуди. Джим из Качалки. Вспомнила?

Ну конечно. Моя самоуверенность мигом рухнула как карточный домик. Я не заглядывала в мысли Вуди. Просто знала его. Мы уже встречались. Это его комментарии я читала сегодня в ленте. @ДжимИзКачалки69. Разумеется. Я свалила все свои беды – спазмы в животе, приливы, яркий сон, ужасные новости об убийстве – на беднягу, который просто оказался со мной в одном кафе.

– Джим из Качалки, – кивнула я, покраснев. – Конечно. Как я могла забыть?

Несколько лет назад Мартин заволновался, что потолстел, и нанял личного тренера – Джима из Качалки. Поначалу мы лишь посмеивались. У них с Мартином не было ничего общего. Джим Вуд делал упор на белковые коктейли и кардионагрузку. Мартин иногда ходил на пробежку, но только послушать аудиокниги. Тем не менее они с Джимом подружились. И хотя спортивный пыл Мартина частенько угасал, они остались приятелями. Правда, я видела Джима Вуда лишь раз. Зато какой памятный! Это было года три-четыре назад. Мартин пригласил двоих товарищей из спортзала и их дам пообедать в местный спортпаб. Только «дамами» оказались инструкторши по йоге, которые устроились со спутниками на диване и смотрели матч на широком экране, пока я пощипывала кусочек пиццы, стараясь не привлекать к себе внимания. Девушки были стройными блондинками лет двадцати с чем-то. Рядом с ними я казалась коровой и к тому же годилась им в матери.

– Неплохо выглядишь, – отметил Джим Вуд.

– Спасибо.

Увидев его снова, я сразу вспомнила тот день, запах пива и сигаретного дыма, тянущегося с улицы в окно, оглушительный рев широкоэкранного телевизора. На Джиме была майка с принтом: женщина в фате стреляет в мужчину, стоящего на коленях. А внизу надпись: «Иногда клятвы надо нарушать».

– Зови меня Вуди, – попросил Джим Вуд. – Как дятла из мультика. Спроси сама у Мартина, что дятлы умеют лучше всего.

Долбить. М-да… Он меня слегка раздражал. И потным лицом, и раскатистым смехом, не говоря уж о гадкой футболке. Меня раздражала его манера есть, заигрывания с девушками, шуточки, покрикивание на телевизор. А больше всего меня раздражало, как менялся Мартин в его обществе. Мой спокойный, задумчивый муж в тот вечер превратился в другого человека: грубил на пару с приятелем, смеялся над шутками, которые обычно презирал, использовал слова «качок» и «чувак», которые никогда прежде не использовал. В соцсетях Мартин до сих пор общается с ним в этой манере: и в «Фейсбуке», и даже в «Твиттере».

– Как Мартин?

– Хорошо.

– Занимается?

– В спортзале? Иногда. Сам понимаешь, работа…

– Он женат на работе, знаю. – Вуди не спускал с меня пристального, не слишком дружелюбного взгляда. – Вот будь у меня такая жена…

Я ответила бессмысленной улыбкой – вроде как оценила комплимент. Мы часто так делаем, правда? Женщины стараются щадить чувства мужчин. Притворяемся, будто польщены, даже если внимание нам неприятно. Улыбаемся, когда нас походя оценивают или свистят нам вслед. Смеемся над грязными шуточками, даже если они о нас. А если отказываем, то улыбаемся, лжем, извиняемся. Переставляем цифры, когда диктуем номер телефона. Притворяемся, что голова болит. Придумываем срочные дела. А если ничего не помогает, объясняем: мы уже заняты. «Извините, у меня есть парень». Словно мужчине можно отказать, только если другой мужчина успел первым. Мужчины – собственники. Они понимают, что каждый защищает свое. Впрочем, их гордость легко ранить, а уязвленные, они могут и вскипеть. А ну смотри на меня, тварь! Смотри на меня, я сказал!..

Он положил мне руку на плечо и ухмыльнулся. Мои лицо и шея горели. Я вспомнила тот день в спортпабе, его пристальный взгляд, от которого становилось не по себе, хотя из всех женщин я была самой блеклой. Некоторым нравится смущать женщин. Некоторым нравится уязвимость. При этой мысли на меня нахлынули прежние страхи, кровь волной прилила к щекам, я ни минуты не могла выносить присутствия Джима и мечтала поскорее затеряться среди прохожих на Главной улице.

– Можно угостить тебя кофе? – спросил он.

Я снова бессмысленно улыбнулась и поглядела на часы. Выученная вежливость – даже сейчас, даже с ним! – оказалась слишком сильна. Хорошие девочки не грубят, – тотчас напомнил голос внутреннего критика. – И не устраивают сцен. А если бы Джо Перри устроила сцену, она бы спаслась? Она старалась не замечать нападавшего, надеялась, что он сам отстанет, – а если бы закричала, пнула его по голени и убежала со всех ног?..

– Извини, правда не могу, – ответила я. – Опаздываю на работу. Приятно было встретиться.

«Приятно». Я уже теряла голову от страха. Чувствовала запах его лосьона после бритья, пота, торта, кофе, вчерашней сигареты, выкуренной ночью в спальне. Я снова вернулась в его «дом», слышала его голос через шлакоблочные стены, ощущала смрад его воспоминаний. Хотелось поскорее сбежать, но против собственной воли я оставалась внутри, в ужасе, что он заметит мое вторжение. Пахло сырой землей, дождем, сокровенными тайнами, и все это под аккомпанемент внутреннего монолога – бессловесного хоровода мыслей, который удивительным образом получалось облечь в слова: Симпатичная. Подойдет. Когда у нее кончается смена? А параллельно не смолкал настойчивый ритм другой мелодии: Только не как с прошлой. Ты был сам не свой. Но некоторые бабенки – настоящие стервы.

– Уверена? – с улыбкой спросил он. Его ладонь скользнула к моей пояснице, но глаза блуждали. Он наблюдал за Айрис, розововолосой девушкой, которая обслужила его за прилавком. «Я для него прикрытие, – догадалась я. – Повод последить за Айрис. А может, и не только последить».

– Нет, правда не могу.

– Ну, ладно. Передай Мартину привет.

– Конечно.

Внутри я исходила криком. Вся покраснела, силясь скрыть пылающую во мне догадку. Вуди – маньяк. Джим Вуд, друг Мартина из спортзала, хочет напасть на эту девушку. На пояснице горело прикосновение его руки, там же, где над резинкой белья выступила холодная испарина. Я гадала, чувствовал ли Вуди запах моего страха, нравилось ли ему? Резко отпрянув, я начала картинно обмахиваться ладонью.

– Извини, жарко стало. Привет, менопауза!

Мужчинам всегда становится неловко, когда женщины заговаривают о своей физиологии. Например, в «Малберри» месячные всегда спасали меня от участия в соревнованиях.

Вуди отстранился. Отвел глаза от Айрис. Отвращение лязгнуло в его «доме», как подвальная дверь. А еще звучал шепот, похожий на эхо: Может, вечером увидимся. Значит, я служила Вуди лишь временным прикрытием, а его внутренний взор по-прежнему был прикован к девушке, оценивал ее…

– Короче, большой привет старине Марти, – попрощался Вуди. – Пусть как-нибудь заглянет в гости!

А потом он – слава богу! – ушел, и связь между нами оборвалась, будто и не было.

Абракадабра!

Я, не оглядываясь, бросилась прочь, прижимая к груди сумочку, как броню. Сердце отчаянно колотилось, а лицо горело, но чем дальше оставался приятель мужа, тем упорнее возвращались прежние сомнения. Что за ерунда творилась в кафе? И что за ерунда творится со мной?

Резкий вкус смородинового джема. Тень «усиков» от сахарной пудры над верхней губой. Его пристальный взгляд на Айрис. Голод в его глазах. А в голове – воспоминания о женщинах, которых он привел домой, которых считал добычей…

Какая чушь! Мы с Вуди выпивали вместе, господи ты боже мой! Он друг моего мужа! Наверняка в «Буфетной Присциллы» у меня немного помутилось в голове. Кошмары, усталость, гормональные изменения – между прочим, часто вызывающие тревогу и даже навязчивые идеи… Я увидела знакомое лицо, вспомнила его ник в «Твиттере» и перенесла на тренера расстроенные кошмарным сном чувства – чувства, ставшие от его безвкусной шутки о Джо Перри только сильнее. Да, звучит разумно, – согласился внутренний голос. Игра в «домик» – лишь полузабытая детская забава. А даже если и нет и я сумела заглянуть в «дом» Вуди, то как доказать, что он опасен?

До самого книжного я никак не могла выбросить случившееся из головы. Его улыбка, холодок в глазах, ладонь на моем плече. И взгляд, оценивающий Айрис, как пирожные на витрине. Он заявлял на нее свои права, как на купленное лакомство. А вдруг туман в голове тут ни при чем? Вдруг я права?..